Неточные совпадения
—
Вот я им ужо… подавальщикам! Сошлю балбеса к
тебе в вотчину,
и содержите его всем обществом на свой счет!
— Эхма! — говорит он, — уж
и укачало
тебя! на боковую просишься! Разжирел
ты, брат, на чаях да на харчах-то трактирных! А у меня так
и сна нет! нет у меня сна — да
и шабаш! Чту бы теперь, однако ж, какую бы штукенцию предпринять! Разве
вот от плода сего виноградного…
— Важно! — говорит он, — сперва выпили, а теперь трубочки покурим! Не даст, ведьма, мне табаку, не даст — это он верно сказал. Есть-то даст ли? Объедки, чай, какие-нибудь со стола посылать будет! Эхма! были
и у нас денежки —
и нет их! Был человек —
и нет его! Так-то
вот и все на сем свете! сегодня
ты и сыт
и пьян, живешь в свое удовольствие, трубочку покуриваешь…
— Ни чаю, ни табаку, ни водки — это
ты верно сказал. Говорят, она нынче в дураки играть любить стала —
вот разве это? Ну, позовет играть
и напоит чайком. А уж насчет прочего — ау, брат!
— Ишь пропасть какая деньжищ! — восклицал он, —
и все-то к ней в хайло уйдут! нет того, чтоб сыну пачечку уделить! на, мол, сын мой, в горести находящийся!
вот тебе на вино
и на табак!
— Ну, уж там как хочешь разумей, а только истинная это правда, что такое «слово» есть. А то еще один человек сказывал: возьми, говорит, живую лягушку
и положи ее в глухую полночь в муравейник; к утру муравьи ее всю объедят, останется одна косточка;
вот эту косточку
ты возьми,
и покуда она у
тебя в кармане — что хочешь у любой бабы проси, ни в чем
тебе отказу не будет.
— Покуда — живи! — сказала она, —
вот тебе угол в конторе, пить-есть будешь с моего стола, а на прочее — не погневайся, голубчик! Разносолов у меня от роду не бывало, а для
тебя и подавно заводить не стану.
Вот братья ужо приедут: какое положение они промежду себя для
тебя присоветуют — так я с
тобой и поступлю. Сама на душу греха брать не хочу, как братья решат — так тому
и быть!
— Не даст! А чего бы, кажется, жалеть! Дупель — птица вольная: ни кормить ее, ни смотреть за ней — сама на свой счет живет!
И дупель некупленный,
и баран некупленный — а
вот поди ж
ты! знает, ведьма, что дупель вкуснее баранины, — ну
и не даст! Сгноит, а не даст! А на завтрак что заказано?
— Зачем мне
тебя притеснять, друг мой, я мать
тебе!
Вот Порфиша:
и приласкался
и пожалел — все как след доброму сыну сделал, а
ты и на мать-то путем посмотреть не хочешь, все исподлобья да сбоку, словно она — не мать, а ворог
тебе! Не укуси, сделай милость!
—
Вот видишь,
ты и молчишь, — продолжала Арина Петровна, — стало быть, сам чувствуешь, что блохи за
тобой есть. Ну, да уж Бог с
тобой! Для радостного свидания, оставим этот разговор. Бог, мой друг, все видит, а я… ах, как давно я
тебя насквозь понимаю! Ах, детушки, детушки! вспомните мать, как в могилке лежать будет, вспомните — да поздно уж будет!
— Нет,
ты погоди головой-то вертеть, — сказала она, —
ты прежде выслушай! Каково мне было узнать, что он родительское-то благословение, словно обглоданную кость, в помойную яму выбросил? Каково мне было чувствовать, что я, с позволения сказать, ночей недосыпала, куска недоедала, а он — на-тко! Словно
вот взял, купил на базаре бирюльку — не занадобилась,
и выкинул ее за окно! Это родительское-то благословение!
— Да замолчи, Христа ради… недобрый
ты сын! (Арина Петровна понимала, что имела право сказать «негодяй», но, ради радостного свидания, воздержалась.) Ну, ежели вы отказываетесь, то приходится мне уж собственным судом его судить.
