Неточные совпадения
Анна Андреевна. Что тут пишет
он мне в записке? (Читает.)«Спешу тебя уведомить, душенька, что состояние мое было весьма печальное, но, уповая на милосердие божие, за два соленые огурца особенно и полпорции икры рубль двадцать пять копеек…» (Останавливается.)Я ничего не понимаю: к чему
же тут соленые огурцы и икра?
Хлестаков. Поросенок ты скверный… Как
же они едят, а я не ем? Отчего
же я, черт возьми, не могу так
же? Разве
они не такие
же проезжающие, как и я?
Городничий. Господи, помилуй нас, грешных! Где
же он там живет?
Хлестаков. Да к чему
же говорить? я и без того
их знаю.
Аммос Федорович. А вот я
их сегодня
же велю всех забрать на кухню. Хотите, приходите обедать.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то
же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что
он такое и в какой мере нужно
его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
«А чья
же?»
— Нашей вотчины.
«Чего
же он тут су́ется?
Ин вы у Бога нелюди...
Ни с чем нельзя сравнить презрения, которое ощутил я к
нему в ту
же минуту.
Стародум(один).
Он, конечно, пишет ко мне о том
же, о чем в Москве сделал предложение. Я не знаю Милона; но когда дядя
его мой истинный друг, когда вся публика считает
его честным и достойным человеком… Если свободно ее сердце…
— И так это меня обидело, — продолжала она, всхлипывая, — уж и не знаю как!"За что
же, мол, ты бога-то обидел?" — говорю я
ему. А
он не то чтобы что, плюнул мне прямо в глаза:"Утрись, говорит, может, будешь видеть", — и был таков.
Угрюм-Бурчеев мерным шагом ходил среди всеобщего опустошения, и на губах
его играла та
же самая улыбка, которая озарила лицо
его в ту минуту, когда
он, в порыве начальстволюбия, отрубил себе указательный палец правой руки.
Надо
же, чтоб Венера, приметив сию в
нем особенность, остановила на
нем благосклонный свой взгляд…»
— Так как
же, господин бригадир, насчет хлебца-то? похлопочешь? — спрашивали
они его.
— Что
же! — возражали
они, — нам глупый-то князь, пожалуй, еще лучше будет! Сейчас мы
ему коврижку в руки: жуй, а нас не замай!
В то время существовало мнение, что градоначальник есть хозяин города, обыватели
же суть как бы
его гости. Разница между"хозяином"в общепринятом значении этого слова и"хозяином города"полагалась лишь в том, что последний имел право сечь своих гостей, что относительно хозяина обыкновенного приличиями не допускалось. Грустилов вспомнил об этом праве и задумался еще слаще.
И, сказав это, вывел Домашку к толпе. Увидели глуповцы разбитную стрельчиху и животами охнули. Стояла она перед
ними, та
же немытая, нечесаная, как прежде была; стояла, и хмельная улыбка бродила по лицу ее. И стала
им эта Домашка так люба, так люба, что и сказать невозможно.
Он не без основания утверждал, что голова могла быть опорожнена не иначе как с согласия самого
же градоначальника и что в деле этом принимал участие человек, несомненно принадлежащий к ремесленному цеху, так как на столе, в числе вещественных доказательств, оказались: долото, буравчик и английская пилка.
В то время как глуповцы с тоскою перешептывались, припоминая, на ком из
них более накопилось недоимки, к сборщику незаметно подъехали столь известные обывателям градоначальнические дрожки. Не успели обыватели оглянуться, как из экипажа выскочил Байбаков, а следом за
ним в виду всей толпы очутился точь-в-точь такой
же градоначальник, как и тот, который за минуту перед тем был привезен в телеге исправником! Глуповцы так и остолбенели.
Но происшествие это было важно в том отношении, что если прежде у Грустилова еще были кое-какие сомнения насчет предстоящего
ему образа действия, то с этой минуты
они совершенно исчезли. Вечером того
же дня
он назначил Парамошу инспектором глуповских училищ, а другому юродивому, Яшеньке, предоставил кафедру философии, которую нарочно для
него создал в уездном училище. Сам
же усердно принялся за сочинение трактата:"О восхищениях благочестивой души".
