Неточные совпадения
— А
ты откуда узнал, что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый, не удостоивая
и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него князю)
и что только им от этого толку, что они прихвостнями тотчас же лезут? А это правда, что
вот родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.
— Тьфу
тебя! — сплюнул черномазый. — Пять недель назад я,
вот как
и вы, — обратился он к князю, — с одним узелком от родителя во Псков убег к тетке; да в горячке там
и слег, а он без меня
и помре. Кондрашка пришиб. Вечная память покойнику, а чуть меня тогда до смерти не убил! Верите ли, князь,
вот ей-богу! Не убеги я тогда, как раз бы убил.
— Эвона! Да мало ль Настасий Филипповн!
И какая
ты наглая, я
тебе скажу, тварь! Ну,
вот так
и знал, что какая-нибудь
вот этакая тварь так тотчас же
и повиснет! — продолжал он князю.
— Эге! Да
ты вот что! — действительно удивился наконец Рогожин. — Тьфу черт, да ведь он
и впрямь знает.
«Ну, говорю, как мы вышли,
ты у меня теперь тут не смей
и подумать, понимаешь!» Смеется: «А
вот как-то
ты теперь Семену Парфенычу отчет отдавать будешь?» Я, правда, хотел было тогда же в воду, домой не заходя, да думаю: «Ведь уж все равно»,
и как окаянный воротился домой.
Поехал седой к Настасье Филипповне, земно ей кланялся, умолял
и плакал; вынесла она ему, наконец, коробку, шваркнула: «
Вот, говорит,
тебе, старая борода, твои серьги, а они мне теперь в десять раз дороже ценой, коли из-под такой грозы их Парфен добывал.
— Очень может быть, хотя это
и здесь куплено. Ганя, дайте князю бумагу;
вот перья
и бумага,
вот на этот столик пожалуйте. Что это? — обратился генерал к Гане, который тем временем вынул из своего портфеля
и подал ему фотографический портрет большого формата, — ба! Настасья Филипповна! Это сама, сама
тебе прислала, сама? — оживленно
и с большим любопытством спрашивал он Ганю.
Я
вот дура с сердцем без ума, а
ты дура с умом без сердца; обе мы
и несчастны, обе
и страдаем.
— Нет? Нет!! — вскричал Рогожин, приходя чуть не в исступление от радости, — так нет же?! А мне сказали они… Ах! Ну!.. Настасья Филипповна! Они говорят, что вы помолвились с Ганькой! С ним-то? Да разве это можно? (Я им всем говорю!) Да я его всего за сто рублей куплю, дам ему тысячу, ну три, чтоб отступился, так он накануне свадьбы бежит, а невесту всю мне оставит. Ведь так, Ганька, подлец! Ведь уж взял бы три тысячи!
Вот они,
вот! С тем
и ехал, чтобы с
тебя подписку такую взять; сказал: куплю, —
и куплю!
— Верите ли вы, — вдруг обратилась капитанша к князю, — верите ли вы, что этот бесстыдный человек не пощадил моих сиротских детей! Всё ограбил, всё перетаскал, всё продал
и заложил, ничего не оставил. Что я с твоими заемными письмами делать буду, хитрый
и бессовестный
ты человек? Отвечай, хитрец, отвечай мне, ненасытное сердце: чем, чем я накормлю моих сиротских детей?
Вот появляется пьяный
и на ногах не стоит… Чем прогневала я господа бога, гнусный
и безобразный хитрец, отвечай?
— Настасья Филипповна, полно, матушка, полно, голубушка, — не стерпела вдруг Дарья Алексеевна, — уж коли
тебе так тяжело от них стало, так что смотреть-то на них!
И неужели
ты с этаким отправиться хочешь, хоть
и за сто бы тысяч! Правда, сто тысяч, ишь ведь! А
ты сто тысяч-то возьми, а его прогони,
вот как с ними надо делать; эх, я бы на твоем месте их всех… что в самом-то деле!
Ведь он в твоем доме, при твоей матери
и сестре меня торговал, а
ты вот все-таки после того свататься приехал да чуть сестру не привез?
Ты вот говоришь, сто тысяч возьми, да
и прогони, коли мерзко.
Это
ты прав, давно мечтала, еще в деревне у него, пять лет прожила одна-одинехонька; думаешь-думаешь, бывало-то, мечтаешь-мечтаешь, —
и вот всё такого, как
ты воображала, доброго, честного, хорошего
и такого же глупенького, что вдруг придет да
и скажет: «Вы не виноваты, Настасья Филипповна, а я вас обожаю!» Да так, бывало, размечтаешься, что с ума сойдешь…
— Ну
вот,
ты один только
и знаешь? — насмешливо, но нехотя пробормотал молодой человек.
— Нет, ходил в церковь, а это правда, говорил, что по старой вере правильнее. Скопцов тоже уважал очень. Это
вот его кабинет
и был.
Ты почему спросил, по старой ли вере?
