Неточные совпадения
— Этакому-то бутузу!
И так перед ним дрожать! Смешная
ты, Софья; сердишь
ты меня,
вот что!
Татьяна Павловна на вопросы мои даже
и не отвечала: «Нечего
тебе, а
вот послезавтра отвезу
тебя в пансион; приготовься, тетради свои возьми, книжки приведи в порядок, да приучайся сам в сундучке укладывать, не белоручкой расти вам, сударь», да то-то, да это-то, уж барабанили же вы мне, Татьяна Павловна, в эти три дня!
— А
вот с этой-то самой минуты я
тебя теперь навек раскусила! — вскочила вдруг с места Татьяна Павловна,
и так даже неожиданно, что я совсем
и не приготовился, — да
ты, мало того, что тогда был лакеем,
ты и теперь лакей, лакейская душа у
тебя!
— О да,
ты был значительно груб внизу, но… я тоже имею свои особые цели, которые
и объясню
тебе, хотя, впрочем, в приходе моем нет ничего необыкновенного; даже то, что внизу произошло, — тоже все в совершенном порядке вещей; но разъясни мне
вот что, ради Христа: там, внизу, то, что
ты рассказывал
и к чему так торжественно нас готовил
и приступал, неужто это все, что
ты намерен был открыть или сообщить,
и ничего больше у
тебя не было?
— Именно это
и есть;
ты преудачно определил в одном слове: «хоть
и искренно чувствуешь, но все-таки представляешься»; ну,
вот так точно
и было со мной: я хоть
и представлялся, но рыдал совершенно искренно. Не спорю, что Макар Иванович мог бы принять это плечо за усиление насмешки, если бы был остроумнее; но его честность помешала тогда его прозорливости. Не знаю только, жалел он меня тогда или нет; помнится, мне того тогда очень хотелось.
— То есть
ты подозреваешь, что я пришел склонять
тебя остаться у князя, имея в том свои выгоды. Но, друг мой, уж не думаешь ли
ты, что я из Москвы
тебя выписал, имея в виду какую-нибудь свою выгоду? О, как
ты мнителен! Я, напротив, желая
тебе же во всем добра.
И даже
вот теперь, когда так поправились
и мои средства, я бы желал, чтобы
ты, хоть иногда, позволял мне с матерью помогать
тебе.
— Да уж по тому одному не пойду, что согласись я теперь, что тогда пойду, так
ты весь этот срок апелляции таскаться начнешь ко мне каждый день. А главное, все это вздор,
вот и все.
И стану я из-за
тебя мою карьеру ломать?
И вдруг князь меня спросит: «Вас кто прислал?» — «Долгорукий». — «А какое дело Долгорукому до Версилова?» Так я должен ему твою родословную объяснять, что ли? Да ведь он расхохочется!
Наверно, с ним можно завести чрезвычайно интересный разговор
и услышать новое, но — «мы
вот теперь с
тобою поговорим,
и я
тебя очень заинтересую, а когда
ты уйдешь, я примусь уже за самое интересное»…
—
Вот мама посылает
тебе твои шестьдесят рублей
и опять просит извинить ее за то, что сказала про них Андрею Петровичу, да еще двадцать рублей.
Ты дал вчера за содержание свое пятьдесят; мама говорит, что больше тридцати с
тебя никак нельзя взять, потому что пятидесяти на
тебя не вышло,
и двадцать рублей посылает сдачи.
— Если он прав, то я буду виноват,
вот и все, а вас я не меньше люблю. Отчего
ты так покраснела, сестра? Ну
вот еще пуще теперь! Ну хорошо, а все-таки я этого князька на дуэль вызову за пощечину Версилову в Эмсе. Если Версилов был прав с Ахмаковой, так тем паче.
— Милый
ты мой, мы с
тобой всегда сходились. Где
ты был? Я непременно хотел сам к
тебе ехать, но не знал, где
тебя найти… Потому что все же не мог же я к Версилову… Хотя теперь, после всего этого… Знаешь, друг мой:
вот этим-то он, мне кажется,
и женщин побеждал,
вот этими-то чертами, это несомненно…
—
И оставим,
и оставим, я
и сам рад все это оставить… Одним словом, я чрезвычайно перед ней виноват,
и даже, помнишь, роптал тогда при
тебе… Забудь это, друг мой; она тоже изменит свое о
тебе мнение, я это слишком предчувствую… А
вот и князь Сережа!
