Неточные совпадения
— Я-то
и хотел поговорить с
тобой, Родион Потапыч, — заговорил Кишкин искательным тоном. — Дело, видишь, в чем. Я ведь тогда на казенных ширфовках был, так одно местечко заприметил: Пронькина вышка называется. Хорошие знаки оказывались…
Вот бы заявку там хлопотнуть!
— Не
ты, так другие пойдут… Я
тебе же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов, так они о нас с
тобой плакать не будут…
Ты вот говоришь, что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да
и будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в свои книги. Тут не разбери-бери…
Вот это какое дело!
— Скажи, а мы
вот такими строгалями, как
ты,
и будем дудки крепить, — ответил за всех Матюшка. — Отваливай, Михей Павлыч, да кланяйся своим, как наших увидишь.
— Ах, дура-голова!..
Вот и толкуй с
тобой…
— Неужто правда, андел мой? А? Ах, божже мой… да, кажется, только бы
вот дыхануть одинова дали, а то ведь эта наша конпания — могила. Заживо все помираем… Ах, друг
ты мой, какое
ты словечко выговорил! Сам, говоришь,
и бумагу читал? Правильная совсем бумага? С орлом?..
— Да я… как гвоздь в стену заколотил:
вот я какой человек. А что касаемо казенных работ, Андрон Евстратыч, так будь без сумления: хоша к самому министру веди — все как на ладонке покажем. Уж это верно… У меня двух слов не бывает.
И других сговорю. Кажется, глупый народ, всего боится
и своей пользы не понимает, а я всех подобью:
и Луженого,
и Лучка,
и Турку. Ах, какое
ты слово сказал…
Вот наш-то змей Родивон узнает, то-то на стену полезет.
— Бог не без милости, Яша, — утешал Кишкин. — Уж такое их девичье положенье: сколь девку ни корми, а все чужая…
Вот что, други, надо мне с вами переговорить по тайности: большое есть дело. Я тоже до Тайболы, а оттуда домой
и к
тебе, Тарас, по пути заверну.
—
Вот что, Феня, — заговорил Яша, — сегодня родитель с Фотьянки выворотится,
и всем нам из-за
тебя без смерти смерть…
Вот какая оказия, сестрица любезная. Мамушка слезьми изошла… Наказала кланяться.
—
Вот ты поговори с ним, с тестем-то, малиновая голова! — заметил Мыльников
и засмеялся. — Он
тебе покажет…
— А
ты выдела требуй, Яша, — советовал Мыльников. — Слава богу, своим умом пора жить… Я бы так давно наплевал: сам большой — сам маленький,
и знать ничего не хочу.
Вот каков Тарас Мыльников!
— Он за баб примется, — говорил Мыльников, удушливо хихикая. —
И достанется бабам… ах как достанется! А
ты, Яша, ко мне ночевать, к Тарасу Мыльникову. Никто пальцем не смеет тронуть…
Вот это какое дело, Яша!
— Молчи, Марья! — окликнула ее мать. —
Ты бы
вот завела своего мужика да
и мудрила над ним… Не больно-то много ноне с зятя возьмешь, а наш Прокопий воды не замутит.
— А
вот это самое… Будет
тебе надо мной измываться. Вполне даже достаточно… Пора мне
и своим умом жить… Выдели меня,
и конец тому делу. Купи мне избу, лошадь, коровенку, ну обзаведение, а там я сам…
—
И ты тоже хорош, — корил Яша своего сообщника. — Только языком здря болтаешь… Ступай-ка
вот, поговори с тестем-то.
— Ну так слушай…
Ты вот Тараса за дурака считал
и на порог не пускал…
— Какой
тебе выдел, полоумная башка?.. Выгоню на улицу в чем мать родила,
вот и выдел
тебе. По миру пойдешь с ребятами…
— Да уж четвертые сутки…
Вот я
и хотел попросить
тебя, Степан Романыч, яви
ты божецкую милость, вороти девку… Парня ежели не хотел отодрать, ну, бог с
тобой, а девку вороти. Служил я на промыслах верой
и правдой шестьдесят лет, заслужил же хоть что-нибудь? Цепному псу
и то косточку бросают…
— У
тебя все причина… А
вот я не погордилась
и сама к
тебе приехала. Угощай гостью…
—
Вот что я
тебе скажу, Родион Потапыч, — заговорила старуха серьезно, — я к
тебе за делом…
Ты это что надумал-то? Не похвалю твою Феню, а тебя-то вдвое. Девичья-то совесть известная: до порога, а
ты с чего проклинать вздумал?.. Ну пожурил, постращал, отвел душу —
и довольно…
— Тьфу!.. — отплюнулся Родион Потапыч, стараясь не глядеть на проклятое место. —
Вот, баушка, до чего мы с
тобой дожили: не выходит народ из кабака… Днюют
и ночуют у Ермошки.
