Неточные совпадения
— Толкуй, троеслов! Еще неизвестно, чья молитва Богу угоднее. Я
вот и одним словом молюсь, а моя молитва доходит, а
ты и тремя словами молишься, ан Бог-то
тебя не слышит, —
и проч.
и проч.
— Это
тебе за кобылу! это
тебе за кобылу! Гриша! поди сюда, поцелуй меня, добрый мальчик!
Вот так.
И вперед мне говори, коли что дурное про меня будут братцы или сестрицы болтать.
—
И куда такая пропасть выходит говядины? Покупаешь-покупаешь, а как ни спросишь — все нет да нет… Делать нечего, курицу зарежь… Или лучше
вот что: щец с солониной свари, а курица-то пускай походит… Да за говядиной в Мялово сегодня же пошлите, чтобы пуда два…
Ты смотри у меня, старый хрыч. Говядинка-то нынче кусается… четыре рублика (ассигнациями) за пуд… Поберегай, не швыряй зря. Ну, горячее готово; на холодное что?
— Ну, так соусу у нас нынче не будет, — решает она. — Так
и скажу всем: старый хрен любовнице соус скормил.
Вот ужо барин за это
тебя на поклоны поставит.
Вот я
тебя, старая псовка, за индейками ходить пошлю, так
ты и будешь знать, как барское добро гноить!
— Ну,
вот видишь, а я иду в ранжереи
и тебя хотела взять. А теперь…
— Слышишь? Ну,
вот, мы так
и сделаем: нарядим
тебя, милой дружок, в колодки, да вечерком по холодку…
— Не властна я, голубчик,
и не проси! — резонно говорит она, — кабы
ты сам ко мне не пожаловал,
и я бы
тебя не ловила.
И жил бы
ты поживал тихохонько да смирнехонько в другом месте…
вот хоть бы
ты у экономических…
Тебе бы там
и хлебца,
и молочка,
и яишенки… Они люди вольные, сами себе господа, что хотят, то
и делают! А я, мой друг, не властна! я себя помню
и знаю, что я тоже слуга!
И ты слуга,
и я слуга, только
ты неверный слуга, а я — верная!
Да коли
ты казенный человек — стало быть,
и спина у
тебя казенная, —
вот и вся недолга!
— Ишь печальник нашелся! — продолжает поучать Анна Павловна, — уж не на все ли четыре стороны
тебя отпустить? Сделай милость, воруй, голубчик, поджигай, грабь!
Вот ужо в городе
тебе покажут… Скажите на милость! целое утро словно в котле кипела, только что отдохнуть собралась — не тут-то было! солдата нелегкая принесла, с ним валандаться изволь! Прочь с моих глаз… поганец! Уведите его да накормите, а не то еще издохнет, чего доброго! А часам к девяти приготовить подводу —
и с богом!
—
Вот тебе книжка, — сказала она мне однажды, кладя на стол «Сто двадцать четыре истории из Ветхого завета», — завтра рябовский поп приедет, я с ним переговорю. Он с
тобой займется, а
ты все-таки
и сам просматривай книжки, по которым старшие учились. Может быть,
и пригодятся.
— Ах-ах-ах! да, никак,
ты на меня обиделась, сударка! — воскликнула она, —
и не думай уезжать — не пущу! ведь я, мой друг, ежели
и сказала что, так спроста!.. Так
вот… Проста я, куда как проста нынче стала! Иногда чего
и на уме нет, а я все говорю, все говорю! Изволь-ка, изволь-ка в горницы идти — без хлеба-соли не отпущу,
и не думай! А
ты, малец, — обратилась она ко мне, — погуляй, ягодок в огороде пощипли, покуда мы с маменькой побеседуем! Ах, родные мои! ах, благодетели! сколько лет, сколько зим!
— А
ты, сударыня, что по сторонам смотришь… кушай! Заехала, так не накормивши не отпущу! Знаю я, как
ты дома из третьёводнишних остатков соусы выкраиваешь… слышала! Я хоть
и в углу сижу, а все знаю, что на свете делается!
Вот я нагряну когда-нибудь к вам, посмотрю, как вы там живете… богатеи! Что? испугалась!
— Какова халда! За одним столом с холопом обедать меня усадила! Да еще что!..
Вот, говорит, кабы
и тебе такого же Фомушку… Нет уж, Анфиса Порфирьевна, покорно прошу извинить! калачом меня к себе вперед не заманите…
—
Вот тебе на! Прошлое, что ли, вспомнил! Так я, мой друг, давно уж все забыла. Ведь
ты мой муж; чай, в церкви обвенчаны… Был
ты виноват передо мною, крепко виноват — это точно; но в последнее время, слава Богу, жили мы мирнехонько… Ни
ты меня, ни я
тебя… Не я ли
тебе Овсецово заложить позволила… а? забыл?