— Да ведь
вот же
и тебя не знал, а ведь знаю же теперь всю. Всю в одну минуту узнал.
Ты, Лиза, хоть
и боишься смерти, а, должно быть, гордая, смелая, мужественная. Лучше меня, гораздо лучше меня! Я
тебя ужасно люблю, Лиза. Ах, Лиза! Пусть приходит, когда надо, смерть, а пока жить, жить! О той несчастной пожалеем, а жизнь все-таки благословим, так ли? Так ли? У меня есть «идея», Лиза. Лиза,
ты ведь знаешь, что Версилов отказался от наследства?
—
Тебя нужно в руки взять,
вот и кончено!
— Да, просто, просто, но только один уговор: если когда-нибудь мы обвиним друг друга, если будем в чем недовольны, если сделаемся сами злы, дурны, если даже забудем все это, — то не забудем никогда этого дня
и вот этого самого часа! Дадим слово такое себе. Дадим слово, что всегда припомним этот день, когда мы
вот шли с
тобой оба рука в руку,
и так смеялись,
и так нам весело было… Да? Ведь да?
— Ох,
ты очень смешной,
ты ужасно смешной, Аркадий!
И знаешь, я, может быть, за то
тебя всего больше
и любила в этот месяц, что
ты вот этакий чудак. Но
ты во многом
и дурной чудак, — это чтоб
ты не возгордился. Да знаешь ли, кто еще над
тобой смеялся? Мама смеялась, мама со мной вместе: «Экий, шепчем, чудак, ведь этакий чудак!» А ты-то сидишь
и думаешь в это время, что мы сидим
и тебя трепещем.
— Совершенно так! Нет,
ты ужасно умна, Лиза!
Ты непременно умнее меня.
Вот подожди, Лиза, кончу это все
и тогда, может, я кое-что
и скажу
тебе…
— А,
вот и ты, — протянул он мне руку дружески
и не вставая с места. — Присядь-ка к нам; Петр Ипполитович рассказывает преинтересную историю об этом камне, близ Павловских казарм… или тут где-то…
Я поднял голову: ни насмешки, ни гнева в ее лице, а была лишь ее светлая, веселая улыбка
и какая-то усиленная шаловливость в выражении лица, — ее всегдашнее выражение, впрочем, — шаловливость почти детская. «
Вот видишь, я
тебя поймала всего; ну, что
ты теперь скажешь?» — как бы говорило все ее лицо.
— В кои-то веки я здесь обедаю,
и вот ты, Лиза, как нарочно, такая скучная!
— Ну
и слава Богу! — сказала мама, испугавшись тому, что он шептал мне на ухо, — а то я было подумала…
Ты, Аркаша, на нас не сердись; умные-то люди
и без нас с
тобой будут, а
вот кто
тебя любить-то станет, коли нас друг у дружки не будет?
— Совершенно вас извиняю, господин офицер,
и уверяю вас, что вы со способностями. Действуйте так
и в гостиной — скоро
и для гостиной этого будет совершенно достаточно, а пока
вот вам два двугривенных, выпейте
и закусите; извините, городовой, за беспокойство, поблагодарил бы
и вас за труд, но вы теперь на такой благородной ноге… Милый мой, — обратился он ко мне, — тут есть одна харчевня, в сущности страшный клоак, но там можно чаю напиться,
и я б
тебе предложил…
вот тут сейчас, пойдем же.
Тут все сбивала меня одна сильная мысль: «Ведь уж
ты вывел, что миллионщиком можешь стать непременно, лишь имея соответственно сильный характер; ведь уж
ты пробы делал характеру; так покажи себя
и здесь: неужели у рулетки нужно больше характеру, чем для твоей идеи?» —
вот что я повторял себе.
