Неточные совпадения
— Дурак!
вот брякнул, — при Верочке-то! Не рада, что
и расшевелила! правду пословица говорит: не тронь дерма, не воняет! Эко бухнул!
Ты не рассуждай, а скажи: должна дочь слушаться матери?
— Кушай, Верочка!
Вот, кушай на здоровье! Сама
тебе принесла: видишь, мать помнит о
тебе! Сижу, да
и думаю: как же это Верочка легла спать без чаю? сама пью, а сама все думаю.
Вот и принесла. Кушай, моя дочка милая!
«
Ты, говорят, нечестная!»
Вот и отец твой, — тебе-то он отец, это Наденьке не он был отец, — голый дурак, а тоже колет мне глаза, надругается!
— Жюли, это сказал не Карасен, —
и лучше зови его: Карамзин, — Карамзин был историк, да
и то не русский, а татарский, —
вот тебе новое доказательство разнообразия наших типов. О ножках сказал Пушкин, — его стихи были хороши для своего времени, но теперь потеряли большую часть своей цены. Кстати, эскимосы живут в Америке, а наши дикари, которые пьют оленью кровь, называются самоеды.
— Осел! подлец! убил! зарезал!
Вот же
тебе! — муж получил пощечину. —
Вот же
тебе! — другая пощечина. —
Вот как
тебя надобно учить, дурака! — Она схватила его за волоса
и начала таскать. Урок продолжался немало времени, потому что Сторешников, после длинных пауз
и назиданий матери, вбежавший в комнату, застал Марью Алексевну еще в полном жару преподавания.
А
вот что странно, Верочка, что есть такие же люди, у которых нет этого желания, у которых совсем другие желания,
и им, пожалуй, покажется странно, с какими мыслями
ты, мой друг, засыпаешь в первый вечер твоей любви, что от мысли о себе, о своем милом, о своей любви,
ты перешла к мыслям, что всем людям надобно быть счастливыми,
и что надобно помогать этому скорее прийти.
Это бывают разбиты старики, старухи, а молодые девушки не бывают». — «бывают, часто бывают, — говорит чей-то незнакомый голос, — а
ты теперь будешь здорова,
вот только я коснусь твоей руки, — видишь,
ты уж
и здорова, вставай же».
Вот, как смешно будет: входят в комнату — ничего не видно, только угарно,
и воздух зеленый; испугались: что такое? где Верочка? маменька кричит на папеньку: что
ты стоишь, выбей окно! — выбили окно,
и видят: я сижу у туалета
и опустила голову на туалет, а лицо закрыла руками.
—
Вот, мой милый,
ты меня выпускаешь на волю из подвала: какой
ты умный
и добрый. Как
ты это вздумал?
— А
вот как, Верочка. Теперь уж конец апреля. В начале июля кончатся мои работы по Академии, — их надо кончить, чтобы можно было нам жить. Тогда
ты и уйдешь из подвала. Только месяца три потерпи еще, даже меньше.
Ты уйдешь. Я получу должность врача. Жалованье небольшое; но так
и быть, буду иметь несколько практики, — насколько будет необходимо, —
и будем жить.
— Нет, я его все-таки ненавижу.
И не сказывай, не нужно. Я сама знаю: не имеете права ни о чем спрашивать друг друга. Итак, в — третьих: я не имею права ни о чем спрашивать
тебя, мой милый. Если
тебе хочется или надобно сказать мне что-нибудь о твоих делах,
ты сам мне скажешь.
И точно то же наоборот.
Вот три правила. Что еще?
Знаешь, когда я
тебя полюбила, когда мы в первый раз разговаривали на мое рожденье? как
ты стал говорить, что женщины бедные, что их жалко:
вот я
тебя и полюбила.
Да хоть
и не объясняли бы, сама сообразит: «
ты, мой друг, для меня
вот от чего отказался, от карьеры, которой ждал», — ну, положим, не денег, — этого не взведут на меня ни приятели, ни она сама, — ну, хоть
и то хорошо, что не будет думать, что «он для меня остался в бедности, когда без меня был бы богат».
— Знаешь ли что, Александр? уж верно подарить
тебе ту половину нашей работы, которая была моей долей. Бери мои бумаги, препараты, я бросаю. Выхожу из Академии,
вот и просьба. Женюсь.
— Верочка,
вот это
и есть Александр Матвеич Кирсанов, которого
ты ненавидишь
и с которым хочешь запретить мне видеться.
— Марья Алексевна совершенно вышла из себя, ругнулась на извозчика, — «пьяна
ты, барыня, я вижу,
вот что», сказал извозчик
и отошел.
— Нашел чему приравнять! Между братом да сестрой никакой церемонности нет, а у них как? Он встанет, пальто наденет
и сидит, ждет, покуда самовар принесешь. Сделает чай, кликнет ее, она тоже уж одета выходит. Какие тут брат с сестрой? А
ты так скажи:
вот бывает тоже, что небогатые люди, по бедности, живут два семейства в одной квартире, —
вот этому можно приравнять.
— А
вот какая важность, мой друг: мы все говорим
и ничего не делаем. А
ты позже нас всех стала думать об этом,
и раньше всех решилась приняться за дело.
И сидели они у наших, Данилыч, часа два,
и наши с ними говорят просто,
вот как я с
тобою,
и не кланяются им,
и смеются с ними;
и наш-то сидит с генералом, оба развалившись, в креслах-то,
и курят,
и наш курит при генерале,
и развалился; да чего? — папироска погасла, так он взял у генерала-то, да
и закурил свою-то.