И вот какое мое решение будет: попробую
и еще раз добром с ним поступить: отделю ему папенькину вологодскую деревнюшку, велю там флигелечек небольшой поставить —
и пусть себе живет, вроде как убогого, на прокормлении у крестьян!
— А кто виноват? кто над родительским благословением надругался? — сам виноват, сам именьице-то спустил! А именьице-то какое было: кругленькое, превыгодное, пречудесное именьице!
Вот кабы
ты повел себя скромненько да ладненько, ел бы
ты и говядинку
и телятинку, а не то так
и соусцу бы приказал.
И всего было бы у
тебя довольно:
и картофельцу,
и капустки,
и горошку… Так ли, брат, я говорю?
—
И чем
тебе худо у матери стало! Одет
ты и сыт — слава Богу!
И теплехонько
тебе,
и хорошохонько… чего бы, кажется, искать! Скучно
тебе, так не прогневайся, друг мой, — на то
и деревня! Веселиев да балов у нас нет —
и все сидим по углам да скучаем!
Вот я
и рада была бы поплясать да песни попеть — ан посмотришь на улицу,
и в церковь-то Божию в этакую мукреть ехать охоты нет!
— А ежели
ты чем недоволен был — кушанья, может быть, недостало, или из белья там, — разве не мог
ты матери откровенно объяснить? Маменька, мол, душенька, прикажите печеночки или там ватрушечки изготовить — неужто мать в куске-то отказала бы
тебе? Или
вот хоть бы
и винца — ну, захотелось
тебе винца, ну,
и Христос с
тобой! Рюмка, две рюмки — неужто матери жалко? А то на-тко: у раба попросить не стыдно, а матери слово молвить тяжело!
— А такое время, что вы
вот газет не читаете, а я читаю. Нынче адвокаты везде пошли —
вот и понимайте. Узнает адвокат, что у
тебя собственность есть —
и почнет кружить!
— Так
и будет кружить, как кружат. Или
вот Порфишка-кровопивец: наймет адвоката, а тот
и будет
тебе повестку за повесткой присылать!
— Ах, как болезнь-то, однако,
тебя испортила! Даже характер в
тебе —
и тот какой-то строптивый стал! Уйди да уйди — ну как я уйду!
Вот тебе испить захочется — я водички подам; вон лампадка не в исправности — я
и лампадочку поправлю, маслица деревянненького подолью.
Ты полежишь, я посижу; тихо да смирно —
и не увидим, как время пройдет!
—
Вот ты меня бранишь, а я за
тебя Богу помолюсь. Я ведь знаю, что
ты это не от себя, а болезнь в
тебе говорит. Я, брат, привык прощать — я всем прощаю.
Вот и сегодня — еду к
тебе, встретился по дороге мужичок
и что-то сказал. Ну
и что ж!
и Христос с ним! он же свой язык осквернил! А я… да не только я не рассердился, а даже перекрестил его — право!
— Ну, перестань же, перестань!
Вот я Богу помолюсь: может быть,
ты и попокойнее будешь…
—
Вот и насчет имения — может быть,
ты уж
и распорядился? — продолжал Иудушка.
Вот и сегодня; еду к
тебе и говорю про себя: должно быть, у брата Павла капитал есть! а впрочем, думаю, если
и есть у него капитал, так уж, наверное, он насчет его распоряжение сделал!
— Ну-ну-ну! успокойся! уйду! Знаю, что
ты меня не любишь… стыдно, мой друг, очень стыдно родного брата не любить!
Вот я так
тебя люблю!
И детям всегда говорю: хоть брат Павел
и виноват передо мной, а я его все-таки люблю! Так
ты, значит, не делал распоряжений —
и прекрасно, мой друг! Бывает, впрочем, иногда, что
и при жизни капитал растащат, особенно кто без родных, один… ну да уж я поприсмотрю… А? что? надоел я
тебе? Ну, ну, так
и быть, уйду! Дай только Богу помолюсь!
— Ах, бедный
ты, бедный! как же это
ты так?
Вот они, сироты —
и то, чай, знают!
—
Вот и ты бы так отвечал, — с эполетами теперь был бы. А
ты, Володя, что с собой думаешь?
