Неточные совпадения
Аммос Федорович.
Вот тебе на! (Вслух).Господа, я думаю, что письмо длинно. Да
и черт ли в нем: дрянь этакую читать.
Анна Андреевна. Ну
вот! Боже сохрани, чтобы не поспорить! нельзя, да
и полно! Где ему смотреть на
тебя?
И с какой стати ему смотреть на
тебя?
Вот что он пишет: «Любезный друг, кум
и благодетель (бормочет вполголоса, пробегая скоро глазами)…
и уведомить
тебя».
Разговаривает все на тонкой деликатности, что разве только дворянству уступит; пойдешь на Щукин — купцы
тебе кричат: «Почтенный!»; на перевозе в лодке с чиновником сядешь; компании захотел — ступай в лавочку: там
тебе кавалер расскажет про лагери
и объявит, что всякая звезда значит на небе, так
вот как на ладони все видишь.
Аммос Федорович (в сторону).
Вот выкинет штуку, когда в самом деле сделается генералом!
Вот уж кому пристало генеральство, как корове седло! Ну, брат, нет, до этого еще далека песня. Тут
и почище
тебя есть, а до сих пор еще не генералы.
Городничий.
И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же
и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце, то
и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет
и во дворец ездит… Так
вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что
и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или
тебя хотят повесить.
Хлестаков. Да что? мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)Я не знаю, однако ж, зачем вы говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко…
Вот еще! смотри
ты какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому
и сижу здесь, что у меня нет ни копейки.
Хлестаков.
Ты растолкуй ему сурьезно, что мне нужно есть. Деньги сами собою… Он думает, что, как ему, мужику, ничего, если не поесть день, так
и другим тоже.
Вот новости!
Осип. Да, хорошее.
Вот уж на что я, крепостной человек, но
и то смотрит, чтобы
и мне было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо
тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин.
Ты, говорит, напомни мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув рукою), — бог с ним! я человек простой».
— потому что, случится, поедешь куда-нибудь — фельдъегеря
и адъютанты поскачут везде вперед: «Лошадей!»
И там на станциях никому не дадут, все дожидаются: все эти титулярные, капитаны, городничие, а
ты себе
и в ус не дуешь. Обедаешь где-нибудь у губернатора, а там — стой, городничий! Хе, хе, хе! (Заливается
и помирает со смеху.)
Вот что, канальство, заманчиво!
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет —
и нигде не оборвется! А ведь какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой,
ты у меня проговоришься. Я
тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить. Что можно сделать в глуши? Ведь
вот хоть бы здесь: ночь не спишь, стараешься для отечества, не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще когда будет. (Окидывает глазами комнату.)Кажется, эта комната несколько сыра?
Хлестаков. Нет, батюшка меня требует. Рассердился старик, что до сих пор ничего не выслужил в Петербурге. Он думает, что так
вот приехал да сейчас
тебе Владимира в петлицу
и дадут. Нет, я бы послал его самого потолкаться в канцелярию.
Городничий. Хорошо, хорошо,
и дело
ты говоришь. Там я
тебе дал на чай, так
вот еще сверх того на баранки.
А!
вот: «Спешу между прочим уведомить
тебя, что приехал чиновник с предписанием осмотреть всю губернию
и особенно наш уезд (значительно поднимает палец вверх).
Городничий. Не гневись!
Вот ты теперь валяешься у ног моих. Отчего? — оттого, что мое взяло; а будь хоть немножко на твоей стороне, так
ты бы меня, каналья! втоптал в самую грязь, еще бы
и бревном сверху навалил.
Уже Лука Лукич говорит: «Отчего
ты, Настенька, рыдаешь?» — «Луканчик, говорю, я
и сама не знаю, слезы так
вот рекой
и льются».
По левую сторону городничего: Земляника, наклонивший голову несколько набок, как будто к чему-то прислушивающийся; за ним судья с растопыренными руками, присевший почти до земли
и сделавший движенье губами, как бы хотел посвистать или произнесть: «
Вот тебе, бабушка,
и Юрьев день!» За ним Коробкин, обратившийся к зрителям с прищуренным глазом
и едким намеком на городничего; за ним, у самого края сцены, Бобчинский
и Добчинский с устремившимися движеньями рук друг к другу, разинутыми ртами
и выпученными друг на друга глазами.
Вот раз
и говорю:
«За что
тебя, Савельюшка,
Зовут клейменым, каторжным...
Г-жа Простакова. Не умирал! А разве ему
и умереть нельзя? Нет, сударыня, это твои вымыслы, чтоб дядюшкою своим нас застращать, чтоб мы дали
тебе волю. Дядюшка-де человек умный; он, увидя меня в чужих руках, найдет способ меня выручить.
