Неточные совпадения
—
Ты и скажи своим пристанским, что волю никто не спрячет
и в свое время объявят, как
и в других местах.
Вот приедет главный управляющий Лука Назарыч, приедет исправник
и объявят… В Мурмосе уж все было
и у нас будет, а брат Мосей врет, чтобы его больше водкой поили. Волю объявят, а как
и что будет — никто сейчас не знает. Приказчикам обманывать народ тоже не из чего: сами крепостные.
— Иван Семеныч, брось
ты свою соску ради истинного Христа… Мутит
и без
тебя.
Вот садись тут, а то бродишь перед глазами, как маятник.
— А, это
ты! — обрадовался Петр Елисеич, когда на обратном пути с фабрики из ночной мглы выступила фигура брата Егора. —
Вот что, Егор, поспевай сегодня же ночью домой на Самосадку
и объяви всем пристанским, что завтра будут читать манифест о воле. Я уж хотел нарочного посылать… Так
и скажи, что исправник приехал.
— Да так… Денег, говорят, у
тебя очень много, Самойло Евтихыч, так
вот и любопытно поглядеть на богатого человека.
Нюрочка все смотрела на светлые пуговицы исправника, на трясущуюся голову дьячка Евгеньича с двумя смешными косичками, вылезавшими из-под засаленного ворота старого нанкового подрясника, на молившийся со слезами на глазах народ
и казачьи нагайки.
Вот о. Сергей начал читать прерывавшимся голосом евангелие о трехдневном Лазаре, потом дьячок Евгеньич уныло запел: «
Тебе бога хвалим…» Потом все затихло.
— Верно… Это
ты верно, Деян, этово-тово, — соглашался Тит Горбатый. — Надо порядок в дому, чтобы острастка… Не надо баловать парней. Это
ты верно, Деян… Слабый народ — хохлы, у них никаких порядков в дому не полагается, а, значит, родители совсем ни в грош.
Вот Дорох с Терешкой же
и разговаривает, этово-тово, заместо того, штобы взять орясину да Терешку орясиной.
— Нашли тоже
и время прийти… — ворчала та, стараясь не смотреть на Окулка. — Народу полный кабак, а они лезут…
Ты, Окулко, одурел совсем… Возьму
вот, да всех в шею!.. Какой народ-то, поди уж к исправнику побежали.
— Тошно мне, Дунюшка… — тихо ответил Окулко
и так хорошо посмотрел на целовальничиху, что у ней точно что порвалось. — Стосковался я об
тебе,
вот и пришел. Всем радость, а мы, как волки, по лесу бродим… Давай водки!
— Ступай к своему батьке да скажи ему, чтобы по спине
тебя вытянул палкой-то… — смеялся Окулко. —
Вот Морока возьмем, ежели пойдет, потому как он промыслит
и для себя
и для нас. Так я говорю, Морок?
—
Вот что, Никитич, родимый мой, скажу я
тебе одно словечко, — перебил мальчика Самоварник. — Смотрю я на фабрику нашу, родимый мой,
и раскидываю своим умом так: кто теперь Устюжанинову робить на ней будет, а? Тоже
вот и медный рудник взять: вся Пеньковка расползется, как тараканы из лукошка.
— Хорошенько его, — поощрял Деян Поперешный, который жил напротив
и теперь высунул голову в окошко. — От рук ребята отбиваются, глядя на хохлов.
Ты его за волосья да по спине…
вот так… Поболтай его хорошенько, дольше не рассохнется.
— Как
ты сказал: в гости?..
Вот я ужо слезу с печки-то да Титу
и пожалуюсь… Он вам таких гостинцев насыплет, пострелы.
Илюшка молчал
и только смотрел на Пашку широко раскрытыми глазами. Он мог, конечно, сейчас же исколотить приятеля, но что-то точно связывало его по рукам
и по ногам,
и он ждал с мучительным любопытством, что еще скажет Пашка.