— Ну,
вот за это спасибо!
И Бог
тебя, милый дружок, будет любить за то, что мать на старости лет покоишь да холишь. По крайности, приеду ужо в Погорелку — не скучно будет. Всегда я икорку любила, —
вот и теперь, по милости твоей полакомлюсь!
—
И то ем. Вишенки-то мне, признаться, теперь в редкость. Прежде, бывало, частенько-таки лакомливалась ими, ну а теперь… Хороши у
тебя в Головлеве вишни, сочные, крупные;
вот в Дубровине как ни старались разводить — всё несладки выходят. Да
ты, Евпраксеюшка, французской-то водки клала в варенье?
Петенька был неразговорчив. На все восклицания отца:
вот так сюрприз! ну, брат, одолжил! а я-то сижу да думаю: кого это, прости Господи, по ночам носит? — ан
вот он кто!
и т. д. — он отвечал или молчанием, или принужденною улыбкою. А на вопрос:
и как это
тебе вдруг вздумалось? — отвечал даже сердечно: так
вот, вздумалось
и приехал.
Только что начнет заводить его сон — вдруг:
и рад бы до неба достать, да руки коротки! или: по одежке протягивай ножки…
вот я…
вот ты… прытки вы очень, а знаешь пословицу: поспешность потребна только блох ловить?
— Что
ты, что
ты! — заметалась она, — да у меня
и денег, только на гроб да на поминовенье осталось!
И сыта я только по милости внучек, да
вот чем у сына полакомлюсь! Нет, нет, нет!
Ты уж меня оставь! Сделай милость, оставь! Знаешь что,
ты бы у папеньки попросил!
— Что
ты! что
ты! да я бы с радостью, только какие же у меня деньги!
и денег у меня таких нет! А
ты бы к папеньке обратился, да с лаской, да с почтением!
вот, мол, папенька, так
и так: виноват, мол, по молодости, проштрафился… Со смешком да с улыбочкой, да ручку поцелуй, да на коленки встань, да поплачь — он это любит, — ну
и развяжет папенька мошну для милого сынка.
— Ну, спал — так
и слава Богу. У родителей только
и можно слатйнько поспать. Это уж я по себе знаю: как ни хорошо, бывало, устроишься в Петербурге, а никогда так сладко не уснешь, как в Головлеве. Точно
вот в колыбельке
тебя покачивает. Так как же мы с
тобой: попьем чайку, что ли, сначала, или
ты сейчас что-нибудь сказать хочешь?
— Ничего я, мой друг, не знаю. Я в карты никогда не игрывал — только
вот разве с маменькой в дурачки сыграешь, чтоб потешить старушку.
И, пожалуйста,
ты меня в эти грязные дела не впутывай, а пойдем-ка лучше чайку попьем. Попьем да посидим, может,
и поговорим об чем-нибудь, только уж, ради Христа, не об этом.
— Ну
вот! ну, слава Богу!
вот теперь полегче стало, как помолился! — говорит Иудушка, вновь присаживаясь к столу, — ну, постой! погоди! хоть мне, как отцу, можно было бы
и не входить с
тобой в объяснения, — ну, да уж пусть будет так! Стало быть, по-твоему, я убил Володеньку?
— Ах, Петька, Петька! — говорил он, — дурной
ты сын! нехороший! Ведь
вот что набедокурил… ах-ах-ах!
И что бы, кажется, жить потихоньку да полегоньку, смирненько да ладненько, с папкой да бабушкой-старушкой — так нет! Фу-ты! ну-ты! У нас свой царь в голове есть! своим умом проживем!
Вот и ум твой! Ах, горе какое вышло!
— Вот-на! не успела повернуться — уж
и скучно показалось! А
ты поживи с нами — тогда
и увидим: может,
и весело покажется! — ответил Порфирий Владимирыч, которого глаза вдруг подернулись масленым отблеском.
— Ну, все-таки… актриса…
ты думаешь, бабушке это легко было? Так прежде, чем на могилку-то ехать, обеденку бы
тебе отстоять, очиститься бы!
Вот я завтра пораньше велю отслужить, а потом
и с Богом!