—
Вот ты, Лукерья, про каторгу раздумалась, — перебил ее Родион Потапыч, — а я
вот про нынешние порядки соображаю… Этак как раскинешь умом-то, так ровно даже ничего
и не понимаешь. В ум не возьмешь, что
и к чему следует. Каторга была так каторга, солдатчина была так солдатчина, — одним словом, казенное время… А теперь-то что?.. Не то что других там судить, а у себя в дому, как гнилой зуб во рту… Дальше-то что будет?..
— Я сама себя осудила, Родион Потапыч,
и горше это было мне каторги.
Вот сыночка
тебе родила,
и его совестно. Не корил
ты меня худым словом, любил, а я все думала, как бы мы с
тобой век свековали, ежели бы не моя злосчастная судьба.
— А
тебе завидно?
И напьемся чаю, даже
вот как напьемся.
— Ах
ты, курицын сын!.. Да я, может, весь Балчуговский завод куплю
и выворочу его совершенно наоборот…
Вот я каков есть человек…
— Ох, горе
ты мое, Окся! — стонала Татьяна. — Другие-то девки
вот замуж повыскакали, а
ты так в девках
и зачичеревеешь… Кому
тебя нужно, несообразную!
— Ох, не спрашивай… Канпанятся они теперь в кабаке
вот уж близко месяца,
и конца-краю нету. Только что
и будет… Сегодня зятек-то твой, Тарас Матвеич, пришел с Кишкиным
и сейчас к Фролке: у них одно заведенье. Ну, так
ты насчет Фени не сумлевайся: отвожусь как-нибудь…
—
Вот что, друг милый, — заговорил Петр Васильич, — зачем
ты приехал — твое дело, а только смотри, чтобы тихо
и смирно. Все от матушки будет: допустит
тебя или не допустит. Так
и знай…
—
Вот что, Акинфий Назарыч, золото-то
ты свое уж оставь, — обрезала баушка Лукерья. — Захотел Феню повидать? Так
и говори… Прямое дерево ветру не боится. Я ее сейчас позову.
— А
вот это самое… Думаешь, мы
и не знаем? Все знаем, не беспокойся. Кляузы-то свои пора
тебе оставить.
— Кабак тут не причина, маменька… Подшибся народ вконец,
вот из последних
и канпанятся по кабакам. Все одно за конпанией-то пропадом пропадать…
И наше дело взять: какая нам такая печаль до Родиона Потапыча, когда с Ястребова
ты в месяц цалковых пятнадцать получишь. Такого случая не скоро дождешься… В другой раз Кедровскую дачу не будем открывать.
—
Вот что, Мыльников, валяй
и ты в Фотьянку, — шепнул Кишкин, — может, скорее придешь… Да не заплутайся на Маяковой слани, где повертка на кордон.
— Ах
и нехорошо, Андрон Евстратыч! Все вместе были, а как дошло дело до богачества — один
ты и остался. Ухватил бы свинью, только
тебя и видели.
Вот какая твоя деликатность, братец
ты мой…
— А
ты видел, как я его скупаю?
Вот то-то
и есть… Все кричат про меня, что скупаю чужое золото, а никто не видал. Значит, кто поумнее, так тот
и промолчал бы.
—
Ты бы хоть избу себе новую поставил, — советовал Фролка, — а то все пропьешь,
и ничего самому на похмелье не останется. Тоже
вот насчет одежи…
— Чего она натерпелась-то? Живет да радуется. Румяная такая стала да веселая. Ужо
вот как замуж выскочит… У них на Фотьянке-то народу теперь нетолченая труба… Как-то целовальник Ермошка наезжал, увидел Феню
и говорит: «Ужо
вот моя-то Дарья подохнет, так я к
тебе сватов зашлю…»
— Эк
тебе далась эта Фотьянка, — ворчала Устинья Марковна, отмахиваясь рукой от пустых слов. — Набежала дикая копейка —
вот и радуются. Только к дому легкие-то деньги не больно льнут, Марьюшка, а еще уведут за собой
и старые, у кого велись.
