Неточные совпадения
— А в картах разве не одно
и то же? А
вот ты прячешься в них от скуки…
— Ах! — почти с отчаянием произнес Райский. — Ведь жениться можно один, два, три раза: ужели я не могу наслаждаться красотой так, как бы наслаждался красотой в статуе? Дон-Жуан наслаждался прежде всего эстетически этой потребностью, но грубо; сын своего века, воспитания, нравов, он увлекался за пределы этого поклонения —
вот и все. Да что толковать с
тобой!
— От… от скуки — видишь,
и я для удовольствия —
и тоже без расчетов. А как я наслаждаюсь красотой,
ты и твой Иван Петрович этого не поймете, не во гнев
тебе и ему —
вот и все. Ведь есть же одни, которые молятся страстно, а другие не знают этой потребности,
и…
—
Вот тебе раз! — сказал он
и поглядел около себя. — Да
вот! — Он указал на полицейского чиновника, который упорно глядел в одну сторону.
— Я уж сказал
тебе зачем, — сердито отозвался Райский. — Затем, что красота ее увлекает, раздражает —
и скуки нет — я наслаждаюсь — понимаешь?
Вот у меня теперь шевелится мысль писать ее портрет. Это займет месяц, потом буду изучать ее…
—
И чем
ты сегодня не являлся перед кузиной! Она
тебя Чацким назвала… А
ты был
и Дон-Жуан
и Дон-Кихот вместе.
Вот умудрился! Я не удивлюсь, если
ты наденешь рясу
и начнешь вдруг проповедовать…
— Опять
ты хвастаешься «делом»! Я думаю, если
ты перестанешь писать —
вот тогда
и будет дело.
Вот пусть эта звезда, как ее…
ты не знаешь?
и я не знаю, ну да все равно, — пусть она будет свидетельницей, что я наконец слажу с чем-нибудь: или с живописью, или с романом.
— Пустяки молоть мастер, — сказал ему директор, — а на экзамене не мог рассказать системы рек!
Вот я
тебя высеку, погоди! Ничем не хочет серьезно заняться: пустой мальчишка! —
И дернул его за ухо.
Вот я
тебе и немца нанял.
Вот постой, Тит Никоныч придет, а
ты притаись, да
и срисуй его, а завтра тихонько пошлем к нему в кабинет на стену приклеить!
— Верочкины
и Марфенькины счеты особо:
вот смотри, — говорила она, — не думай, что на них хоть копейка твоя пошла.
Ты послушай…
«Спросить, влюблены ли вы в меня — глупо, так глупо, — думал он, — что лучше уеду, ничего не узнав, а ни за что не спрошу…
Вот, поди ж
ты: „выше мира
и страстей“, а хитрит, вертится
и ускользает, как любая кокетка! Но я узнаю! брякну неожиданно, что у меня бродит в душе…»
— Да как это
ты подкрался: караулили, ждали,
и всё даром! — говорила Татьяна Марковна. — Мужики караулили у меня по ночам.
Вот и теперь послала было Егорку верхом на большую дорогу, не увидит ли
тебя? А Савелья в город — узнать. А
ты опять — как тогда! Да дайте же завтракать! Что это не дождешься? Помещик приехал в свое родовое имение, а ничего не готово: точно на станции! Что прежде готово, то
и подавайте.
—
Ты ехал к себе, в бабушкино гнездо,
и не постыдился есть всякую дрянь. С утра пряники!
Вот бы Марфеньку туда:
и до свадьбы
и до пряников охотница. Да войди сюда, не дичись! — сказала она, обращаясь к двери. — Стыдится, что
ты застал ее в утреннем неглиже. Выйди, это не чужой — брат.
— Ведомости о крестьянах, об оброке, о продаже хлеба, об отдаче огородов… Помнишь ли, сколько за последние года дохода было? По тысяче четыреста двадцати пяти рублей —
вот смотри… — Она хотела щелкнуть на счетах. — Ведь
ты получал деньги? Последний раз
тебе послано было пятьсот пятьдесят рублей ассигнациями:
ты тогда писал, чтобы не посылать. Я
и клала в приказ: там у
тебя…
— Да, — сказала потом вполголоса, — не тем будь помянута покойница, а она виновата! Она
тебя держала при себе, шептала что-то, играла на клавесине да над книжками плакала.
Вот что
и вышло: петь да рисовать!
—
Вот слышишь: братец
тебе жаловать изволит дом,
и серебро,
и кружева.