И действительно, как только простодушные соседи согласились на коварное предложение, так сейчас
же головотяпы
их всех, с божью помощью, перетяпали.
Утвердившись таким образом в самом центре, единомыслие градоначальническое неминуемо повлечет за собой и единомыслие всеобщее. Всякий обыватель, уразумев, что градоначальники: а) распоряжаются единомысленно, б) палят также единомысленно, — будет единомысленно
же и изготовляться к воспринятию сих мероприятий. Ибо от такого единомыслия некуда будет
им деваться. Не будет, следственно, ни свары, ни розни, а будут распоряжения и пальба повсеместная.
При первом столкновении с этой действительностью человек не может вытерпеть боли, которою она поражает
его;
он стонет, простирает руки, жалуется, клянет, но в то
же время еще надеется, что злодейство, быть может, пройдет мимо.
Выслушав такой уклончивый ответ, помощник градоначальника стал в тупик.
Ему предстояло одно из двух: или немедленно рапортовать о случившемся по начальству и между тем начать под рукой следствие, или
же некоторое время молчать и выжидать, что будет. Ввиду таких затруднений
он избрал средний путь, то есть приступил к дознанию, и в то
же время всем и каждому наказал хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы не волновать народ и не поселить в
нем несбыточных мечтаний.
Так, например, заседатель Толковников рассказал, что однажды
он вошел врасплох в градоначальнический кабинет по весьма нужному делу и застал градоначальника играющим своею собственною головою, которую
он, впрочем, тотчас
же поспешил пристроить к надлежащему месту.
— Странно! — молвил Беневоленский и в ту
же минуту отписал по начальству о встреченном
им затруднении.
Если
же и сего недостаточно, то надлежит: отделив из толпы десятых и признав
их состоящими на правах зачинщиков, распорядиться подобно как с первыми.
Он спал на голой земле и только в сильные морозы позволял себе укрыться на пожарном сеновале; вместо подушки клал под головы́ камень; вставал с зарею, надевал вицмундир и тотчас
же бил в барабан; курил махорку до такой степени вонючую, что даже полицейские солдаты и те краснели, когда до обоняния
их доходил запах ее; ел лошадиное мясо и свободно пережевывал воловьи жилы.
— Что
же! пущай дурья порода натешится! — говорил
он себе в утешение, — кому от того убыток!
Этого мало: в первый
же праздничный день
он собрал генеральную сходку глуповцев и перед нею формальным образом подтвердил свои взгляды на администрацию.
— Слушай! — сказал
он, слегка поправив Федькину челюсть, — так как ты память любезнейшей моей родительницы обесславил, то ты
же впредь каждый день должен сию драгоценную мне память в стихах прославлять и стихи те ко мне приносить!
Что
же касается до мер строгости, то
они всякому, даже не бывшему в кадетских корпусах, довольно известны.
Утром помощник градоначальника, сажая капусту, видел, как обыватели вновь поздравляли друг друга, лобызались и проливали слезы. Некоторые из
них до того осмелились, что даже подходили к
нему, хлопали по плечу и в шутку называли свинопасом. Всех этих смельчаков помощник градоначальника, конечно, тогда
же записал на бумажку.
Она решила, что малую часть приданого она приготовит всю теперь, большое
же вышлет после, и очень сердилась на Левина за то, что
он никак не мог серьезно ответить ей, согласен ли
он на это или нет.
После помазания больному стало вдруг гораздо лучше.
Он не кашлял ни разу в продолжение часа, улыбался, целовал руку Кити, со слезами благодаря ее, и говорил, что
ему хорошо, нигде не больно и что
он чувствует аппетит и силу.
Он даже сам поднялся, когда
ему принесли суп, и попросил еще котлету. Как ни безнадежен
он был, как ни очевидно было при взгляде на
него, что
он не может выздороветь, Левин и Кити находились этот час в одном и том
же счастливом и робком, как бы не ошибиться, возбуждении.