Потом
и от меня убежала;
ты опять ее разыскал
и к венцу повел,
и вот, говорят, она опять от
тебя убежала сюда.
— Я, как
тебя нет предо мною, то тотчас же к
тебе злобу
и чувствую, Лев Николаевич. В эти три месяца, что я
тебя не видал, каждую минуту на
тебя злобился, ей-богу. Так бы
тебя взял
и отравил чем-нибудь!
Вот как. Теперь
ты четверти часа со мной не сидишь, а уж вся злоба моя проходит,
и ты мне опять по-прежнему люб. Посиди со мной…
— Зачем
ты это прибавил?
И вот опять раздражился, — сказал князь, дивясь на Рогожина.
— Верно знаю, — с убеждением подтвердил Рогожин. — Что, не такая, что ли? Это, брат, нечего
и говорить, что не такая. Один это только вздор. С
тобой она будет не такая,
и сама, пожалуй, этакому делу ужаснется, а со мной
вот именно такая. Ведь уж так. Как на последнюю самую шваль на меня смотрит. С Келлером,
вот с этим офицером, что боксом дрался, так наверно знаю — для одного смеху надо мной сочинила… Да
ты не знаешь еще, что она надо мной в Москве выделывала! А денег-то, денег сколько я перевел…
— А почему
и я-то знаю! — злобно засмеялся Рогожин. — В Москве я ее тогда ни с кем не мог изловить, хоть
и долго ловил. Я ее тогда однажды взял да
и говорю: «
Ты под венец со мной обещалась, в честную семью входишь, а знаешь
ты теперь кто такая?
Ты, говорю,
вот какая!»
А я
вот как в спальню пойду, так дверь
и не запру за собой;
вот как я
тебя боюсь!
— «Так
вот я
тебе, говорит, дам прочесть: был такой один папа,
и на императора одного рассердился,
и тот у него три дня не пивши, не евши, босой, на коленках, пред его дворцом простоял, пока тот ему не простил; как
ты думаешь, что тот император в эти три дня, на коленках-то стоя, про себя передумал
и какие зароки давал?..
— «А о чем же
ты теперь думаешь?» — «А
вот встанешь с места, пройдешь мимо, а я на
тебя гляжу
и за
тобою слежу; прошумит твое платье, а у меня сердце падает, а выйдешь из комнаты, я о каждом твоем словечке вспоминаю,
и каким голосом
и что сказала; а ночь всю эту ни о чем
и не думал, всё слушал, как
ты во сне дышала, да как раза два шевельнулась…» — «Да
ты, — засмеялась она, — пожалуй,
и о том, что меня избил, не думаешь
и не помнишь?» — «Может, говорю,
и думаю, не знаю».
«
Ты вот точно такой бы
и был, — усмехнулась мне под конец, — у
тебя, говорит, Парфен Семеныч, сильные страсти, такие страсти, что
ты как раз бы с ними в Сибирь, на каторгу, улетел, если б у
тебя тоже ума не было, потому что у
тебя большой ум есть, говорит» (так
и сказала,
вот веришь или нет?
— Что ж, может,
и впрямь не понимает, хе-хе! Говорят же про
тебя, что
ты… того. Другого она любит, —
вот что пойми! Точно так, как ее люблю теперь, точно так же она другого теперь любит. А другой этот, знаешь
ты кто? Это
ты! Что, не знал, что ли?
—
Ты. Она
тебя тогда, с тех самых пор, с именин-то,
и полюбила. Только она думает, что выйти ей за
тебя невозможно, потому что она
тебя будто бы опозорит
и всю судьбу твою сгубит. «Я, говорит, известно какая». До сих пор про это сама утверждает. Она все это мне сама так прямо в лицо
и говорила.
Тебя сгубить
и опозорить боится, а за меня, значит, ничего, можно выйти, —
вот каково она меня почитает, это тоже заметь!
— Да ничего, так. Я
и прежде хотел спросить. Многие ведь ноне не веруют. А что, правда (
ты за границей-то жил), — мне
вот один с пьяных глаз говорил, что у нас, по России, больше, чем во всех землях таких, что в бога не веруют? «Нам, говорит, в этом легче, чем им, потому что мы дальше их пошли…»
«Что
ты, говорю, молодка?» (Я ведь тогда всё расспрашивал.) «А
вот, говорит, точно так, как бывает материна радость, когда она первую от своего младенца улыбку заприметит, такая же точно бывает
и у бога радость, всякий раз, когда он с неба завидит, что грешник пред ним от всего своего сердца на молитву становится».
Слушай, Парфен,
ты давеча спросил меня,
вот мой ответ: сущность религиозного чувства ни под какие рассуждения, ни под какие проступки
и преступления
и ни под какие атеизмы не подходит; тут что-то не то,
и вечно будет не то; тут что-то такое, обо что вечно будут скользить атеизмы
и вечно будут не про то говорить.