— Так
ты уж
и тогда меня обманывала! Тут не от глупости моей, Лиза, тут, скорее, мой эгоизм, а не глупость причиною, мой эгоизм сердца
и —
и, пожалуй, уверенность в святость. О, я всегда был уверен, что все вы бесконечно выше меня
и —
вот! Наконец, вчера, в один день сроку, я не успел
и сообразить, несмотря на все намеки… Да
и не тем совсем я был вчера занят!
О, мне теперь все ясно,
и вся эта картина передо мной: он вполне вообразил, что я уже давно догадался о его связи с
тобой, но молчу или даже подымаю нос
и похваляюсь «честью» —
вот что он даже мог обо мне подумать!
— Никто ничего не знает, никому из знакомых он не говорил
и не мог сказать, — прервала меня Лиза, — а про Стебелькова этого я знаю только, что Стебельков его мучит
и что Стебельков этот мог разве лишь догадаться… А о
тебе я ему несколько раз говорила,
и он вполне мне верил, что
тебе ничего не известно,
и вот только не знаю, почему
и как это у вас вчера вышло.
— Только все-таки «за что
ты его полюбила —
вот вопрос!» — подхватила, вдруг усмехнувшись шаловливо, как прежде, Лиза
и ужасно похоже на меня произнесла «
вот вопрос!».
И при этом, совершенно как я делаю при этой фразе, подняла указательный палец перед глазами. Мы расцеловались, но, когда она вышла, у меня опять защемило сердце.
Но
вот что, — странно усмехнулся он вдруг, — я
тебя, конечно, заинтересую сейчас одним чрезвычайным даже известием: если б твой князь
и сделал вчера свое предложение Анне Андреевне (чего я, подозревая о Лизе, всеми бы силами моими не допустил, entre nous soit dit [Между нами говоря (франц.)]), то Анна Андреевна наверно
и во всяком случае ему тотчас бы отказала.
И вот этому я бы
и научил
и моих детей: «Помни всегда всю жизнь, что
ты — дворянин, что в жилах твоих течет святая кровь русских князей, но не стыдись того, что отец твой сам пахал землю: это он делал по-княжески «.
— Нет, мой друг, я сказал, что я в стороне… То есть я дал полное согласие.
И будь уверен, мой милый мальчик, что я
тебя слишком люблю. Но Катерина Николаевна слишком, слишком настоятельно потребовала… А, да
вот!
— А
вот такие сумасшедшие в ярости
и пишут, когда от ревности да от злобы ослепнут
и оглохнут, а кровь в яд-мышьяк обратится… А
ты еще не знал про него, каков он есть!
Вот его
и прихлопнут теперь за это, так что только мокренько будет. Сам под секиру лезет! Да лучше поди ночью на Николаевскую дорогу, положи голову на рельсы,
вот и оттяпали бы ее ему, коли тяжело стало носить! Тебя-то что дернуло говорить ему! Тебя-то что дергало его дразнить? Похвалиться вздумал?
— Здравствуй, мой милый. Барон, это
вот и есть тот самый очень молодой человек, об котором упомянуто было в записке,
и поверьте, он не помешает, а даже может понадобиться. (Барон презрительно оглядел меня.) — Милый мой, — прибавил мне Версилов, — я даже рад, что
ты пришел, а потому посиди в углу, прошу
тебя, пока мы кончим с бароном. Не беспокойтесь, барон, он только посидит в углу.
Кто знает, может быть, мне очень хотелось тоже не скрыть от нее, что визит ее меня даже перед товарищами стыдит; хоть капельку показать ей это, чтоб поняла: «
Вот, дескать,
ты меня срамишь
и даже сама не понимаешь того».
— Хнычешь, чего
ты хнычешь, дурак, духгак!
Вот тебе! —
и он бьет меня, он больно ударяет меня кулаком в спину, в бок, все больней
и больней,
и…
и я вдруг открываю глаза…
— Так, голубчик.
Вот и прекрасно, что встал.
Ты — юноша, прекрасно
тебе. Старцу к могиле, а юноше жить.