И злость,
и слезы,
и обидное щемящее чувство захватывали ему дух, а Пашка продолжал свое, наслаждаясь мучениями благоприятеля. Ему страстно хотелось, чтобы Илюшка заревел
и даже побил бы его.
Вот тебе, хвастун!
— Ну, дело дрянь, Илюшка, — строго проговорил Груздев. — Надо будет
тебя и в сам-деле поучить, а матери где же с
тобой справиться?..
Вот что скажу я
тебе, Дуня: отдай
ты его мне, Илюшку, а я из него шелкового сделаю. У меня, брат, разговоры короткие.
— А зачем от старой веры отшатился? Зачем с бритоусами да табашниками водишься?..
Вот бог-то
и нашел
тебя и еще найдет.
—
Ты все про других рассказываешь, родимый мой, — приставал Мосей, разглаживая свою бороду корявою, обожженною рукой. — А нам до себя… Мы
тебя своим считаем, самосадским, так, значит, уж
ты все обскажи нам, чтобы без сумления.
Вот и старички послушают… Там заводы как хотят, а наша Самосадка допрежь заводов стояла. Прапрадеды жили на Каменке, когда о заводах
и слыхом было не слыхать… Наше дело совсем особенное. Родимый мой,
ты уж для нас-то постарайся, чтобы воля вышла нам правильная…
— Ах, я про
тебя и забыл, крошка… — спохватился Петр Елисеич. —
Ты ступай к Самойлу Евтихычу, а я
вот со старичками здесь потолкую…
— Темнота наша, — заметил Груздев
и широко вздохнул. — А
вот и Нюрочка!.. Ну, иди сюда, кралечка, садись
вот рядом со мной, а я
тебя буду угощать…
— Обнес
ты меня напраслиной, милостивец, — кротко ответил смиренный Кирилл. — Действительно, возымел желание посетить богоспасаемые веси, премногими мужи
и жены изобилующие…
Вот сестра Таисья на перепутье задержала, разговора некоего для.
— Перестань
ты морочить-то, а говори по-людски! — оборвал его Груздев
и, указав на него Мухину, прибавил: —
Вот этакие смиренные иноки разъезжают теперь по заводам
и смутьянят…
— Теперь, этово-тово, ежели рассудить, какая здесь земля, старички? — говорил Тит. — Тут
тебе покос, а тут гора… камень… Только
вот по реке сколько местов угодных
и найдется. Дальше — народу больше, а, этово-тово, в земле будет умаление. Это я насчет покосу, старички…
— То-то
вот, старички… А оно, этово-тово, нужно
тебе хлеб, сейчас ступай на базар
и купляй. Ведь барин-то теперь шабаш, чтобы, этово-тово, из магазину хлеб выдавать… Пуд муки аржаной купил, полтины
и нет в кармане, а ее еще добыть надо. Другое прочее — крупы, говядину, все купляй. Шерсть купляй, бабам лен купляй, овчину купляй, да еще бабы ситцу поганого просят… так я говорю?
— Ну,
вот и слава богу, мужик нашелся, — радовалась она. — А
ты, Наташка, совсем затощала, лица на
тебе нет… Ай да Окулко! Тоже
и придумал ловко.
— Так
вот мы
и пришли, батюшко, к
тебе посоветовать.
— Так
вот мы
и пришли, этово-тово, — повторял Тит. — Чего
ты уж нам окажешь, Петр Елисеич?
— А
вот за гордость
тебя господь
и наказал: красотою своей гордилась
и женихов гоняла… Этот не жених, тот не жених, а красота-то
и довела до конца. С никонианином спуталась… […с никонианином спуталась… — С именем московского патриарха Никона (1605–1681) связана реформа официальной церкви — исправление церковных книг по образцу греческих, изменение обрядов
и т. д. Не признавшие этой реформы — раскольники — называли православных никонианами.] да еще с женатым… Нет, нет, уходи лучше, Аграфена!