И вперед так будет. Коли какая случится нужда — прикажу,
и будет исполнено. Ну-ка, ну-ка, думай скорее!
— Ах
ты, Господи! Затрапезные! А барыня точно чуяли. Еще давеча утром только
и говорили: «
Вот кабы братец Василий Порфирьич вспомнил!» Пожалуйте! пожалуйте! Сейчас придут! сейчас!
— Ах, милый! ах, родной! да какой же
ты большой! — восклицала она, обнимая меня своими коротенькими руками, — да, никак,
ты уж в ученье, что на
тебе мундирчик надет! А
вот и Сашенька моя. Ишь ведь старушкой оделась, а все оттого, что уж очень навстречу спешила… Поцелуйтесь, родные! племянница ведь она твоя! Поиграйте вместе, побегайте ужо, дядюшка с племянницей.
— Как же! дам я ему у тетки родной в мундире ходить! — подхватила тетенька, — ужо по саду бегать будете, в земле вываляетесь — на что мундирчик похож будет!
Вот я
тебе кацавейку старую дам,
и ходи в ней на здоровье! а в праздник к обедне, коли захочешь, во всем парате в церковь поедешь!
—
Вот и прекрасно!
И свободно
тебе,
и не простудишься после баньки! — воскликнула тетенька, увидев меня в новом костюме. — Кушай-ка чай на здоровье, а потом клубнички со сливочками поедим. Нет худа без добра: покуда
ты мылся, а мы
и ягодок успели набрать. Мало их еще, только что поспевать начали, мы сами в первый раз едим.
— Матушка прошлой весной померла, а отец еще до нее помер. Матушкину деревню за долги продали, а после отца только ружье осталось. Ни кола у меня, ни двора.
Вот и надумал я: пойду к родным, да
и на людей посмотреть захотелось.
И матушка, умирая, говорила: «Ступай, Федос, в Малиновец, к брату Василию Порфирьичу — он
тебя не оставит».
—
Вот ты какой! Ну, поживи у нас! Я
тебе велела внизу комнатку вытопить. Там
тебе и тепленько
и уютненько будет. Обедать сверху носить будут, а потом, может,
и поближе сойдемся. Да
ты не нудь себя. Не все работай,
и посиди. Я слышала,
ты табак куришь?
— Ну, спасибо
тебе,
вот мы
и с жарковцем! — поблагодарила его матушка, —
и сами поедим,
и ты с нами покушаешь. Эй, кто там! снесите-ка повару одного тетерева, пускай сегодня к обеду зажарит, а прочих на погреб отдайте… Спасибо, дружок!
— Кости да кожа!
И погулять вас не пускают, все в комнатах держат. Хочешь, я
тебе лыжи сделаю.
Вот снег нападет, все по очереди кататься будете.
— Нехорошо все в рубашке ходить;
вот и тело у
тебя через прореху видно, — сказала она, — гости могут приехать — осудят, скажут: племянника родного в посконной рубахе водят. А кроме того,
и в церковь в праздник выйти… Все же в казакинчике лучше.
— Полтинник!
вот как! Ну,
и слава Богу, что добрые люди не оставляют
тебя.
—
Ты будешь работу работать, — благосклонно сказал он Аннушке, — а сын твой, как выйдет из ученья, тоже хлеб станет добывать;
вот вы
и будете вдвоем смирнехонько жить да поживать. В труде да в согласии — чего лучше!
Детей у него было четверо
и всё сыновья — дядя любил мудреные имена,
и потому сыновья назывались: Ревокат, Феогност, Селевк
и Помпей — были тоже придавлены
и испуганы, по крайней мере, в присутствии отца, у которого на лице, казалось, было написано: «А
вот я
тебя сейчас прокляну!» Когда я зазнал их, это были уже взрослые юноши, из которых двое посещали университет, а остальные кончали гимназию.
— Ну,
вот видишь.
И все мы любим;
и я люблю,
и ты любишь. Как с этим быть!
—
Вот тебе на, убежал! — восклицает матушка, — обиделся! Однако как же это… даже не простился! А все
ты! — укоряет она отца. — Иуда да Иуда… Сам
ты Иуда! Да
и ты, дочка любезная, нашла разговор! Ищи сама себе женихов, коли так!
—
Вот тебе целый мешок медных денег на церковь, — говорит она в заключение, — а за квартиру рассчитает Силка. Он
и провизию для деревни закупит.
«Христос-то батюшка, — говорит, — что сказал? ежели
тебя в ланиту ударят, — подставь другую!» Не вытерпел я, вошел да как гаркну:
вот я
тебя разом, шельмец, по обеим ланитам вздую, чтоб
ты уже
и не подставлял!..