Говорю это я ему раз: «Как это вы, сударь, да при таком великом вашем уме
и проживая
вот уже десять лет в монастырском послушании
и в совершенном отсечении воли своей, — как это вы честного пострижения не примете, чтоб уж быть еще совершеннее?» А он мне на то: «Что
ты, старик, об уме моем говоришь; а может, ум мой меня же заполонил, а не я его остепенил.
— Человек чистый
и ума высокого, — внушительно произнес старик, —
и не безбожник он. В ём ума гущина, а сердце неспокойное. Таковых людей очень много теперь пошло из господского
и из ученого звания.
И вот что еще скажу: сам казнит себя человек. А
ты их обходи
и им не досаждай, а перед ночным сном их поминай на молитве, ибо таковые Бога ищут.
Ты молишься ли перед сном-то?
— Да
и прыткий, ух какой, — улыбнулся опять старик, обращаясь к доктору, —
и в речь не даешься;
ты погоди, дай сказать: лягу, голубчик, слышал, а по-нашему это
вот что: «Коли ляжешь, так, пожалуй, уж
и не встанешь», —
вот что, друг, у меня за хребтом стоит.
Возьми песочку да посей на камушке; когда желт песочек у
тебя на камушке том взойдет, тогда
и мечта твоя в мире сбудется, —
вот как у нас говорится.
Дела же своего твердо держись
и не сдавай через всякое малодушие; делай же постепенно, не бросаясь
и не кидаясь; ну,
вот и все, что
тебе надо.
— Нет, ничего. Я сам увижусь. Мне жаль Лизу.
И что может посоветовать ей Макар Иванович? Он сам ничего не смыслит ни в людях, ни в жизни.
Вот что еще, мой милый (он меня давно не называл «мой милый»), тут есть тоже… некоторые молодые люди… из которых один твой бывший товарищ, Ламберт… Мне кажется, все это — большие мерзавцы… Я только, чтоб предупредить
тебя… Впрочем, конечно, все это твое дело,
и я понимаю, что не имею права…
— Ну да,
и в вагонах; ах, какой
ты скучный! нечего пояснять-то.
Вот тоже охота прикидываться дураком.
— Dolgorowky,
вот рубль, nous vous rendons avec beaucoup de gràce. [Возвращаем вам с большой благодарностью (франц.).] Петя, ехать! — крикнул он товарищу,
и затем вдруг, подняв две бумажки вверх
и махая ими
и в упор смотря на Ламберта, завопил из всей силы: — Ohe, Lambert! ou est Lambert, as-tu vu Lambert? [Эй, Ламберт! Где Ламберт,
ты не видел Ламберта? (франц.)]
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как
ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой в этот собор
и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная,
и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь
тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше —
и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой руки —
и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот —
и с последней нотой обморок!
— За что содрал? Он обещал обедать отдельно, с афинскими женщинами, а вместо женщин подал рябого,
и, кроме того, я не доел
и промерз на морозе непременно на восемнадцать рублей. Семь рублей за ним оставалось —
вот тебе ровно
и двадцать пять.
— Да, Аркашка, это — так:
ты один мне друг
и остался;
вот это хорошо
ты сказал! — хлопнул он меня по плечу.
—
Вот что, Аркадий: если бы мне осмелился такой, как Бьоринг, наговорить ругательств
и ударить при даме, которую я обожаю, то я б
и не знаю что сделал! А
ты стерпел,
и я гнушаюсь
тобой:
ты — тряпка!
—
Ты еще маленький, а она над
тобою смеется —
вот что! У нас была одна такая добродетель в Москве: ух как нос подымала! а затрепетала, когда пригрозили, что все расскажем,
и тотчас послушалась; а мы взяли
и то
и другое:
и деньги
и то — понимаешь что? Теперь она опять в свете недоступная — фу
ты, черт, как высоко летает,
и карета какая, а коли б
ты видел, в каком это было чулане!
Ты еще не жил; если б
ты знал, каких чуланов они не побоятся…
Вот этот друг
тебе и поможет
и женит
тебя: из-под земли все достану, Аркаша!
— А
вот пойдем ко мне: она
тебе расскажет сама,
и тебе будет приятно. Да
и чем
ты хуже кого?
Ты красив,
ты воспитан…