Вот я
тебе покажу людей!» Во мгновение ока дама взвизгнула
и упала в обморок, а Nicolas постиг, что не может пошевельнуть руками, которые притиснуты к его бокам, как железным поясом,
и что притиснуты они правою рукою Кирсанова,
и постиг, что левая рука Кирсанова, дернувши его за вихор, уже держит его за горло
и что Кирсанов говорит: «посмотри, как легко мне
тебя задушить» —
и давнул горло;
и Nicolas постиг, что задушить точно легко,
и рука уже отпустила горло, можно дышать, только все держится за горло.
Это все равно, как если, когда замечтаешься, сидя одна, просто думаешь: «Ах, как я его люблю», так ведь тут уж ни тревоги, ни боли никакой нет в этой приятности, а так ровно, тихо чувствуешь, так
вот то же самое, только в тысячу раз сильнее, когда этот любимый человек на
тебя любуется;
и как это спокойно чувствуешь, а не то, что сердце стучит, нет, это уж тревога была бы, этого не чувствуешь, а только оно как-то ровнее,
и с приятностью,
и так мягко бьется,
и грудь шире становится, дышится легче,
вот это так, это самое верное: дышать очень легко.
И действительно, он исполнил его удачно: не выдал своего намерения ни одним недомолвленным или перемолвленным словом, ни одним взглядом; по-прежнему он был свободен
и шутлив с Верою Павловною, по-прежнему было видно, что ему приятно в ее обществе; только стали встречаться разные помехи ему бывать у Лопуховых так часто, как прежде, оставаться у них целый вечер, как прежде, да как-то выходило, что чаще прежнего Лопухов хватал его за руку, а то
и за лацкан сюртука со словами: «нет, дружище,
ты от этого спора не уйдешь так
вот сейчас» — так что все большую
и большую долю времени, проводимого у Лопуховых, Кирсанову приводилось просиживать у дивана приятеля.
Кирсанов лежит на диване, курит
и думает: «Будь честен, то есть расчетлив, не просчитывайся в расчете, помни сумму, помни, что она больше своей части, то есть, твоя человеческая натура сильнее, важнее для
тебя, чем каждое отдельное твое стремление, предпочитай же ее выгоды выгодам каждого отдельного твоего стремления, если они как-нибудь разноречат, —
вот только
и всего, это
и называется попросту: будь честен,
и все будет отлично.
— Да ведь у
тебя не приготовлены вещи, как же
ты поедешь? Собирайся, если хочешь: как увидишь, так
и сделаешь. Только я
тебя просил бы
вот о чем: подожди моего письма. Оно придет завтра же; я напишу
и отдам его где-нибудь на дороге. Завтра же получишь, подожди, прошу
тебя.
Скажи же, о проницательный читатель, зачем выведен Рахметов, который
вот теперь ушел
и больше не явится в моем рассказе?
Ты уж знаешь от меня, что это фигура, не участвующая в действии…
Нет, государь мой: он был тут лишь орудием Лопухова,
и сам тогда же очень хорошо понимал, что он тут лишь орудие Лопухова,
и Вера Павловна догадалась об этом через день или через два,
и догадалась бы в ту же самую минуту, как Рахметов раскрыл рот, если бы не была слишком взволнована:
вот как на самом-то деле были вещи, неужели
ты и этого не понимал?
— Нет, Саша, это так. В разговоре между мною
и тобою напрасно хвалить его. Мы оба знаем, как высоко мы думаем о нем; знаем также, что сколько бы он ни говорил, будто ему было легко, на самом деле было не легко; ведь
и ты, пожалуй, говоришь, что
тебе было легко бороться с твоею страстью, — все это прекрасно,
и не притворство; но ведь не в буквальном же смысле надобно понимать такие резкие уверения, — о, мой друг, я понимаю, сколько
ты страдал…
Вот как сильно понимаю это…
—
Вот мы живем с
тобою три года (прежде говорилось: год, потом: два; потом будет говориться: четыре года
и так дальше), а все еще мы как будто любовники, которые видятся изредка, тайком. Откуда это взяли, Саша, что любовь ослабевает, когда ничто не мешает людям вполне принадлежать друг другу? Эти люди не знали истинной любви. Они знали только эротическое самолюбие или эротическую фантазию. Настоящая любовь именно с той поры
и начинается, как люди начинают жить вместе.
Но я, кроме того, замечаю еще
вот что: женщина в пять минут услышит от проницательного читателя больше сальностей, очень благоприличных, чем найдет во всем Боккаччио,
и уж, конечно, не услышит от него ни одной светлой, свежей, чистой мысли, которых у Боккаччио так много):
ты правду говорил, мой милый, что у него громадный талант.
И вот должна явиться перед ним женщина, которую все считают виновной в страшных преступлениях: она должна умереть, губительница Афин, каждый из судей уже решил это в душе; является перед ними Аспазия, эта обвиненная,
и они все падают перед нею на землю
и говорят: «
Ты не можешь быть судима,
ты слишком прекрасна!» Это ли не царство красоты?
«
Ты видишь, тут он матовый, чтобы не был слишком скользок, — тут играют дети, а вместе с ними
и большие;
вот и в этом зале пол тоже без ковров, — для танцев».
— «Да,
ты видишь невдалеке реку, — это Ока; эти люди мы, ведь с
тобою я, русская!» — «
И ты все это сделала?» — «Это все сделано для меня,
и я одушевляла делать это, я одушевляю совершенствовать это, но делает это
вот она, моя старшая сестра, она работница, а я только наслаждаюсь».
Вот какое чудо я увидела, друг мой Полина,
и вот как просто оно объясняется.
И я теперь так привыкла к нему, что мне уж кажется странно: как же я тогда удивлялась ему, как же не ожидала, что найду все именно таким, каким нашла. Напиши, имеешь ли
ты возможность заняться тем, к чему я теперь готовлюсь: устройством швейной или другой мастерской по этому порядку. Это так приятно, Полина.