Неточные совпадения
— Ну, хорошо. Понято, — сказал Степан Аркадьич. — Так видишь ли: я бы позвал
тебя к себе, но жена не совсем здорова. А
вот что: если
ты хочешь их видеть, они, наверное, нынче в Зоологическом Саду от четырех до пяти. Кити на коньках катается.
Ты поезжай туда, а я заеду,
и вместе куда-нибудь обедать.
—
Вот это всегда так! — перебил его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда так. Может быть, это
и хорошая наша черта — способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке. Я скажу
тебе только, что дай эти же права, как наши земские учреждения, другому европейскому народу, — Немцы
и Англичане выработали бы из них свободу, а мы
вот только смеемся.
— Я жалею, что сказал
тебе это, — сказал Сергей Иваныч, покачивая головой на волнение меньшого брата. — Я посылал узнать, где он живет,
и послал ему вексель его Трубину, по которому я заплатил.
Вот что он мне ответил.
— Нет,
ты постой, постой, — сказал он. —
Ты пойми, что это для меня вопрос жизни
и смерти. Я никогда ни с кем не говорил об этом.
И ни с кем я не могу говорить об этом, как с
тобою. Ведь
вот мы с
тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но я знаю, что
ты меня любишь
и понимаешь,
и от этого я
тебя ужасно люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
— Приеду когда-нибудь, — сказал он. — Да, брат, женщины, — это винт, на котором всё вертится.
Вот и мое дело плохо, очень плохо.
И всё от женщин.
Ты мне скажи откровенно, — продолжал он, достав сигару
и держась одною рукой зa бокал, —
ты мне дай совет.
—
Вот как!… Я думаю, впрочем, что она может рассчитывать на лучшую партию, — сказал Вронский
и, выпрямив грудь, опять принялся ходить. — Впрочем, я его не знаю, — прибавил он. — Да, это тяжелое положение! От этого-то большинство
и предпочитает знаться с Кларами. Там неудача доказывает только, что у
тебя не достало денег, а здесь — твое достоинство на весах. Однако
вот и поезд.
— Да? — тихо сказала Анна. — Ну, теперь давай говорить о
тебе, — прибавила она, встряхивая головой, как будто хотела физически отогнать что-то лишнее
и мешавшее ей. — Давай говорить о твоих делах. Я получила твое письмо
и вот приехала.
— А эта женщина, — перебил его Николай Левин, указывая на нее, — моя подруга жизни, Марья Николаевна. Я взял ее из дома, —
и он дернулся шеей, говоря это. — Но люблю ее
и уважаю
и всех, кто меня хочет знать, — прибавил он, возвышая голос
и хмурясь, — прошу любить
и уважать ее. Она всё равно что моя жена, всё равно. Так
вот,
ты знаешь, с кем имеешь дело.
И если думаешь, что
ты унизишься, так
вот Бог, а
вот порог.
— Сергей Иваныч? А
вот к чему! — вдруг при имени Сергея Ивановича вскрикнул Николай Левин, —
вот к чему… Да что говорить? Только одно… Для чего
ты приехал ко мне?
Ты презираешь это,
и прекрасно,
и ступай с Богом, ступай! — кричал он, вставая со стула, —
и ступай,
и ступай!
— Ах, Боже мой, это было бы так глупо! — сказала Анна,
и опять густая краска удовольствия выступила на ее лице, когда она услыхала занимавшую ее мысль, выговоренную словами. — Так
вот, я
и уезжаю, сделав себе врага в Кити, которую я так полюбила. Ах, какая она милая! Но
ты поправишь это, Долли? Да!
— Браво! Вронский! — закричал Петрицкий, вскакивая
и гремя стулом. — Сам хозяин! Баронесса, кофею ему из нового кофейника.
Вот не ждали! Надеюсь,
ты доволен украшением твоего кабинета, — сказал он, указывая на баронессу. — Вы ведь знакомы?
—
Вот как! — проговорил князь. — Так
и мне собираться? Слушаю-с, — обратился он к жене садясь. — А
ты вот что, Катя, — прибавил он к меньшой дочери, —
ты когда-нибудь, в один прекрасный день, проснись
и скажи себе: да ведь я совсем здорова
и весела,
и пойдем с папа опять рано утром по морозцу гулять. А?
—
Ты не в постели?
Вот чудо! — сказала она, скинула башлык
и не останавливаясь пошла дальше, в уборную. — Пора, Алексей Александрович, — проговорила она из-за двери.
— Я
вот что намерен сказать, — продолжал он холодно
и спокойно, —
и я прошу
тебя выслушать меня. Я признаю, как
ты знаешь, ревность чувством оскорбительным
и унизительным
и никогда не позволю себе руководиться этим чувством; но есть известные законы приличия, которые нельзя преступать безнаказанно. Нынче не я заметил, но, судя по впечатлению, какое было произведено на общество, все заметили, что
ты вела
и держала себя не совсем так, как можно было желать.
— Нет, лучше поедем, — сказал Степан Аркадьич, подходя к долгуше. Он сел, обвернул себе ноги тигровым пледом
и закурил сигару. — Как это
ты не куришь! Сигара — это такое не то что удовольствие, а венец
и признак удовольствия.
Вот это жизнь! Как хорошо!
Вот бы как я желал жить!
— Есть, брат!
