Неточные совпадения
Но не понял я вовремя наставительных и любовных усилий жизни и сопротивлялся
им, ленивый раб, когда
же благостная сила эта всё-таки незаметно овладела мною — поздно было.
Тишина в комнате кажется такой
же плотной и серой, точно кошма на полу. С воли чуть слышно доносятся неясные звуки боязливой и осторожной ночной жизни города,
они безличны и не колеблют ни устоявшейся тишины, ни мысль старика, углублённую в прошлое.
Матвей кинулся в амбар и зарылся там в серебристо-серой куче пеньки, невольно вспоминая жуткие сказки Макарьевны: в
них вот так
же неожиданно являлось страшное. Но в сказках добрая баба-яга всегда выручала заплутавшегося мальчика, а здесь, наяву, — только Власьевна, от которой всегда душно пахнет пригорелым маслом.
— А как
же!
Он, батюшка, всем помогает.
— От зависти да со зла! Скворцы да воробьи в бога не верят, оттого
им своей песни и не дано. Так
же и люди: кто в бога не верит — ничего не может сказать…
— Хошь возраста мне всего полсотни с тройкой, да жизнь у меня смолоду была трудная, кости мои понадломлены и сердце по ночам болит, не иначе, как сдвинули мне
его с места, нет-нет да и заденет за что-то. Скажем, на стене бы, на пути маятника этого, шишка была, вот так
же задевал бы
он!
Поп звонко хохотал, вскидывая голову, как туго взнузданная лошадь; длинные волосы падали
ему на угреватые щёки,
он откидывал
их за уши, тяжко отдувался и вдруг, прервав смех, смотрел на людей, строго хмурясь, и громко говорил что-нибудь от писания. Вскоре
он ушёл, покачиваясь, махая рукою во все стороны, сопровождаемый старым дьяконом, и тотчас
же высокая старуха встала, поправляя на голове тёмный платок, и начала говорить громко и внушительно...
Он добродушно засмеялся, но тотчас
же потускнел и продолжал, задумчиво качая головой...
Что
же должны мы видеть в книге, составленной
им?
«Жизнь человека — скоропреходяща, деяния
же его века жить достойны иногда».
Пальцы дрожали, перо прыгало, и вдруг со лба упала на бумагу капля пота. Писатель горестно ахнул: чернила расплывались, от букв пошли во все стороны лапки. А перевернув страницу,
он увидал, что фуксин прошёл сквозь бумагу и слова «деяния
же его» окружились синим пятном цвета тех опухолей, которые появлялись после праздников под глазами рабочих. Огорчённый,
он решил не трогать эту тетрадку, спрятал её и сшил другую.
—
Им, венгерцам-то? — удивлённо воскликнул солдат. — Чудак, чай — война! Мы
же и подожгли
их, а ты — помочь! Мы в
него стреляли, в этого, который горел…
— Лексей этот сейчас барину донёс. Позвал барин её, позвал и
его и приказывает: «Всыпь ей, Алёха, верный раб!» Лексей и сёк её до омморока вплоть. Спрашиваю я
его: «Что ж, не нравилась она тебе?» — «Нет, говорит, нравилась, хорошая девка была, скромная, я всё думал — вот бы за меня такую барину отдать!» — «Чего ж ты, говорю, донёс-то на неё?» — «Да ведь как
же, говорит, коли баринова она!»
Но, несмотря на волнение,
он ясно слышал, что сегодня Палага говорит так
же нехотя и скучно, как, бывало, иногда говорил отец. Сидя с нею за чаем,
он заметил, что она жуёт румяные сочни без аппетита, лицо её бледно и глаза тупы и мутны.
Он сейчас
же сконфузился, опустил голову и с минуту не смотрел на людей, ожидая отпора своему окрику. Но люди, услышав голос хозяина, покорно замолчали: раздавалось только чмоканье, чавканье, тяжёлые вздохи и тихий стук ложек о край чашки.
Повинуясь вдруг охватившему
его предчувствию чего-то недоброго,
он бесшумно пробежал малинник и остановился за углом бани, точно схваченный за сердце крепкою рукою: под берёзами стояла Палага, разведя руки, а против неё Савка,
он держал её за локти и что-то говорил.
