Неточные совпадения
— Покедова бог хранил. У нас у всех так заведено. Да
и дом каменный, устоит. Да
ты, Михей Зотыч, сними хоть котомку-то.
Вот сюда ее
и положим, вместе с бурачком
и палочкой.
— Да стыдно мне, Михей Зотыч,
и говорить-то о нем: всему роду-племени покор.
Ты вот только помянул про него, а мне хуже ножа… У нас Анна-то
и за дочь не считается
и хуже чужой.
— Нет, по-дорожному, Тарас Семеныч… Почитай всю Ключевую пешком прошел. Да
вот и завернул
тебя проведать…
— Да
ты не бойся, Устюша, — уговаривал он дичившуюся маленькую хозяйку. — Михей Зотыч,
вот и моя хозяйка. Прошу любить да жаловать…
Вот ты не дождался нас, а то мы бы как раз твоему Галактиону в самую пору. Любишь чужого дедушку, Устюша?
— А
вот и мешает! За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь… Надо выкинуть дурь-то из головы. Я
вот покажу
тебе такой пароход…
— Молчать!
Ты вот лучше училась бы у сестры Серафимы, как следует уважать мужа… да!
И по домашности тоже все запустила… Вон стряпка Матрена ушла.
— А ежели у нас темнота? Будут деньги, будет
и торговля. Надо же
и купцу чем-нибудь жить.
Вот и тебе, отец Макар, за требы прибавка выйдет,
и мне, писарю. У хлеба не без крох.
— Нет, я так, к примеру. Мне иногда делается страшно. Сама не знаю отчего, а только страшно, страшно, точно
вот я падаю куда-то в пропасть.
И плакать хочется,
и точно обидно за что-то. Ведь
ты сначала меня не любил. Ну, признайся.
— Не любишь? забыл? — шептала она, отступая. — Другую полюбил? А эта другая рохля
и плакса. Разве
тебе такую было нужно жену? Ах, Галактион Михеич! А
вот я так не забыла, как
ты на своей свадьбе смотрел на меня… ничего не забыла. Сокол посмотрел,
и нет девушки…
и не стыдно мне нисколько.
— А, это
ты! — удивился старик. —
Вот и отлично. Жернов у нас что-то того, припадает краем.
— Ничего
ты от меня, миленький, не получишь… Ни одного грошика, как есть.
Вот, что на себе имеешь, то
и твое.
— Не люблю… не люблю, — повторяла она
и даже засмеялась, как русалка. —
Ты сильнее меня, а я все-таки не люблю… Милый, не обижайся: нельзя насильно полюбить. Ах, Галактион, Галактион!.. Ничего
ты не понимаешь!..
Вот ты меня готов был задушить, а не спросишь, как я живу, хорошо ли мне? Если бы
ты действительно любил, так первым бы делом спросил, приласкал, утешил, разговорил… Тошно мне, Галактион…
вот и сейчас тошно.
— А
вот и нет… Сама Прасковья Ивановна. Да… Мы с ней большие приятельницы. У ней муж горький пьяница
и у меня около того, —
вот и дружим… Довезла
тебя до подъезда, вызвала меня
и говорит: «На, получай свое сокровище!» Я ей рассказывала, что любила
тебя в девицах. Ух! умная баба!.. Огонь. Смотри, не запутайся… Тут не
ты один голову оставил.
— Это ваше счастие… да…
Вот вы теперь будете рвать по частям, потому что боитесь влопаться, а тогда, то есть если бы были выучены, начали бы глотать большими кусками, как этот ваш Мышников… Я знаю несколько таких полированных купчиков,
и все на одну колодку… да. Хоть
ты его в семи водах мой, а этой вашей купеческой жадности не отмыть.
— Э, вздор!.. Никто
и ничего не узнает. Да
ты в первый раз, что ли, в Кунару едешь?
Вот чудак. Уж хуже, брат, того, что про
тебя говорят, все равно не скажут.
Ты думаешь, что никто не знает, как
тебя дома-то золотят? Весь город знает… Ну, да все это пустяки.
— Да что я с
тобой буду делать? — взмолилась Харитина в отчаянии. — Да
ты совсем глуп… ах, как
ты глуп!.. Пашенька влюблена в Мышникова, как кошка, — понимаешь? А он ухаживает за мной, — понимаешь?
Вот она
и придумала возбудить в нем ревность: дескать, посмотри, как другие кавалеры ухаживают за мной. Нет,
ты глуп, Галактион, а я считала
тебя умнее.
— Дурак! Из-за
тебя я пострадала…
И словечка не сказала, а повернулась
и вышла. Она меня, Симка, ловко отзолотила. Откуда прыть взялась у кислятины… Если б
ты был настоящий мужчина, так
ты приехал бы ко мне в тот же день
и прощения попросил. Я целый вечер
тебя ждала
и даже приготовилась обморок разыграть… Ну, это все пустяки, а
вот ты дома себя дурак дураком держишь. Помирись с женой… Слышишь? А когда помиришься, приезжай мне сказать.
