Неточные совпадения
—
Вот, например,
ты уже недостаточно прост для твоего возраста. Твой брат больше ребенок, хотя
и старше
тебя.
—
Ты пойми прежде всего
вот что: основная цель всякой науки — твердо установить ряд простейших, удобопонятных
и утешительных истин.
Вот.
— Ну, да!
Ты подумай:
вот он влюбится в какую-нибудь девочку,
и ему нужно будет рассказать все о себе, а — как же расскажешь, что высекли?
— Это — Ржига.
И — поп. Вредное влияние будто бы.
И вообще — говорит —
ты, Дронов, в гимназии явление случайное
и нежелательное. Шесть лет учили,
и —
вот… Томилин доказывает, что все люди на земле — случайное явление.
— Как это ужасно!
И — зачем? Ну
вот родилась я, родился
ты — зачем? Что
ты думаешь об этом?
Вот, Фима,
ты и родилась для того, чтоб узнать это».
В день смерти он — единственный раз! — пытался сказать мне что-то, но сказал только: «
Вот, Фима,
ты сама
и…» Договорить — не мог, но я, конечно, поняла, что он хотел сказать.
— Фантастически талантливы люди здесь. Вероятно,
вот такие жили в эпоху Возрождения. Не понимаю: где — святые, где — мошенники? Это смешано почти в каждом.
И — множество юродствующих, а — чего ради? Черт знает…
Ты должен понять это…
—
Вот и займись гинекологией, будешь дамским врачом. Наружность у
тебя счастливая.
— Подумайте, — он говорит со мною на вы! — вскричала она. — Это чего-нибудь стоит. Ах, —
вот как?
Ты видел моего жениха? Уморительный, не правда ли? —
И, щелкнув пальцами, вкусно добавила: — Умница! Косой, ревнючий. Забавно с ним — до сотрясения мозгов.
— Где
ты был?
Тебя искали завтракать
и не нашли. А где Туробоев? С девицами? Гм… да!
Вот что, Клим, будь добр, перепиши эти две бумажки.
—
Вот что, Клим: Алина не глупее меня. Я не играю никакой роли в ее романе. Лютова я люблю. Туробоев нравится мне.
И, наконец, я не желаю, чтоб мое отношение к людям корректировалось
тобою или кем-нибудь другим.
— Эх, Диомидов, если б
тебе отрастить бородку да кудри подстричь, —
вот и готов
ты на роль самозванца. Вполне готов!
— Возьмем на прицел глаза
и ума такое происшествие: приходят к молодому царю некоторые простодушные люди
и предлагают:
ты бы, твое величество, выбрал из народа людей поумнее для свободного разговора, как лучше устроить жизнь. А он им отвечает: это затея бессмысленная. А водочная торговля вся в его руках.
И — всякие налоги.
Вот о чем надобно думать…
— Я все ошибаюсь.
Вот и ты не такой, как я привыкла думать…
— Ей-богу — не вру!
Вот как
тебя вижу: бежит он сверху, а сходень под ним сугорбилась, он
и взлетел, ей-богу-у!
Кощунственным отношением к человеку вывихнули душу ему
и вот сунули под мышку церковную книжицу: ходи, опираясь на оную, по путям, предуказанным
тебе нами, мудрыми.
— Так
вот — провел недель пять на лоне природы. «Лес да поляны, безлюдье кругом»
и так далее. Вышел на поляну, на пожог, а из ельника лезет Туробоев. Ружье под мышкой, как
и у меня. Спрашивает: «Кажется, знакомы?» — «Ух, говорю, еще как знакомы!» Хотелось всадить в морду ему заряд дроби. Но — запнулся за какое-то но. Культурный человек все-таки,
и знаю, что существует «Уложение о наказаниях уголовных».
И знал, что с Алиной у него — не вышло. Ну, думаю, черт с
тобой!
—
Вот какой
ты… практический мужчина! — сказала она, посмотрев на него с нехорошей усмешкой,
и эта усмешка разрешила ему спросить ее...
—
И в любви, — серьезно ответила она, но затем, прищурясь, оскалив великолепные зубы, сказала потише: —
Ты, разумеется, замечаешь во мне кое-что кокоточное, да? Так для ясности я
тебе скажу: да, да, я вступаю на эту службу,
вот!
И — черт вас всех побери, милейшие мои, — шепотом добавила она, глаза ее гневно вспыхнули.