— Что? не понравилось? Ну, да уже не взыщи — я, брат, прямик! Неправды не люблю, а правду
и другим выскажу,
и сам выслушаю! Хоть
и не по шерстке иногда правда, хоть
и горьконько — а все ее выслушаешь!
И должно выслушать, потому что она — правда. Так-то, мой друг!
Ты вот поживи-ка с нами да по-нашему —
и сама увидишь, что так-то лучше, чем с гитарой с ярмарки на ярмарку переезжать.
— Умер, дружок, умер
и Петенька.
И жалко мне его, с одной стороны, даже до слез жалко, а с другой стороны — сам виноват! Всегда он был к отцу непочтителен —
вот Бог за это
и наказал! А уж ежели что Бог в премудрости своей устроил, так нам с
тобой переделывать не приходится!
— Вот-вот-вот!
ты уж
и раскипятилась! А
ты дело говори. Как, по-твоему, чьи коровы были?
— Об том-то я
и говорю. Потолкуем да поговорим, а потом
и поедем. Благословясь да Богу помолясь, а не так как-нибудь: прыг да шмыг! Поспешишь — людей насмешишь! Спешат-то на пожар, а у нас, слава Богу, не горит!
Вот Любиньке — той на ярмарку спешить надо, а
тебе что! Да
вот я
тебя еще что спрошу:
ты в Погорелке, что ли, жить будешь?
— Ну
вот, теперь
и поговорим, — сказал он наконец, —
ты долго ли намерена у меня погостить?
— Об том-то я
и говорю.
И много можно сделать,
и мало. Иногда много хочешь сделать, а выходит мало, а иногда будто
и мало делается, ан смотришь, с Божьею помощью, все дела незаметно прикончил.
Вот ты спешишь, в Москве
тебе побывать, вишь, надо, а зачем, коли
тебя спросить, —
ты и сама путем не сумеешь ответить. А по-моему, вместо Москвы-то, лучше бы это время на дело употребить.
—
Вот я давно хотел
тебе сказать, — продолжал между тем Иудушка, — не нравится мне, куда как не нравится, что вы по этим… по ярмаркам ездите! Хоть
тебе и нйлюбо, что я об гитарах говорил, а все-таки…
—
Вот если б я кого-нибудь обидел, или осудил, или дурно об ком-нибудь высказался — ну, тогда точно! можно бы
и самого себя за это осудить! А то чай пить, завтракать, обедать… Христос с
тобой! да
и ты, как ни прытка, а без пищи не проживешь!
—
Тебе не сидится, а я лошадок не дам! — шутил Иудушка, — не дам лошадок,
и сиди у меня в плену!
Вот неделя пройдет — ни слова не скажу! Отстоим обеденку, поедим на дорожку, чайку попьем, побеседуем… Наглядимся друг на друга —
и с Богом! Да
вот что! не съездить ли
тебе опять на могилку в Воплино? Все бы с бабушкой простилась — может, покойница
и благой бы совет
тебе подала!
Иудушка до того победил ее непреоборимостью своего празднословия, что она не смела даже уклониться, когда он обнимал ее
и по-родственному гладил по спине, приговаривая:
вот теперь
ты паинька!
И ты не все молода будешь, не все через обручи будешь скакать,
и в
тебе когда-нибудь опытцу прибавится —
вот тогда
ты и скажешь: а дядя-то, пожалуй, прав был!
— Что! не нравится! — что ж, хоть
и не нравится, а
ты все-таки дядю послушай!
Вот я уж давно с
тобой насчет этой твоей поспешности поговорить хотел, да все недосужно было. Не люблю я в
тебе эту поспешность: легкомыслие в ней видно, нерассудительность.
Вот и в ту пору вы зря от бабушки уехали —
и огорчить старушку не посовестились! — а зачем?
— Чего «проказница»! серьезно об этом переговорить надо! Ведь это — какое дело-то! «Тайна» тут —
вот я
тебе что скажу! Хоть
и не настоящим манером, а все-таки… Нет, надо очень, да
и как еще очень об этом деле поразмыслить!
Ты как думаешь: здесь, что ли, ей рожать велишь или в город повезешь?