— А
ты не сердитуй, миленький… Сам кругом виноват. На себя сердишься… Нехорошо,
вот что я
тебе скажу, миленький!.. Затемнил
ты образ нескверного брачного жития… да. От скверны пришел
и скверну в себе принес. Свое-то гнездо постылишь, подружию слезишь
и чад милых не жалеешь…
Вот что я
тебе скажу, миленький!.. Откуда пришел-то?
— Да… вообще… — думал писарь вслух… —
Вот мы лежим с
тобою на травке, Ермилыч… там, значит, помочане орудуют… поп Макар уж вперед все свои барыши высчитал… да… Так еще, значит, отцами
и дедами заведено, по старинке,
и вдруг — ничего!
— Да так…
Вот ты теперь ешь пирог с луком, а вдруг протянется невидимая лапа
и цап твой пирог. Только
и видел…
Ты пасть-то раскрыл, а пирога уж нет. Не понимаешь? А дело-то к тому идет
и даже весьма деликатно
и просто.
— Опять
ты глуп… Раньше-то
ты сам цену ставил на хлеб, а теперь будешь покупать по чужой цене. Понял теперь? Да еще сейчас вам, мелкотравчатым мельникам, повадку дают, а после-то всех в один узел завяжут… да… А
ты сидишь да моргаешь… «Хорошо», говоришь. Уж на что лучше… да… Ну, да это пустяки, ежели сурьезно разобрать. Дураков учат
и плакать не велят… Похожи есть патреты.
Вот как нашего брата выучат!
— Так
тебе и надо, старому черту! Зачем службу настоящую бросил?
Вот теперь
и поглядывай, как лиса в кувшин.
Вот уж
тебе тысяч пятнадцать — двадцать Стабровский имеет за здорово живешь
и может выдержать конкуренцию.
— Как это он мне сказал про свой-то банк, значит, Ермилыч, меня точно осенило. А возьму, напримерно, я, да
и открою ссудную кассу в Заполье, как
ты полагаешь? Деньжонок у меня скоплено тысяч за десять,
вот рухлядишку побоку, — ну, близко к двадцати набежит. Есть другие мелкие народы, которые прячут деньжонки по подпольям… да. Одним словом, оборочусь.
— Хорошо
тебе наговаривать, родитель, да высмеивать, — как-то застонал Галактион, — да. А я
вот и своей-то постылой жизни не рад. Хлопочу, работаю, тороплюсь куда-то, а все это одна видимость… у самого пусто,
вот тут пусто.
— Ах, нехорошо, брат!..
И мы не без греха прожили… всячески бывало. Только оно тово…
Вот ты вырасти свою дочь… Да, вырасти!..
— Сам же запустошил дом
и сам же похваляешься. Нехорошо, Галактион, а за чужие-то слезы бог найдет. Пришел
ты, а того не понимаешь, что я
и разговаривать-то с
тобой по-настоящему не могу. Я-то скажу правду, а
ты со зла все на жену переведешь. Мудрено с зятьями-то разговаривать.
Вот выдай свою дочь, тогда
и узнаешь.
— Я знаю ее характер: не пойдет… А поголодает, посидит у хлеба без воды
и выкинет какую-нибудь глупость. Есть тут один адвокат, Мышников, так он давно за ней ухаживает. Одним словом, долго ли до греха? Так
вот я
и хотел предложить с своей стороны… Но от меня-то она не примет. Ни-ни! А
ты можешь так сказать, что много был обязан Илье Фирсычу по службе
и что мажешь по-родственному ссудить. Только требуй с нее вексель, a то догадается.
— Некому больше, как вашему адвокату Мышникову. У
тебя с ним контры,
вот он
и написал. Небойсь о себе-то ничего не пишет. Некому другому, кроме него.
— Смотри, Галактион, теперь
вот ты ломаешься да мудришь над Серафимой,
и бог-то
и найдет. Это уж всегда так бывает.
— Я? Пьяный? — повторил машинально Галактион, очевидно не понимая значения этих слов. — Ах, да!.. Действительно, пьян…
тобой пьян. Ну, смотри на меня
и любуйся, несчастная. Только я не пьян, а схожу с ума. Смейся надо мной, радуйся. Ведь
ты знала, что я приду,
и вперед радовалась? Да,
вот я
и пришел.
— Ничего
ты не понимаешь —
вот и ничего. Ну, зачем я сюда пришел?
Встретишь знакомого
и боишься, что
вот он скажет
тебе то самое, о чем боишься думать.
— Ничего не кажется, а только
ты не понимаешь. Ведь
ты вся пустая, Харитина… да.
