Неточные совпадения
— Про
меня — спроси исправника, он князю моему довольно обязан,
и ему князем писано, чтоб чинить
мне помощь во всех делах. Худого — не услышишь,
вот те порука — святые иконы. Дочь твою
я знаю,
я тут, у тебя в городе, всё знаю, четыре раза неприметно был, всё выспросил. Старший мой тоже здесь бывал
и дочь твою видел — не беспокойся!
— Вам жить трудно будет, вы сами себе закон
и защита.
Я вот жил не своей волей, а — как велено.
И вижу: не так надо, а поправить не могу, дело не моё, господское. Не только сделать по-своему боялся, а даже
и думать не смел, как бы свой разум не спутать с господским. Слышишь, Пётр?
—
Вот как, — сказала Баймакова
и, немножко зарумянившись, гордо подняла голову: — Али
я похожа на княгиню? Она, поди-ка, красавица?
— Про тебя был слух, что ты — умная,
вот я и молчала. Думала — сама догадаешься.
Мне что?
Мне — была бы правда сказана, люди не примут, господь зачтёт.
—
Вот как бывает, а
я и не знал, думал: всякий мужик бабе сладок.
— Да, так
и надо. Только — это не всё. В Петре — задору нет,
вот горе! Без задора — ни родить, ни убить. Работает будто не своё, всё ещё на барина, всё ещё крепостной, воли не чувствует, — понимаешь? Про Никиту
я не говорю: он — убогий, у него на уме только сады, цветы.
Я ждал — Алексей вгрызётся в дело…
— Будут. Трёх царей да царицу пережил — нате-ко! У скольких хозяев жил, все примёрли, а
я — жив! Вёрсты полотен наткал. Ты, Илья Васильев, настоящий, тебе долго жить. Ты — хозяин, ты дело любишь,
и оно тебя. Людей не обижаешь. Ты — нашего дерева сук, — катай! Тебе удача — законная жена, а не любовница: побаловала да
и нет её! Катай во всю силу. Будь здоров, брат,
вот что! Будь здоров, говорю…
— Она — хитрая; вещей у отца её много было, так она их у
меня прятала, чтоб отец не пропил,
и Олёша таскал их
мне, по ночам, а потом
я будто дарила их ему. Это
вот у него всё её вещи, приданое. Тут дорогие есть. Не очень
я её люблю, всё-таки — своенравна.
—
Вот и люби
меня эдак же, — предложил Пётр, сидя на подоконнике
и разглядывая искажённое лицо жены в сумраке, в углу. Слова её он находил глупыми, но с изумлением чувствовал законность её горя
и понимал, что это — умное горе.
И хуже всего в горе этом было то, что оно грозило опасностью длительной неурядицы, новыми заботами
и тревогами, а забот
и без этого было достаточно.
—
Вот, гляди, как Алексей любит свою…
И его любить легко — он весёлый, одевается барином, а ты — что? Ходишь, ни с кем не ласков, никогда не посмеёшься. С Алексеем
я бы душа в душу жила, а
я с ним слова сказать не смела никогда, ты ко
мне сторожем горбуна твоего приставил, нарочно, хитреца противного…
— Это Ульяне Ивановне любопытно… Приуныла она маленько,
вот я и…
— Ишь ты! Не верю!
Вот я тебе
и показал.
—
Я тебя — не больно. Надо учить.
Меня отец бил ой-ёй как!
И мать. Конюх, приказчик. Лакей-немец. Ещё когда свой бьёт — не так обидно, а
вот чужой — это горестно. Родная рука — легка!
— Да что ты
меня учишь? Не знаю
я, что ли, как надо говорить?
Я — не слепая,
я вижу, как подхалим этот ко всем, даже к Тихону, ластится:
вот я и говорю: ласков, как жидёнок, а ласковые — опасные. Знала
я такого, ласкового…
— От
меня тебе — часы, на! От жены — сукно на поддёвку.
И вот ещё — деньги.
— Дерзко ты говоришь со
мной; мальчишка
я, что ли? Ты бы
вот о чём подумала:
вот,
я говорю с тобой,
и душа моя открыта, а больше
мне не с кем говорить эдак-то. С Натальей — не разговоришься.
Мне её иной раз бить хочется. А ты… Эх вы, бабы!..
—
Вот она пыхтит, история! Ей
и надо учиться. Нам положено полотно ткать, а история — дело не наше.
Мне пятьдесят, пора
меня сменить.
—
Я — понимаю, тебе в Москве жить хочется; там веселее,
вот и Алексей…
—
И это — верно. Иной раз
я вспоминаю, что
вот такими же глазами Тихон разглядывал отца, когда тот на твоей свадьбе с солдатами боролся. Потом сам стал бороться. Помнишь?