—
И то не моего, — согласился инок, застегивая свое полукафтанье. —
Вот што, Таисья, зажился я у
тебя, а люди, чего доброго, еще сплетни сплетут… Нездоровится мне што-то, а то хоть сейчас бы со двора долой. Один грех с вами…
— Я
тебе говорю: лучше будет… Неровен час, родимый мой, кабы не попритчилось чего, а дома-то оно спокойнее. Да
и жена
тебя дожидается… Славная она баба, а
ты вот пируешь. Поезжай, говорю…
— Это на фабрике, милушка… Да
и брательникам сейчас не до
тебя: жен своих увечат. Совсем озверели…
И меня Спирька-то в шею чуть не вытолкал!
Вот управятся с бабами, тогда
тебя бросятся искать по заводу
и в первую голову ко мне налетят… Ну, да у меня с ними еще свой разговор будет. Не бойся, Грунюшка… Видывали
и не такую страсть!
— Так я
вот что
тебе скажу, родимый мой, — уже шепотом проговорила Таисья Основе, — из огня я выхватила девку, а теперь лиха беда схорониться от брательников… Ночью мы будем на Самосадке, а к утру, к свету, я должна, значит, воротиться сюда, чтобы на меня никакой заметки от брательников не вышло. Так
ты сейчас же этого инока Кирилла вышли на Самосадку: повремени этак часок-другой, да
и отправь его…
—
Ты вот что, Аграфенушка… гм…
ты, значит, с Енафой-то поосторожней, особливо насчет еды. Как раз еще окормит чем ни на есть… Она эк-ту уж стравила одну слепую деушку из Мурмоса. Я ее
вот так же на исправу привозил… По-нашему, по-скитскому, слепыми прозываются деушки, которые вроде
тебя. А красивая была… Так в лесу
и похоронили сердешную. Наши скитские матери тоже всякие бывают… Чем с
тобою ласковее будет Енафа, тем больше
ты ее опасайся. Змея она подколодная, пряменько сказать…
— Тебе-то легко, Домнушка, — жалились другие горбатовские снохи. —
Ты вот, как блоха, попрыгиваешь, а каково нам… Хоть бы
ты замолвила словечко нашему Титу, — тоже ведь
и ты снохой ему приходишься…
— Что будешь делать… — вздыхал Груздев. — Чем дальше, тем труднее жить становится, а как будут жить наши дети — страшно подумать. Кстати,
вот что… Проект-то у
тебя написан
и бойко
и основательно, все на своем месте, а только напрасно
ты не показал мне его раньше.
— Да ведь сам-то я разве не понимаю, Петр Елисеич? Тоже, слава богу, достаточно видали всяких людей
и свою темноту видим… А как подумаю, точно сердце оборвется. Ночью просыпаюсь
и все думаю… Разве я первый переезжаю с одного места на другое, а
вот поди же
ты… Стыдно рассказывать-то!
— Знаешь, что я
тебе скажу, — проговорил Петр Елисеич после длинной паузы, — состарились мы с
тобой, старина…
Вот и пошли ахи да страхи. Жить не жили, а состарились.
—
И што я
тебе окажу, Самойло Евтихыч… Мочеганка-то эта самая,
вот которая при горницах у Петра Елисеича… Петр-то Елисеич хоша
и старичок, а полюбопытствовал…
—
Вот что, родимый мой… Забыл
тебе вечор-то оказать: на Мурмосе на
тебя все сваливают, —
и что мочегане задумали переселяться,
и что которые кержаки насчет земли начали поговаривать… Так уж
ты тово, родимый мой… береженого бог бережет. Им бы только свалить на кого-нибудь.
— Знаю, знаю, душа моя, а все-таки должны быть коноводы… Впрочем, я должен
тебя предупредить, ангел мои, что я знаю решительно все. Да-с…
Вот мы этих смутьянов
и пощупаем… хе-хе!
—
Вот у
тебя дом, старик, все хозяйство,
и вдруг надо будет все разорить. Подумал
ты об этом? Сам разоришься
и других до сумы доведешь… От добра добра не ищут.