Тебе все равно:
вот я сейчас сижу, завтра будет сидеть здесь Ечкин, послезавтра Мышников. У
тебя и стыда никакого нет. Разве девушка со стыдом пошла бы замуж за пьяницу
и грабителя Полуянова? А
ты его целовала,
ты…
ты…
— Подлецы все —
вот что я
тебе скажу, милый зятюшка.
Вот ты меня
и чаем угощаешь,
и суетишься, наговариваешь: «тятенька! тятенька!» — а черт
тебя знает, какие у
тебя узоры в башке… да.
— Ну, ну, ладно… Притвори-ка дверь-то. Ладно… Так
вот какое дело. Приходится везти мне эту стеариновую фабрику на своем горбу… Понимаешь? Деньжонки у меня есть… ну, наскребу тысяч с сотню. Ежели их отдать — у самого ничего не останется. Жаль… Тоже наживал… да. Я
и хочу так сделать: переведу весь капитал на жену, а сам тоже буду векселя давать, как Ечкин.
Ты ведь знаешь законы, так как это самое дело, по-твоему?
—
И отколь
ты взялся только, Иван Федорыч?..
Вот уж воистину, что от своей судьбы не уйти. Гляжу я на вас
и думаю, точно я гостья… Право!
— Красивая
ты,
вот я
и смотрю…
Тебя все любят,
и я тоже люблю. Красивым хорошо жить на свете…
— Н-но-о? Ведь в кои-то веки довелось испить дешевки. Михей-то Зотыч, тятенька, значит, в Шабрах строится, Симон на новой мельнице, а мы, значит, с Емельяном в Прорыве руководствуем…
Вот я
и вырвался. Ах, братец
ты мой, Галактион Михеич,
и что вы только придумали! Уж можно сказать, што уважили вполне.
—
Вот что, Вахрушка,
и ты неправ
и отец тоже… Ну, я
тебя, так
и быть, увезу в город
и определю на место. Только смотри, уговор на берегу: водки ни-ни.
— Один
ты у меня правильный зять, — говорил Харитон Артемьич, забывая старую семейную рознь. — Золото, а не мужик… Покойница Фуса постоянно это говорила, а я перечил ей. Теперь
вот и перечить некому будет. Ох, горюшко!..
Ты уж, писарь, постарайся на последях-то.
— А я к
тебе с секретом, — объяснил Харитон Артемьич, доставая из кармана духовную. —
Вот посмотри эту самую бумагу
и научи, как с ней быть.
— Как для чего? А не хочу дурой быть…
Вот Серафима помрет,
ты и женишься на другой. Я все обдумала вперед,
и меня не проведешь.
— Уж это што говорить — заступа… Позавидовал плешивый лысому. По-твоему хочу сделать: разделить сыновей. Хорошие ноне детки. Ох-хо-хо!.. А все суета, Харитон Артемьич… Деток вон мы с
тобой судим
и рядим, а о своей душе не печалуемся. Только бы мне с своим делом развязаться… В скиты пора уходить.
Вот вместе
и пойдем.
— Что тогда? А знаешь, что я
тебе скажу?
Вот ты строишь себе дом в Городище, а какой же дом без бабы?
И Михей Зотыч то же самое давеча говорил. Ведь у него все загадками да выкомурами, как хочешь понимай. Жалеет
тебя…
— Да, да… Ох, повезешь, сынок!.. А поговорка такая: не мой воз — не моя
и песенка. Все хлеб-батюшко, везде хлеб… Все им держатся, а остальное-то так. Только хлеб-то от бога родится, сынок… Дар божий… Как бы ошибки не вышло.
Ты вот на машину надеешься, а вдруг нечего будет не только возить, а
и есть.
— Так, так… То-то нынче добрый народ пошел: все о других заботятся, а себя забывают. Что же, дай бог… Посмотрел я в Заполье на добрых людей… Хорошо. Дома понастроили новые, магазины с зеркальными окнами
и все перезаложили в банк. Одни строят, другие деньги на постройку дают — чего лучше? А тут еще: на, испей дешевой водочки… Только
вот как с закуской будет?
И ты тоже
вот добрый у меня уродился: чужого не жалеешь.
—
Вот это
ты уж напрасно, Илья Фирсыч. Поп-то Макар сам по себе, а тогда
тебя устиг адвокат Мышников. В нем вся причина.
Вот ежели бы
и его тоже устигнуть, — очень уж большую силу забрал. Можно сказать, весь город в одном суставе держит.
— А
ты вот покричи, так я
тебе и шею накостыляю, — спокойно ответил Харитон Артемьич
и для большей убедительности засучил рукава ситцевой рубашки. — Ну-ка, иди сюды. Распатроню в лучшем виде.
А
вот ты этого не понимаешь, Дидя, что есть свои
и что есть мертвая тяга к общему делу.