Вот чему
ты рада, сударыня; однако, пожалуй, не очень веселись: дядюшка твой, конечно, не воскресал.
Г-жа Простакова (испугавшись, с злобою). Как! Стародум, твой дядюшка, жив!
И ты изволишь затевать, что он воскрес!
Вот изрядный вымысел!
Г-жа Простакова. Бог вас знает, как вы нынче судите. У нас, бывало, всякий того
и смотрит, что на покой. (Правдину.)
Ты сам, батюшка, других посмышленее, так сколько трудисся!
Вот и теперь, сюда шедши, я видела, что к
тебе несут какой-то пакет.
— Гунявый
ты!
вот что! — укоряли они его, — оттого
тебе, гаденку,
и не отписывают! Не стоишь!
—
Вот и ты, чертов угодник, в аду с братцем своим сатаной калеными угольями трапезовать станешь, а я, Семен, тем временем на лоне Авраамлем почивать буду.
— Ну что за охота спать! — сказал Степан Аркадьич, после выпитых за ужином нескольких стаканов вина пришедший в свое самое милое
и поэтическое настроение. — Смотри, Кити, — говорил он, указывая на поднимавшуюся из-за лип луну, — что за прелесть! Весловский,
вот когда серенаду.
Ты знаешь, у него славный голос, мы с ним спелись дорогой. Он привез с собою прекрасные романсы, новые два. С Варварой Андреевной бы спеть.
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно.
Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад не был в шлюпиках
и храбрился.
И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз, а швейцар наш…
ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой.
Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «ну что, Василий, кто да кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!
—
Ты не в постели?
Вот чудо! — сказала она, скинула башлык
и не останавливаясь пошла дальше, в уборную. — Пора, Алексей Александрович, — проговорила она из-за двери.
― Да,
тебе интересно. Но мне интерес уж другой, чем
тебе.
Ты вот смотришь на этих старичков, ― сказал он, указывая на сгорбленного члена с отвислою губой, который, чуть передвигая нога в мягких сапогах, прошел им навстречу, ―
и думаешь, что они так родились шлюпиками.
— Третье, чтоб она его любила.
И это есть… То есть это так бы хорошо было!.. Жду, что
вот они явятся из леса,
и всё решится. Я сейчас увижу по глазам. Я бы так рада была! Как
ты думаешь, Долли?
― А я не знала, что вы здесь, ― сказала она, очевидно не только не сожалея, но даже радуясь, что перебила этот давно известный ей
и наскучивший разговор. ― Ну, что Кити? Я обедаю у вас нынче.
Вот что, Арсений, ― обратилась она к мужу, ―
ты возьмешь карету…
— Непременно считать. А
вот ты не считал, а Рябинин считал. У детей Рябинина будут средства к жизни
и образованию, а у твоих, пожалуй, не будет!
—
Вот оно!
Вот оно! — смеясь сказал Серпуховской. — Я же начал с того, что я слышал про
тебя, про твой отказ… Разумеется, я
тебя одобрил. Но на всё есть манера.
И я думаю, что самый поступок хорош, но
ты его сделал не так, как надо.
— Ну,
вот и он! — вскрикнул полковой командир. — А мне сказал Яшвин, что
ты в своем мрачном духе.
— Я жалею, что сказал
тебе это, — сказал Сергей Иваныч, покачивая головой на волнение меньшого брата. — Я посылал узнать, где он живет,
и послал ему вексель его Трубину, по которому я заплатил.
Вот что он мне ответил.
— Ах! — вскрикнула она, увидав его
и вся просияв от радости. — Как
ты, как же вы (до этого последнего дня она говорила ему то «
ты», то «вы»)?
Вот не ждала! А я разбираю мои девичьи платья, кому какое…
—
Вот как!… Я думаю, впрочем, что она может рассчитывать на лучшую партию, — сказал Вронский
и, выпрямив грудь, опять принялся ходить. — Впрочем, я его не знаю, — прибавил он. — Да, это тяжелое положение! От этого-то большинство
и предпочитает знаться с Кларами. Там неудача доказывает только, что у
тебя не достало денег, а здесь — твое достоинство на весах. Однако
вот и поезд.
— Сергей Иваныч? А
вот к чему! — вдруг при имени Сергея Ивановича вскрикнул Николай Левин, —
вот к чему… Да что говорить? Только одно… Для чего
ты приехал ко мне?
Ты презираешь это,
и прекрасно,
и ступай с Богом, ступай! — кричал он, вставая со стула, —
и ступай,
и ступай!