Дальнейших последствий стычки эти не имели. Во-первых, не за что было ухватиться, а во-вторых, Аннушку ограждала общая любовь дворовых. Нельзя же было вести ее на конюшню за то, что она учила рабов с благодарностью принимать от господ раны! Если бы в самом-то деле по ее сталось, тогда бы
и разговор совсем другой был. Но то-то
вот и есть: на словах: «повинуйтесь! да благодарите!» — а на деле… Держи карман! могут они что-нибудь чувствовать… хамы! Легонько его поучишь, а он уж зубы на
тебя точит!
—
Ты что ж это! взаправду бунтовать вздумала! — крикнула она на нее, — по-твоему, стало быть, ежели, теперича, праздник, так
и барыниных приказаний исполнять не следует! Сидите, мол, склавши ручки, сам Бог так велел!
Вот я
тебя… погоди!
— Цыц, язва долгоязычная! — крикнула она. — Смотрите, какая многострадальная выискалась. Да не
ты ли, подлая, завсегда проповедуешь: от господ, мол, всякую рану следует с благодарностью принять! — а тут, на-тко, обрадовалась! За что же
ты венцы-то небесные будешь получать, ежели господин не смеет, как ему надобно,
тебя повернуть? задаром?
Вот возьму выдам
тебя замуж за Ваську-дурака, да
и продам с акциона! получай венцы небесные!
— То-то
вот и есть, — заключала спор последняя, —
и без того не сладко на каторге жить, а
ты еще словно дятел долбишь: повинуйтесь да повинуйтесь!
«
Вот когда
ты таким образом свои сокровища раздашь — Бог
и пошлет
тебе облегчение!» — сказал под конец странник
и вдруг исчез, словно в воздухе растаял.
—
Вот я эту хворь из нее выбью! Ладно! подожду еще немножко, посмотрю, что от нее будет. Да
и ты хорош гусь! чем бы жену уму-разуму учить, а он целуется да милуется… Пошел с моих глаз… тихоня!
— Так
вот что. Через три месяца мы в Москву на всю зиму поедем, я
и тебя с собой взять собралась. Если
ты женишься, придется
тебя здесь оставить, а самой в Москве без
тебя как без рук маяться. Посуди, по-божески ли так будет?
— Да
ты украдкой.
Вот маменька в Заболотье уедет,
ты и сходи…
— Слушай-ка
ты меня! — уговаривала ее Акулина. — Все равно
тебе не миновать замуж за него выходить, так
вот что
ты сделай: сходи ужо к нему, да
и поговори с ним ладком. Каковы у него старики, хорошо ли живут, простят ли
тебя, нет ли в доме снох, зятевей. Да
и к нему самому подластись. Он только ростом невелик, а мальчишечка — ничего.
— Не в чем мне
тебя прощать: нечестная
ты —
вот и все. Пропасти на вас, девок, нет: бегаете высуня язык да любовников ищете… Как я
тебя с таким горбом к старикам своим привезу!
— Не смыслит еще он, стариков боится.
Ты бы опять… — начала было Акулина, но поняла, что ждать больше нечего,
и прибавила: —
Вот ведь какой узел вышел,
и не сообразишь, как его развязать!
— А
ты господам хорошо служи —
вот и Богу этим послужишь. Бог-то,
ты думаешь, примет твою послугу, коли
ты о господах не радеешь?
— Ну,
вот и славно. А покуда я
тебе деревянненьким маслицем грудь вытру… Кашель-то, может,
и уймется.
— Давно бы
ты так сказал! Все-то
вот вы таковы: от господ скрываетесь, да на них же
и ропщете…
—
Вот и хорошо. Лежи-ка, лежи, а я сейчас за
тобой пришлю.
— Что в ней! — говорила она, — только слава, что крепостная, а куда
ты ее повернешь! Знает таскает ребят, да кормит, да обмывает их —
вот и вся от нее польза! Плоха та раба, у которой не господское дело, а свои дети на уме!
— Божья воля сама по себе, а надо
и меры принимать. Под лежачий камень
и вода не бежит.
Вот как зерно-то сопреет, тогда
и увидим, как
ты о Божьей воле разговаривать будешь!
— У Акулины своего дела по горло; а сама
и сходила бы, да ходилки-то у меня уж не прежние. Да
и что я на вас за работница выискалась! Ишь командир командует: сходи да сходи. Уеду отсюда,
вот тебе крест, уеду! Выстрою в Быкове усадьбу, возьму детей, а
ты живи один с милыми сестрицами, любуйся на них!
— Слава Богу — лучше всего. Я, брат, простыня человек, старых приятелей не забываю.
Вот ты так спесив стал;
и не заглянешь, даром что кум!