—
Вот она ничего ведь не понимает, что говорят,
и ничего не поняла моих слов, а
тебя благословила; значит, сама пожелала… Ну, прощай,
и мне,
и тебе пора.
—
И вот, видишь, до чего
ты теперь дошел! — подхватила генеральша. — Значит, все-таки не пропил своих благородных чувств, когда так подействовало! А жену измучил. Чем бы детей руководить, а
ты в долговом сидишь. Ступай, батюшка, отсюда, зайди куда-нибудь, встань за дверь в уголок
и поплачь, вспомни свою прежнюю невинность, авось бог простит. Поди-ка, поди, я
тебе серьезно говорю. Ничего нет лучше для исправления, как прежнее с раскаянием вспомнить.
— Да садись, садись, чего стоишь!
Вот тебе стул, — вскинулась Лизавета Прокофьевна
и сама подставила ему стул.
И деревья тоже, — одна кирпичная стена будет, красная, Мейерова дома… напротив в окно у меня… ну,
и скажи им про всё это… попробуй-ка, скажи;
вот красавица… ведь
ты мертвый, отрекомендуйся мертвецом, скажи, что «мертвому можно всё говорить»…
и что княгиня Марья Алексевна не забранит, ха-ха!..
И не может он быть на
ты и в таких дружеских отношениях с Настасьей Филипповной, —
вот в чем главная задача.
Но повторяю
тебе,
и вот тебе крест, что он с ней не знаком,
и что векселя эти — выдумка!
— Так
вот ты как! Ну, хорошо; слушай же
и садись, потому что я стоять не намерена.
Но
вот зачем я с таким нетерпением ждала
тебя: я всё еще верю, что сам бог
тебя мне как друга
и как родного брата прислал.
— Правду сказал: рассорится, подерется с
тобой и уедет, —
вот тебе сказ!
— Б-ба! Да ведь
вот он! — воскликнула она, вдруг останавливаясь. — То ни с какими курьерами не отыщешь, то как нарочно там сидит, где
и не вообразишь… Я ведь думала, что
ты там… у дяди!
Ты вот пишешь, что
ты всё забыл
и что одного только крестового брата Рогожина помнишь, а не того Рогожина, который на
тебя тогда нож подымал.
А только
вот что я в эту неделю надумал, Парфен,
и скажу
тебе: знаешь ли
ты, что она
тебя теперь, может, больше всех любит,
и так даже, что, чем больше мучает, тем больше
и любит.
Знаешь ли, что женщина способна замучить человека жестокостями
и насмешками
и ни разу угрызения совести не почувствует, потому что про себя каждый раз будет думать, смотря на
тебя: «
Вот теперь я его измучаю до смерти, да зато потом ему любовью моею наверстаю…»
— Слушай, Парфен, я
вот сейчас пред
тобой здесь ходил
и вдруг стал смеяться, чему — не знаю, а только причиной было, что я припомнил, что завтрашний день — день моего рождения как нарочно приходится.
Но всего тут ужаснее то, что она
и сама, может быть, не знала того, что только мне хочет доказать это, а бежала потому, что ей непременно, внутренно хотелось сделать позорное дело, чтобы самой себе сказать тут же: «
Вот ты сделала новый позор, стало быть,
ты низкая тварь!» О, может быть, вы этого не поймете, Аглая!
Я засмеялся
и говорю: «Слушай, говорю, генерал, если бы кто другой мне это сказал про
тебя, то я бы тут же собственными руками мою голову снял, положил бы ее на большое блюдо
и сам бы поднес ее на блюде всем сомневающимся: „
Вот, дескать, видите эту голову, так
вот этою собственною своею головой я за него поручусь,
и не только голову, но даже в огонь“.
Вот как я, говорю, за
тебя ручаться готов!» Тут он бросился мне в объятия, всё среди улицы-с, прослезился, дрожит
и так крепко прижал меня к груди, что я едва даже откашлялся: «
Ты, говорит, единственный друг, который остался мне в несчастиях моих!» Чувствительный человек-с!
— В экипаж посадил, — сказал он, — там на углу с десяти часов коляска ждала. Она так
и знала, что
ты у той весь вечер пробудешь. Давешнее, что
ты мне написал, в точности передал. Писать она к той больше не станет; обещалась;
и отсюда, по желанию твоему, завтра уедет. Захотела
тебя видеть напоследях, хоть
ты и отказался; тут на этом месте
тебя и поджидали, как обратно пойдешь,
вот там, на той скамье.
«
Ты вот презираешь
и генералов,
и генеральство, — говорил он ему иногда шутя, — а посмотри, все „они“ кончат тем, что будут в свою очередь генералами; доживешь, так увидишь».
Ему князь Выгорецкий, наш капитан, говорит за бутылкой: «
Ты, Гриша, где свою Анну получил,
вот что скажи?» — «На полях моего отечества,
вот где получил!» Я кричу: «Браво, Гриша!» Ну, тут
и вышла дуэль, а потом повенчался… с Марьей Петровной Су…