— Это
ты верно… Конешно, как не жаль добра: тоже горбом, этово-тово, добро-то наживали. А только нам не способно оставаться-то здесь… все купляй… Там, в орде, сторона вольная, земли сколько хошь… Опять
и то сказать, што пригнали нас сюда безо всего, да, слава богу,
вот живы остались. Бог даст,
и там управимся.
— Свисток-то? А я
тебе вот што скажу: лежу я это утром, а как он загудит —
и шабаш. Соскочу
и не могу больше спать, хоть зарежь. Жилы он из меня тянет. Так бы
вот, кажется, горло ему перервал…
— Сам-то я? — повторил как эхо Морок, посмотрел любовно на Слепня
и засмеялся. — Мне плевать на вас на всех…
Вот какой я сам-то!
Ты вот, как цепная собака, сидишь в своей караулке, а я на полной своей воле гуляю. Ничего, сыт…
—
Ты, Макар, смотри, этово-тово… — повторял Тит, оглядываясь постоянно назад. — Один остаешься… Сам большой, сам маленький. Когда Артем выйдет из солдат, так уж не ссорьтесь… Отрезанный он ломоть, а тоже своя кровь, не выкинешь из роду-племени. Не обижай…
Вот и Агап тоже… Водкой он зашибает. Тоже
вот Татьяна, этово-тово…
Вместо ответа Вася схватил камень
и запустил им в медного заводовладельца.
Вот тебе, кикимора!.. Нюрочке тоже хотелось бросить камнем, но она не посмела. Ей опять сделалось весело,
и с горы она побежала за Васей, расставив широко руки, как делал он. На мосту Вася набрал шлаку
и заставил ее бросать им в плававших у берега уток. Этот пестрый стекловидный шлак так понравился Нюрочке, что она набила им полные карманы своей шубки, причем порезала руку.
— Это не наше дело… — заговорил он после неприятной паузы. — Да
и тебе пора спать.
Ты вот бегаешь постоянно в кухню
и слушаешь все, что там говорят. Знаешь, что я этого не люблю. В кухне болтают разные глупости, а
ты их повторяешь.
— Што
ты, Петр Елисеич?.. Не всякое лыко в строку, родимый мой. Взъелся
ты на меня даве, это точно, а только я-то
и ухом не веду… Много нас, хошь кого вышибут из терпения.
Вот хозяйка у меня посерживается малым делом: утром половик выкинула… Нездоровится ей.
—
Ты, Домна, помогай Татьяне-то Ивановне, — наговаривал ей солдат тоже при Макаре. —
Ты вот и в чужих людях жила, а свой женский вид не потеряла. Ну, там по хозяйству подсобляй, за ребятишками пригляди
и всякое прочее: рука руку моет… Тебе-то в охотку будет поработать, а Татьяна Ивановна, глядишь,
и переведет дух.
Ты уж старайся, потому как в нашем дому работы Татьяны Ивановны
и не усчитаешь… Так ведь я говорю, Макар?
—
Ты сам купи да подари, а потом
и кори, — ругались бабы. — Чего на чужое-то добро зариться? Жене бы
вот на сарафан купил.
— Ой, какая
ты большая выросла! — удивлялся Груздев, ласково поглядывая на Нюрочку. —
Вот и хозяйка в дому, Петр Елисеич!
—
Вот и с старушкой кстати прощусь, — говорил за чаем Груздев с грустью в голосе. — Корень была, а не женщина… Когда я еще босиком бегал по пристани, так она частенько началила меня… То за вихры поймает, то подзатыльника хорошего даст. Ох, жизнь наша, Петр Елисеич… Сколько ни живи, а все помирать придется. Говори мне спасибо, Петр Елисеич, что я тогда
тебя помирил с матерью. Помнишь? Ежели
и помрет старушка, все же одним грехом у
тебя меньше. Мать — первое дело…