Сама с собой я страшно откровенна
и вот говорю
тебе, что не понимаю, зачем произошло все это между нами?
— Дурачок
ты, а не скептик! Она — от тоски по
тебе, а
ты… какой жестокосердный Ловелас!
И — чего
ты зазнаешься, не понимаю? А знаешь, Лида отправилась — тоже с компанией — в Заволжье, на Керженец. Писала, что познакомилась с каким-то Берендеевым, он исследует сектантство. Она тоже — от скуки все это. Антисоциальная натура,
вот что… Анфимьевна, мать родная, дайте чего-нибудь холодного!
—
Вот болван!
Ты можешь представить — он меня начал пугать, точно мне пятнадцать лет!
И так это глупо было, — ах, урод! Я ему говорю: «
Вот что, полковник: деньги на «Красный Крест» я собирала, кому передавала их — не скажу
и, кроме этого, мне беседовать с вами не о чем». Тогда он начал: вы человек, я — человек, он — человек; мы люди, вы люди
и какую-то чепуху про
тебя…
— Боже, это — Клим!
И пьян так, что даже позеленел!.. Но костюм идет к
тебе.
Ты — пьешь?
Вот не ожидала!
— Я ведь никогда не чувствовала, что есть Россия, кроме Москвы. Конечно, учила географию, но — что же география? Каталог вещей, не нужных мне. А теперь
вот вижу, что существует огромная Россия
и ты прав: плохое в ней преувеличивают нарочно, из соображений политических.
— Нет еще, — сказал Самгин, великодушно лаская ее. — А
вот устала
ты.
И — начиталась декадентских стишков.
— Боже мой, —
вот человек! От него — тошнит. Эта лакейская развязность,
и этот смех! Как
ты можешь терпеть его? Почему не отчитаешь хорошенько?
— Ну,
вот и слава
тебе, господи, — сказал возница, надевая сапог, подмигивая Самгину, улыбаясь: — Мы, господин, ничего этого не видели — верно? Магазея — отперта, а — как, нам не известно. Отперта, стало быть, ссуду выдают, — так ли?
— Какой же
ты, сукинов сын, преступник, — яростно шептал он. —
Ты же — дурак
и…
и ты во сне живешь,
ты — добрейший человек, ведь
вот ты что! Воображаешь
ты, дурья башка! Паяц
ты, актеришка
и самозванец, а не преступник! Не Р-рокамболь, врешь!
Тебе, сукинов сын, до Рокамболя, как петуху до орла.
И виновен
ты в присвоении чужого звания, а не в краже со взломом, дур-рак!
—
Вот… странно! Война,
и вдруг —
ты! Ой, как
ты постарел!
— Н-да,
вот как
ты, — неопределенно выговорил Дмитрий, дергая пуговицу пиджака
и оглядываясь. — Трудное время, брат! Все заостряется, толкает на крайности. А с другой стороны, растет промышленность, страна заметно крепнет… европеизируется.
— В больницу
ты, Лиза, не пойдешь! — кричал доктор, размахивая платком,
и, увидав Самгина, махнул платком на него: —
Вот он со мной пойдет…
— А
ты уступи, Клим Иванович! У меня
вот в печенке — камни, в почках — песок, меня скоро черти возьмут в кухарки себе, так я у них похлопочу за
тебя, ей-ей! А? Ну, куда
тебе, козел в очках, деньги?
Вот, гляди, я свои грешные капиталы семнадцать лет все на девушек трачу, скольких в люди вывела, а
ты — что, а?
Ты, поди-ка,
и на бульвар ни одной не вывел, праведник! Ни одной девицы не совратил, чай?
— Должен!
Ты — революционер, живешь для будущего, защитник народа
и прочее… Это — не отговорка. Ерунда!
Ты вот в настоящем помоги человеку. Сейчас!
— Я — знаю,
ты меня презираешь. За что? За то, что я недоучка? Врешь, я знаю самое настоящее — пакости мелких чертей, подлинную, неодолимую жизнь.
И черт вас всех возьми со всеми вашими революциями, со всем этим маскарадом самомнения, ничего вы не знаете, не можете, не сделаете — вы, такие
вот сухари с миндалем!..
— Глупости, — ответила она, расхаживая по комнате, играя концами шарфа. —
Ты вот что скажи — я об этом Владимира спрашивала, но в нем семь чертей живут
и каждый говорит по-своему.