— Ты что-то часто говоришь об этом: портятся люди, портятся. Но ведь это дело не наше; это дело попов, учителей, ну — кого там? Лекарей разных, начальства. Это им наблюдать, чтобы народ не портился, это — их товар, а мы с тобой — покупатели. Всё, брат, понемножку портится. Ты
вот стареешь,
и я тоже. Однако ведь ты не скажешь девке: не живи, девка, старухой будешь!
Настоятель внушает
мне: «Ты, говорит, укрепи его простотой твоей, ты, говорит, скажи ему
вот что
и вот как».
— Нет, напрасно! У него разум — строгий.
Я вначале даже боялся говорить с ним, —
и хочется, а — боюсь! А когда отец помер — Тихон очень подвинул
меня к себе. Ты ведь не так любил отца, как
я. Тебя
и Алексея не обидела эта несправедливая смерть, а Тихона обидела.
Я ведь тогда не на монахиню рассердился за глупость её, а на бога,
и Тихон сразу приметил это. «
Вот, говорит, комар живёт, а человек…»
— Всего сразу не скажешь. Да,
я бы, может, всю жизнь молчал, но — богомольцы мешают. Совесть тревожат.
И — опасно, вдруг выскользнет Тихоново в моих-то речах? Нет, он человек умный, хоть, может,
я и не люблю его. Он
и про тебя думает:
вот, говорит, трудился человек для детей, а дети ему чужие…
Хорошо ещё, что был при скандале этом Локтев, приятель мой,
и догадался свалить тебя с ног коньяком, а
меня вот телеграммой вызвал.
— Ты не гляди, кто каков, плох, хорош, это непрочно стоит, вчера было хорошо, а сегодня — плохо.
Я, Пётр Ильич, всё видел,
и плохое
и хорошее, ох, много
я видел! Бывало — вижу:
вот оно, хорошее! А его
и нет.
Я —
вот он
я, а его нету, его, как пыль ветром, снесло. А
я —
вот! Так ведь
я — что? Муха между людей,
меня и не видно. А — ты…
— Памятлив был, помнил много. Всё помнил, что видел. А — что видеть можно? Зло, канитель, суету.
Вот он
и рассказывал всем про это. От него большая смута пошла.
Я — вижу.
— Вышибить надо память из людей. От неё зло растёт. Надо так: одни пожили — померли,
и всё зло ихнее, вся глупость с ними издохла. Родились другие; злого ничего не помнят, а добро помнят.
Я вот тоже от памяти страдаю. Стар, покоя хочу. А — где покой? В беспамятстве покой-то…
— Ты воображаешь, что легко жить тайной любовницей? Сладкопевцева говорит, что любовница, как резиновые галоши, — нужна, когда грязно,
вот! У неё роман с вашим доктором,
и они это не скрывают, а ты
меня прячешь, точно болячку, стыдишься, как будто
я кривая или горбатая, а
я — вовсе не урод…
—
Я говорю — стрелок, потому что
мне известен ещё один случай неудачного пользования вами огнестрельным оружием. Да, так
вот, видите ли: девица Сладкопевцева знакома с Назаровой, дамой вашего сердца. Теперь — сообразите: род деятельности охотника Носкова никому, кроме вас
и меня, не мог быть известен.
Я — исключаюсь из этой цепи знакомств. Носков был не глуп, хотя — вял
и…
—
Вот кухарка была добрая, а теперь стала дерзкая
и всегда точно пьяная. Она может зарезать
меня во сне, почему же не зарезать, если всё так спуталось? Вчера слышу — перешёптывается с кем-то. Боже мой! — думаю, —
вот! Но приотворила тихонько дверь, а она стоит на коленках
и — рычит! Ужас!
«Спрятать хочет. А — чего прятать? — соображал Артамонов. — Дура. Весь век свой дурой жила. Яков — в неё родился.
И — все. А Илья — в
меня.
Вот он воротится — он наведёт порядок…»
— Дурак, а правду понял раньше всех.
Вот оно как повернулось.
Я говорил: всем каторга!
И — пришло. Смахнули, как пыль тряпицей. Как стружку смели. Так-то, Пётр Ильич. Да. Чёрт строгал, а ты — помогал. А — к чему всё? Грешили, грешили, — счёта нет грехам!
Я всё смотрел: диво! Когда конец?
Вот наступил на вас конец. Отлилось вам свинцом всё это… Потеряла кибитка колесо…
—
Вот, Тихон, кто виноват во всём! — решительно сказал Артамонов
и облегчённо вздохнул. — Она жадничала, она
меня настраивала, да!