«Но что
же делать? что делать?» с отчаянием говорил
он себе и не находил ответа.
Она сказала с
ним несколько слов, даже спокойно улыбнулась на
его шутку о выборах, которые
он назвал «наш парламент». (Надо было улыбнуться, чтобы показать, что она поняла шутку.) Но тотчас
же она отвернулась к княгине Марье Борисовне и ни разу не взглянула на
него, пока
он не встал прощаясь; тут она посмотрела на
него, но, очевидно, только потому, что неучтиво не смотреть на человека, когда
он кланяется.
— Алексей Александрович, — сказала она, взглядывая на
него и не опуская глаз под
его устремленным на ее прическу взором, — я преступная женщина, я дурная женщина, но я то
же, что я была, что я сказала вам тогда, и приехала сказать вам, что я не могу ничего переменить.
Он прочел письмо и остался
им доволен, особенно тем, что
он вспомнил приложить деньги; не было ни жестокого слова, ни упрека, но не было и снисходительности. Главное
же — был золотой мост для возвращения. Сложив письмо и загладив
его большим массивным ножом слоновой кости и уложив в конверт с деньгами,
он с удовольствием, которое всегда возбуждаемо было в
нем обращением со своими хорошо устроенными письменными принадлежностями, позвонил.
Если
же неправда там, то зачем
их читать?
Еще отец, нарочно громко заговоривший с Вронским, не кончил своего разговора, как она была уже вполне готова смотреть на Вронского, говорить с
ним, если нужно, точно так
же, как она говорила с княгиней Марьей Борисовной, и, главное, так, чтобы всё до последней интонации и улыбки было одобрено мужем, которого невидимое присутствие она как будто чувствовала над собой в эту минуту.
Когда доктор уехал, больной что-то сказал брату; но Левин расслышал только последние слова: «твоя Катя», по взгляду
же, с которым
он посмотрел на нее, Левин понял, что
он хвалил ее.
— Да нет, Маша, Константин Дмитрич говорит, что
он не может верить, — сказала Кити, краснея за Левина, и Левин понял это и, еще более раздражившись, хотел отвечать, но Вронский со своею открытою веселою улыбкой сейчас
же пришел на помощь разговору, угрожавшему сделаться неприятным.
Он говорил то самое, что предлагал Сергей Иванович; но, очевидно,
он ненавидел
его и всю
его партию, и это чувство ненависти сообщилось всей партии и вызвало отпор такого
же, хотя и более приличного озлобления с другой стороны. Поднялись крики, и на минуту всё смешалось, так что губернский предводитель должен был просить о порядке.
— Отчего
же вы не любите мужа?
Он такой замечательный человек, — сказала жена посланника. — Муж говорит, что таких государственных людей мало в Европе.
«Если не я, то кто
же виноват в этом?» невольно подумал
он, отыскивая виновника этих страданий, чтобы наказать
его; но виновника не было.
На другой день, в 11 часов утра, Вронский выехал на станцию Петербургской железной дороги встречать мать, и первое лицо, попавшееся
ему на ступеньках большой лестницы, был Облонский, ожидавший с этим
же поездом сестру.
— Вот, я приехал к тебе, — сказал Николай глухим голосом, ни на секунду не спуская глаз с лица брата. — Я давно хотел, да всё нездоровилось. Теперь
же я очень поправился, — говорил
он, обтирая свою бороду большими худыми ладонями.
Усложненность петербургской жизни вообще возбудительно действовала на
него, выводя
его из московского застоя; но эти усложнения
он любил и понимал в сферах
ему близких и знакомых; в этой
же чуждой среде
он был озадачен, ошеломлен, и не мог всего обнять.
— Так выпотроши
же дичь, — сказал
он дрожащим голосом Филиппу, стараясь не смотреть на Васеньку, — и наложи крапивы. А мне спроси хоть молока.
— Только я не знаю, — вступилась княгиня-мать за свое материнское наблюдение за дочерью, — какое
же твое прошедшее могло
его беспокоить? Что Вронский ухаживал за тобой? Это бывает с каждою девушкой.