Его шёпот был громок и отчётлив, но юноша с минуту не мог понять слов, гневно и брезгливо глядя в лицо мачехе. Потом
ему стало казаться, что её глаза так
же выкатились, как у Савки, и, наконец,
он ясно услышал
его слова...
— А как
же их не бояться? — ответила женщина, вздохнув.
— Эк тебя! — услышал
он её крик, и тотчас
же она завизжала высоко и звонко...
Это было так вкусно, что Матвею тоже захотелось выскочить на дождь, но Михайло заметил
его и тотчас
же степенно ушёл в амбар.
— Более
же всего я люблю сомов, даже во снах, знаете, вижу
их нередко…
А послав
его к Палаге, забрался в баню, влез там на полок, в тёмный угол, в сырой запах гниющего дерева и распаренного листа берёзы. Баню не топили всего с неделю времени, а пауки уже заткали серыми сетями всё окно, развесили петли свои по углам. Кожемякин смотрел на
их работу и чувствовал, что
его сердце так
же крепко оплетено нитями немых дум.
Все
они были дружно объединены тем чувством независимости от людей, которое всегда наиболее свойственно паразитам, все жили и ходили по миру всегда вместе со своей кормилицей, и часто она отдавала
им милостыню тут
же, на глазах милосердного обывателя.
Взрослые, уступая
ему дорогу, крестились, а мальчишки, натыкаясь на
него, пугливо отскакивали в сторону, если
же он шёл на
них — молча разбегались. И даже храбрый будочник Анкудин Черемис, единолично избивавший сразу несколько человек мастеровых, когда
они буянили или колотили жён, играли в орлянку или когда
ему было скучно, — даже Анкудин сторонился Алёши и, тревожно мигая косыми глазами, прятал кулаки за спину.
И не только этим трём нравились подобные забавы — Матвей знал, что вся городская молодёжь болеет страстью к разрушению. Весною обламывали сирень, акацию и ветви цветущих яблонь; поспевала вишня, малина, овощи — начиналось опустошение садов,
оно шло всё лето, вплоть до второго спаса, когда хозяева снимали с обломанных деревьев остатки яблок, проклиная озорников и забыв, что в юности
они сами делали то
же.
Он был уверен, что все женщины, кроме Власьевны, такие
же простые, ласковые и радостно покорные ласкам, какою была Палага, так
же полны жалости к людям, как полна была ею — по рассказам отца —
его мать;
они все казались
ему матерями, добрыми сёстрами и невестами, которые ожидают жениха, как цветы солнца.
Однажды, тёмным вечером, Кожемякин вышел на двор и в сырой тишине услыхал странный звук, подобный рыданиям женщины, когда она уже устала от рыданий. В то
же время звук этот напоминал заунывные песни Шакира, — которые
он всегда напевал за работой, а по праздникам сидя на лавке у ворот.
Матвею нравилось сидеть в кухне за большим, чисто выскобленным столом; на одном конце стола Ключарев с татарином играли в шашки, — от
них веяло чем-то интересным и серьёзным, на другом солдат раскладывал свою книгу, новые большие счёты, подводя итоги работе недели; тут
же сидела Наталья с шитьём в руках, она стала менее вертлявой, и в зелёных глазах её появилась добрая забота о чём-то.
— Я опосля тебя, — густо отвечает Кулугуров, но тут
же откровенно говорит: — Да ведь уж бился я с
ним, — не сладить мне.
Пробился к
нему слободской боец Стрельцов, наклонил голову, как бык, и опрокинул пожарного, но тут
же сам присел, ушибленный по виску Толоконниковым.
Иногда
же он, ясно ощущая своё одиночество, наполнялся тоскливою завистью и, слыша хриплые, но удалые крики, чувствовал злое желание броситься в свалку и безжалостно бить всех, пока хватит сил.
— Зачем
же в Сибири? — негромко спросил
он.
— Ангели — как
же! — отозвался
он, качнув головой. — Ангель — это для богу угодных, на редких это, на — дурачков, блаженных, юродивых, ангели, — чтобы
их охранять, оттого
они и зимой босы ходять и всё сносять. Ангель, сказано, хранитель, значить — уж решено: этого — хранить,
он богу угоден, нужен!