Ты ведь бесприданница, нищенка! Приседай же ниже, благодари благодетеля, поцелуй у него ручку. Что же
ты?
— Ну,
вот и кончено! — громко
и весело сказал он, — милая сестра!
Ты не гордая, не в бабушку!
—
Вот —
и слово дал! — беспокойно сказала бабушка. Она колебалась. — Имение отдает! Странный, необыкновенный человек! — повторяла она, — совсем пропащий! Да как
ты жил, что делал, скажи на милость! Кто
ты на сем свете есть? Все люди как люди. А
ты — кто! Вон еще
и бороду отпустил — сбрей, сбрей, не люблю!
—
Ты вот садись на кресло
и читай вслух по порядку, а я влезу на лестницу
и буду
тебе показывать книги. Они все по нумерам… — говорил Леонтий.
— Да, это правда: надо крепкие замки приделать, — заметил Леонтий. — Да
и ты хороша:
вот, — говорил он, обращаясь к Райскому, — любит меня, как дай Бог, чтоб всякого так любила жена…
— Обедать, где попало, лапшу, кашу? не прийти домой… так, что ли? Хорошо же:
вот я буду уезжать в Новоселово, свою деревушку, или соберусь гостить к Анне Ивановне Тушиной, за Волгу: она давно зовет,
и возьму все ключи, не велю готовить, а
ты вдруг придешь к обеду: что
ты скажешь?
— Отчего?
вот еще новости! — сказал Райский. — Марфенька! я непременно сделаю твой портрет, непременно напишу роман, непременно познакомлюсь с Маркушкой, непременно проживу лето с вами
и непременно воспитаю вас всех трех, бабушку,
тебя и… Верочку.
— Ну, как хочешь, а я держать
тебя не стану, я не хочу уголовного дела в доме. Шутка ли, что попадется под руку, тем сплеча
и бьет! Ведь я говорила
тебе: не женись, а
ты все свое, не послушал —
и вот!
—
Вот что я сделаю, — сказала Татьяна Марковна, — попрошу священника, чтоб он поговорил с Савельем; да кстати, Борюшка,
и тебя надо отчитать. Радуется, что беда над головой!
— А! так
вот кто
тебе нравится: Викентьев! — говорил он
и, прижав ее руку к левому своему боку, сидел не шевелясь, любовался, как беспечно Марфенька принимала
и возвращала ласки, почти не замечала их
и ничего, кажется, не чувствовала.
— Да, да:
вот он налицо, я рад, что он сам заговорил! — вмешался Леонтий. — Так бы
и надо было сначала отрекомендовать
тебя…
— Судьба придумает! Да сохрани
тебя, Господи, полно накликать на себя! А лучше
вот что: поедем со мной в город с визитами. Мне проходу не дают, будто я не пускаю
тебя. Вице-губернаторша, Нил Андреевич, княгиня:
вот бы к ней! Да уж
и к бесстыжей надо заехать, к Полине Карповне, чтоб не шипела! А потом к откупщику…
—
Вот она сейчас
и догадалась! Спрашивают
тебя: везде поспеешь! — сказала бабушка. — Язык-то стал у
тебя востер: сама я не умею, что ли, сказать?
—
Ты, сударыня, что, — крикнула бабушка сердито, — молода шутить над бабушкой! Я
тебя и за ухо, да в лапти: нужды нет, что большая! Он от рук отбился, вышел из повиновения: с Маркушкой связался — последнее дело! Я на него рукой махнула, а
ты еще погоди, я
тебя уйму! А
ты, Борис Павлыч, женись, не женись — мне все равно, только отстань
и вздору не мели. Я
вот Тита Никоныча принимать не велю…
— А
ты не слушай его: он там насмотрелся на каких-нибудь англичанок да полячек! те еще в девках одни ходят по улицам, переписку ведут с мужчинами
и верхом скачут на лошадях. Этого, что ли, братец хочет?
Вот постой, я поговорю с ним…
— Не браню, а говорю только: знай всему меру
и пору.
Вот ты давеча побежала с Николаем Андреевичем…
— Да, Вера, теперь я несколько вижу
и понимаю
тебя и обещаю:
вот моя рука, — сказал он, — что отныне
ты не услышишь
и не заметишь меня в доме: буду «умник», — прибавил он, — буду «справедлив», буду «уважать твою свободу»,
и как рыцарь буду «великодушен», буду просто — велик! Я — grand coeur! [великодушен! (фр.)]