—
Вот затощал
ты, Яшенька, это-то я вижу… Ох
и прокляненное ваше золото, ежели разобрать. А где Мыльников-то?
— Да говори
ты толком… — приставал к нему Мыльников. — Убегла, значит, наша Федосья Родивоновна. Ну, так
и говори…
И с собой ничего не взяла, все бросила.
Вот какое вышло дело!
— Кожин меня за воротами ждет, Степан Романыч… Очертел он окончательно
и дурак дураком. Я с ним теперь отваживаюсь вторые сутки… А Фене я сродственник: моя-то жена родная — ейная сестра, значит, Татьяна. Ну, значит, я
и пришел объявиться, потому как дело это особенное. Дома ревут у Фени, Кожин грозится зарезать
тебя, а я с емя со всеми отваживаюсь…
Вот какое дельце, Степан Романыч. Силушки моей не стало…
— Воду на твоей Оксе возить —
вот это в самый раз, — ворчала старуха. — В два-то дня она у меня всю посуду перебила… Да
ты, Тарас, никак с ночевкой приехал? Ну нет, брат,
ты эту моду оставь… Вон Петр Васильич поедом съел меня за твою-то Оксю. «Ее, — говорит, — корми, да еще родня-шаромыжники навяжутся…» Так напрямки
и отрезал.
— Ну-ну, без
тебя знаю, — успокоил его Кишкин. — Только
вот тебе мой сказ, Петр Васильич… Видал, как рыбу бреднем ловят: большая щука уйдет, а маленькая рыбешка вся тут
и осталась. Так
и твое дело… Ястребов-то выкрутится: у него семьдесят семь ходов с ходом, а
ты влопаешься со своими весами как кур во щи.
— Отодрать
тебя, пса,
вот и весь разговор… Что больно перья-то распустил?
—
Вот что я
тебе скажу, Родион Потапыч:
и чего нам ссориться? Слава богу, всем матушки-земли хватит, а я из своих двадцати пяти сажен не выйду
и вглубь дальше десятой сажени не пойду. Одним словом, по положению, как все другие прочие народы… Спроси, говорю, Степан-то Романыча!.. Благодетель он…
— Пять катеринок… Так он, друг-то, не дал?.. А
вот я дам… Что раньше у меня не попросил? Нет, раньше-то я
и сам бы
тебе не дал, а сейчас бери, потому как мои деньги сейчас счастливые… Примета такая есть.
— Нет, все от
тебя, Степан Романыч:
ты потачку дал этому змею Мыльникову.
Вот оно
и пошло… Привезут ведро водки прямо к жилке
и пьют. Тьфу… На гармонии играют, песни орут — разве это порядок?..
— Тьфу
ты, срамник!.. Ему дело говорят, а он… тьфу!.. Распустили ноне девок,
вот и дурят…
— А такая!..
Вот погляди
ты на меня сейчас
и скажи: «Дурак
ты, Петр Васильич, да еще какой дурак-то… ах какой дурак!.. Недаром кривой ерахтой все зовут… Дурак, дурак!..» Так ведь?.. а?.. Ведь мне одно словечко было молвить Ястребову-то, так болото-то
и мое… а?.. Ну не дурак ли я после того? Убить меня мало, кривого подлеца…
—
Вот и неладно:
ты себе проси, коза. Ничего не пожалею.
Когда баушка Лукерья получила от Марьи целую пригоршню серебра, то не знала, что
и подумать, а девушка нарочно отдала деньги при Кишкине, лукаво ухмыляясь: «Вот-де
тебе и твоя приманка, старый черт». Кое-как сообразила старуха, в чем дело,
и только плюнула. Она вообще следила за поведением Кишкина, особенно за тем, как он тратил деньги, точно это были ее собственные капиталы.
— Тебя-то? Бочка меду да ложка дегтю —
вот как я
тебя понимаю. Кабы не твое лакомство, цены бы
тебе не было… Всякая повадка в
тебе настоящая,
и в слове тверд даже на редкость.