— А вы — так
же думаете? — быстро и внятно спросила она
его.
Он ушёл к себе, взял евангелие и долго читал те места, о которых она упоминала, читал и с великим удивлением видел, что действительно Христос проще и понятнее, чем
он раньше казался
ему, но, в то
же время,
он ещё дальше отошёл от жизни, точно между живым богом и Окуровом выросла скучная, непроходимая пустыня, облечённая туманом.
— Это — Ванюшка, — пробормотал Кожемякин, чувствуя, что надо
же сказать что-нибудь, — у
него отец с матерью на пароходе сгорели…
Матвей Савельев прочитал «Робинзона», «Родное слово», «Детский мир» и ещё штук пять столь
же интересных книг, — это ещё более скрепило
его дружбу с сыном постоялки.
Слышно было хорошо, доски почти не скрадывали звуков, к тому
же он немного раздвинул
их топором, расширив щели.
— Нет, зачем
же! Так это у меня, — скуки ради события разные записываю для памяти, — сознался
он.
«Семнадцать минут… восемнадцать», — считал
он, обиженно поглядывая на жёлтый циферблат стенных часов, огромный, как полная луна на восходе, и такой
же мутно-зловещий.
— Почему
же? — спросил
он. — Иногда перечитаешь это — скучно очень!
— Страшно — нет. А вот — скучно очень, — так скучно — сказать нельзя! «Это я вру! — подумал
он тотчас
же. — Вру, потому что страшно!»
В Петербурге убили царя, винят в этом дворян, а говорить про то запрещают. Базунова полицейский надзиратель ударил сильно в грудь, когда
он о дворянах говорил, грозились в пожарную отвести, да человек известный и стар. А Кукишева, лавочника, — который, стыдясь своей фамилии, Кекишевым называет себя, —
его забрали,
он первый крикнул. Убить пробовали царя много раз, всё не удавалось, в конец
же первого числа застрелили бомбой. Понять это совсем нельзя».
— Но всё-таки! Что
же говорили о
нём?
Выпив, она становилась бледной, яростно таращила глаза и пела всегда одну и ту
же противную
ему песню...
И вспомнил о том, как, в первое время после смерти Пушкаря, Наталье хотелось занять при
нём то
же место, что Власьевна занимала при
его отце. А когда горожанки на базаре и на портомойне начали травить её за сожительство с татарином, всё с неё сошло, как дождём смыло. Заметалась она тогда, завыла...
— Хотя сказано: паси овцы моя, о свиниях
же — ни слова, кроме того, что в
них Христос бог наш бесприютных чертей загонял! Очень это скорбно всё, сын мой! Прихожанин ты примерный, а вот поспособствовать тебе в деле твоём я и не могу. Одно разве — пришли ты мне татарина своего, побеседую с
ним, утешу, может, как, — пришли, да! Ты знаешь дело моё и свинское на меня хрюкание это. И ты, по человечеству, извинишь мне бессилие моё. Оле нам, человекоподобным! Ну — путей добрых желаю сердечно! Секлетеюшка — проводи!
— Как
же сделать, чтобы хорошие люди свободу имели сеять разум и добро? — спрашивал
он.
— Что
же будет? — соображал
он вслух. — Ну, вот, позвали здешних, а
им ничего, кроме Окурова, не надобно и ничего неизвестно; дрёмовцам — кроме Дрёмова, мямлинцам — кроме Мямлина, да так все одиннадцать уездов, каждый сам за себя, и начнётся между
ними неразберимая склока, а воргородские — поумней да и побойчей всех,
их верх и будет!
Они, конечно, встанут за те уезды, что на полдень живут, те
им дороже…
Рассказала она
ему о себе: сирота она, дочь офицера, воспитывалась у дяди, полковника, вышла замуж за учителя гимназии, муж стал учить детей не по казённым книжкам, а по совести, она
же, как умела, помогала мужу в этом, сделали у
них однажды обыск, нашли запрещённые книги и сослали обоих в Сибирь — вот и всё.