— А
вот увидишь:
ты повелевай
и посмотри, какого раба приобретешь в своем друге…
— О, о, о —
вот как: то есть украсть или прибить. Ай да Вера! Да откуда у
тебя такие ультраюридические понятия? Ну, а на дружбу такого строгого клейма
ты не положишь? Я могу посягнуть на нее, да, это мое? Постараюсь! Дай мне недели две срока, это будет опыт: если я одолею его, я приду к
тебе, как брат, друг,
и будем жить по твоей программе. Если же… ну, если это любовь — я тогда уеду!
Вот, видишь, здесь мой внук Борис Павлыч Райский: не удержи я его, он сбросил бы
тебя с крыльца, но я не хочу, чтоб он марал о
тебя руки — с
тебя довольно
и лакеев!
— Принимаю, Борис Павлыч, твой поклон, как большую честь, —
и не даром принимаю — я его заслуживаю. А
вот и тебе, за твой честный поступок, мой поцелуй — не от бабушки, а от женщины.
— Да! Прошу покорно! Я работал, смирял свои взгляды, желания, молчал, не замечал
тебя: чего мне стоило! А она
и не заметила! Ведь я испытываю себя, а она…
Вот и награда!
—
Вот уж
и испугалась моей жертвы! Хорошо, изволь: принеси
и ты две маленькие жертвы, чтоб не обязываться мной. Ведь
ты не допускаешь в дружбе одолжений: видишь, я вхожу в твою теорию, мы будем квиты.
— Знаю —
и вот я
и хочу объяснить, как
ты одна можешь сделать, чтоб ее не было
и во мне!
— Наоборот:
ты не могла сделать лучше, если б хотела любви от меня.
Ты гордо оттолкнула меня
и этим раздражила самолюбие, потом окружила себя тайнами
и раздражила любопытство. Красота твоя, ум, характер сделали остальное —
и вот перед
тобой влюбленный в
тебя до безумия! Я бы с наслаждением бросился в пучину страсти
и отдался бы потоку: я искал этого, мечтал о страсти
и заплатил бы за нее остальною жизнью, но
ты не хотела, не хочешь… да?
—
И я был свободен
и горд еще недели две назад, — а
вот теперь
и не горд,
и не свободен,
и боюсь —
тебя!
— Меня меньше всего: я готов способствовать, раздувать твою страсть… Видишь,
ты ждала моего великодушия:
вот оно! Выбери меня своим поверенным —
и я толкну
тебя сам в этот огонь…
Заботы, дрязги жизни, все исчезнет — одно бесконечное торжество наполняет
тебя — одно счастье глядеть
вот так… на
тебя… (он подошел к ней) — взять за руку (он взял за руку)
и чувствовать огонь
и силу, трепет в организме…
—
Вот Борюшка говорит, что увезла. Посмотри-ка у себя
и у Василисы спроси: все ли ключи дома, не захватили ли как-нибудь с той вертушкой, Мариной, от которой-нибудь кладовой — поди скорей! Да что
ты таишься, Борис Павлович, говори, какие ключи увезла она: видел, что ли,
ты их?
—
Вот, «дай Бог!» девушке — своя воля!
Ты не натолкуй ей еще этого, Борис Павлыч, серьезно прошу
тебя! Умен
ты,
и добрый,
и честный,
ты девочкам, конечно, желаешь добра, а иногда брякнешь вдруг — Бог
тебя ведает что!
«Так
вот что! — сказал Райский про себя, — гордый
и независимый характер — рабов любит! А все твердит о свободе, о равенстве
и моего поклонения не удостоила принять. Погоди же
ты!»
— Да
вот тут бродил в обрыве
и потерял дорогу в кустах. Иду по горе. А
ты как это решилась по такой крутизне? С кем
ты? Чьи это лошади? Нельзя ли меня довезти?
—
Ты, мой батюшка, что! — вдруг всплеснув руками, сказала бабушка, теперь только заметившая Райского. — В каком виде! Люди, Егорка! — да как это вы угораздились сойтись? Из какой тьмы кромешной! Посмотри, с
тебя течет, лужа на полу! Борюшка! ведь
ты уходишь себя! Они домой ехали, а
тебя кто толкал из дома?
Вот — охота пуще неволи! Поди, поди переоденься, — да рому к чаю! — Иван Иваныч! —
вот и вы пошли бы с ним… Да знакомы ли вы? Внук мой, Борис Павлыч Райский — Иван Иваныч Тушин!..