Ты скажи: революция будет?
— Какая штучка началась, а?
Вот те
и хи-хи! Я ведь шел с ним, да меня у Долгоруковского переулка остановил один эсер,
и вдруг — трах! трах! Сукины дети! Даже не подошли взглянуть — кого перебили, много ли? Выстрелили
и спрятались в манеж. Так
ты, Самгин, уговори! Я не могу! Это, брат, для меня — неожиданно… непонятно! Я думал, у нее — для души — Макаров… Идет! — шепнул он
и отодвинулся подальше в угол.
— Ну
вот, хоть один умный человек нашелся, — сквозь зубы, низким голосом заговорила она. —
Ты, Клим, проводишь меня на кладбище. А
ты, Лютов, не ходи! Клим
и Макаров пойдут. — Слышишь?
— Ну
вот! — тоскливо вскричал Лютов. Притопывая на одном месте, он как бы собирался прыгнуть
и в то же время, ощупывая себя руками, бормотал: — Ой, револьвер вынула, ах
ты! Понимаешь? — шептал он, толкая Самгина: — У нее — револьвер!
—
Вот с этого места я
тебя не понимаю, так же как себя, — сказал Макаров тихо
и задумчиво. —
Тебя, пожалуй, я больше не понимаю.
Ты — с ними, но — на них не похож, — продолжал Макаров, не глядя на него. — Я думаю, что мы оба покорнейшие слуги, но — чьи?
Вот что я хотел бы понять. Мне роль покорнейшего слуги претит. Помнишь, когда мы, гимназисты, бывали у писателя Катина — народника? Еще тогда понял я, что не могу быть покорнейшим слугой. А затем, постепенно, все-таки…
—
И адрес дайте ему свой. — Он обратился к солдату: — На таких
вот дураках, как
ты, все зло держится…
— Ну, что уж…
Вот, Варюша-то… Я ее как дочь люблю, монахини на бога не работают, как я на нее, а она меня за худые простыни воровкой сочла. Кричит, ногами топала, там — у черной сотни, у быка этого. Каково мне? Простыни-то для раненых. Прислуга бастовала, а я — работала, милый! Думаешь — не стыдно было мне? Опять же
и ты, —
ты вот здесь, тут — смерти ходят, а она ушла, да-а!
— Так оно
и будет. Обязательно бросимся,
и — крышка им! Только
вот тебе, душечка, руку надо залечить.
— Адрес — помнишь? Ну,
вот.
И сиди там смирно. Хозяйка — доктор, она
тебе руку живо вылечит. Прощай.
—
Вот, я даже записала два, три его парадокса, например: «Торжество социальной справедливости будет началом духовной смерти людей». Как
тебе нравится? Или: «Начало
и конец жизни — в личности, а так как личность неповторима, история — не повторяется».
Тебе скучно? — вдруг спросила она.
— Отец мой несчастливо в карты играл,
и когда, бывало, проиграется, приказывает маме разбавлять молоко водой, — у нас было две коровы. Мама продавала молоко, она была честная, ее все любили, верили ей. Если б
ты знал, как она мучилась, плакала, когда ей приходилось молоко разбавлять. Ну,
вот,
и мне тоже стыдно, когда я плохо пою, — понял?
— Однако — в какой струе плыть?
Вот мой вопрос, откровенно говоря. Никому, брат, не верю я.
И тебе не верю. Политикой
ты занимаешься, — все люди в очках занимаются политикой.
И, затем,
ты адвокат, а каждый адвокат метит в Гамбетты
и Жюль Фавры.
—
Вот — завтра. Воскресенье, торгую до двух. Помню я
тебя человеком несогласным, а такие
и есть самые интересные.
— В своей ли
ты реке плаваешь? — задумчиво спросила она
и тотчас же усмехнулась, говоря: — Так — осталась от него кучка тряпок? А был большой… пакостник. Они трое: он, уездный предводитель дворянства да управляющий уделами — девчонок-подростков портить любили. Архиерей донос посылал на них в Петербург, — у него епархиалочку отбили, а он для себя берег ее. Теперь она — самая дорогая распутница здесь.
Вот, пришел, негодяй!
—
Вот эдакие, как
ты, да Кутузов, да Алеша Гогин, разрушать государство стараетесь, а я — замазываю трещины в нем, — выходит, что мы с
тобой антагонисты
и на разных путях.