— Ну, что, дичь есть? — обратился к Левину Степан Аркадьич, едва поспевавший каждому сказать приветствие. — Мы
вот с ним имеем самые жестокие намерения. — Как же, maman, они с тех пор не были в Москве. — Ну, Таня,
вот тебе! — Достань, пожалуйста, в коляске сзади, — на все стороны говорил он. — Как
ты посвежела, Долленька, — говорил он жене, еще раз целуя ее руку, удерживая ее в своей
и по трепливая сверху другою.
—
Вот если б я знала, — сказала Анна, — что
ты меня не презираешь… Вы бы все приехали к нам. Ведь Стива старый
и большой друг Алексея, — прибавила она
и вдруг покраснела.
— Да,
вот ты бы не впустил! Десять лет служил да кроме милости ничего не видал, да
ты бы пошел теперь да
и сказал: пожалуйте, мол, вон!
Ты политику-то тонко понимаешь! Так — то!
Ты бы про себя помнил, как барина обирать, да енотовые шубы таскать!
—
Вот как! — проговорил князь. — Так
и мне собираться? Слушаю-с, — обратился он к жене садясь. — А
ты вот что, Катя, — прибавил он к меньшой дочери, —
ты когда-нибудь, в один прекрасный день, проснись
и скажи себе: да ведь я совсем здорова
и весела,
и пойдем с папа опять рано утром по морозцу гулять. А?
— Браво! Вронский! — закричал Петрицкий, вскакивая
и гремя стулом. — Сам хозяин! Баронесса, кофею ему из нового кофейника.
Вот не ждали! Надеюсь,
ты доволен украшением твоего кабинета, — сказал он, указывая на баронессу. — Вы ведь знакомы?
— Что, Кати нет? — прохрипел он, оглядываясь, когда Левин неохотно подтвердил слова доктора. — Нет, так можно сказать… Для нее я проделал эту комедию. Она такая милая, но уже нам с
тобою нельзя обманывать себя.
Вот этому я верю, — сказал он
и, сжимая стклянку костлявой рукой, стал дышать над ней.
— Ну, хорошо. Понято, — сказал Степан Аркадьич. — Так видишь ли: я бы позвал
тебя к себе, но жена не совсем здорова. А
вот что: если
ты хочешь их видеть, они, наверное, нынче в Зоологическом Саду от четырех до пяти. Кити на коньках катается.
Ты поезжай туда, а я заеду,
и вместе куда-нибудь обедать.
— Нет, лучше поедем, — сказал Степан Аркадьич, подходя к долгуше. Он сел, обвернул себе ноги тигровым пледом
и закурил сигару. — Как это
ты не куришь! Сигара — это такое не то что удовольствие, а венец
и признак удовольствия.
Вот это жизнь! Как хорошо!
Вот бы как я желал жить!
―
Ты вот и не знаешь этого названия. Это наш клубный термин. Знаешь, как яйца катают, так когда много катают, то сделается шлюпик. Так
и наш брат: ездишь-ездишь в клуб
и сделаешься шлюпиком. Да,
вот ты смеешься, а наш брат уже смотрит, когда сам в шлюпики попадет.
Ты знаешь князя Чеченского? — спросил князь,
и Левин видел по лицу, что он собирается рассказать что-то смешное.
―
Вот ты всё сейчас хочешь видеть дурное. Не филантропическое, а сердечное. У них, то есть у Вронского, был тренер Англичанин, мастер своего дела, но пьяница. Он совсем запил, delirium tremens, [белая горячка,]
и семейство брошено. Она увидала их, помогла, втянулась,
и теперь всё семейство на ее руках; да не так, свысока, деньгами, а она сама готовит мальчиков по-русски в гимназию, а девочку взяла к себе. Да
вот ты увидишь ее.
— Ну
вот видишь ли, что
ты врешь,
и он дома! — ответил голос Степана Аркадьича лакею, не пускавшему его,
и, на ходу снимая пальто, Облонский вошел в комнату. — Ну, я очень рад, что застал
тебя! Так я надеюсь… — весело начал Степан Аркадьич.
— Да,
вот эта женщина, Марья Николаевна, не умела устроить всего этого, — сказал Левин. —
И… должен признаться, что я очень, очень рад, что
ты приехала.
Ты такая чистота, что… — Он взял ее руку
и не поцеловал (целовать ее руку в этой близости смерти ему казалось непристойным), а только пожал ее с виноватым выражением, глядя в ее просветлевшие глаза.
― Как я рад, ― сказал он, ― что
ты узнаешь ее.
Ты знаешь, Долли давно этого желала.
И Львов был же у нее
и бывает. Хоть она мне
и сестра, ― продолжал Степан Аркадьич, ― я смело могу сказать, что это замечательная женщина.
Вот ты увидишь. Положение ее очень тяжело, в особенности теперь.