Вот видишь ли,
ты знаешь тип женщин Оссиановских… женщин, которых видишь во сне…
Вот эти женщины бывают на яву…
и эти женщины ужасны. Женщина, видишь ли, это такой предмет, что, сколько
ты ни изучай ее, всё будет совершенно новое.
—
Вот он! — сказал Левин, указывая на Ласку, которая, подняв одно ухо
и высоко махая кончиком пушистого хвоста, тихим шагом, как бы желая продлить удовольствие
и как бы улыбаясь, подносила убитую птицу к хозяину. — Ну, я рад, что
тебе удалось, — сказал Левин, вместе с тем уже испытывая чувство зависти, что не ему удалось убить этого вальдшнепа.
— Непременно считать. А
вот ты не считал, а Рябинин считал. У детей Рябинина будут средства к жизни
и образованию, а у твоих, пожалуй, не будет!
—
Вот неразлучные, — прибавил Яшвин, насмешливо глядя на двух офицеров, которые выходили в это время из комнаты.
И он сел подле Вронского, согнув острыми углами свои слишком длинные по высоте стульев стегна
и голени в узких рейтузах. — Что ж
ты вчера не заехал в красненский театр? — Нумерова совсем недурна была. Где
ты был?
— Ну,
вот и он! — вскрикнул полковой командир. — А мне сказал Яшвин, что
ты в своем мрачном духе.
— Может быть, это так для
тебя, но не для всех. Я то же думал, а
вот живу
и нахожу, что не стоит жить только для этого, — сказал Вронский.
—
Вот оно!
Вот оно! — смеясь сказал Серпуховской. — Я же начал с того, что я слышал про
тебя, про твой отказ… Разумеется, я
тебя одобрил. Но на всё есть манера.
И я думаю, что самый поступок хорош, но
ты его сделал не так, как надо.
— Ведь он уж стар был, — сказал он
и переменил разговор. — Да,
вот поживу у
тебя месяц, два, а потом в Москву.
Ты знаешь, мне Мягков обещал место,
и я поступаю на службу. Теперь я устрою свою жизнь совсем иначе, — продолжал он. —
Ты знаешь, я удалил эту женщину.
— Ну
вот видишь ли, что
ты врешь,
и он дома! — ответил голос Степана Аркадьича лакею, не пускавшему его,
и, на ходу снимая пальто, Облонский вошел в комнату. — Ну, я очень рад, что застал
тебя! Так я надеюсь… — весело начал Степан Аркадьич.
— Ах! — вскрикнула она, увидав его
и вся просияв от радости. — Как
ты, как же вы (до этого последнего дня она говорила ему то «
ты», то «вы»)?
Вот не ждала! А я разбираю мои девичьи платья, кому какое…
—
Вот,
ты всегда приписываешь мне дурные, подлые мысли, — заговорила она со слезами оскорбления
и гнева. — Я ничего, ни слабости, ничего… Я чувствую, что мой долг быть с мужем, когда он в горе, но
ты хочешь нарочно сделать мне больно, нарочно хочешь не понимать…
— Да,
вот эта женщина, Марья Николаевна, не умела устроить всего этого, — сказал Левин. —
И… должен признаться, что я очень, очень рад, что
ты приехала.
Ты такая чистота, что… — Он взял ее руку
и не поцеловал (целовать ее руку в этой близости смерти ему казалось непристойным), а только пожал ее с виноватым выражением, глядя в ее просветлевшие глаза.
— Что, Кати нет? — прохрипел он, оглядываясь, когда Левин неохотно подтвердил слова доктора. — Нет, так можно сказать… Для нее я проделал эту комедию. Она такая милая, но уже нам с
тобою нельзя обманывать себя.
Вот этому я верю, — сказал он
и, сжимая стклянку костлявой рукой, стал дышать над ней.
— Во-первых, не качайся, пожалуйста, — сказал Алексей Александрович. — А во вторых, дорога не награда, а труд.
И я желал бы, чтобы
ты понимал это.
Вот если
ты будешь трудиться, учиться для того, чтобы получить награду, то труд
тебе покажется тяжел; но когда
ты трудишься (говорил Алексей Александрович, вспоминая, как он поддерживал себя сознанием долга при скучном труде нынешнего утра, состоявшем в подписании ста восемнадцати бумаг), любя труд,
ты в нем найдешь для себя награду.
— Да,
вот ты бы не впустил! Десять лет служил да кроме милости ничего не видал, да
ты бы пошел теперь да
и сказал: пожалуйте, мол, вон!
Ты политику-то тонко понимаешь! Так — то!
Ты бы про себя помнил, как барина обирать, да енотовые шубы таскать!
—
Вот в этом я, признаюсь,
тебе завидую. Я когда возвращаюсь из-за границы
и надеваю это, — он тронул эксельбанты, — мне жалко свободы.
— Третье, чтоб она его любила.
И это есть… То есть это так бы хорошо было!.. Жду, что
вот они явятся из леса,
и всё решится. Я сейчас увижу по глазам. Я бы так рада была! Как
ты думаешь, Долли?
— То есть как
тебе сказать?… Я по душе ничего не желаю, кроме того, чтобы
вот ты не споткнулась. Ах, да ведь нельзя же так прыгать! — прервал он свой разговор упреком за то, что она сделала слишком быстрое движение, переступая через лежавший на тропинке сук. — Но когда я рассуждаю о себе
и сравниваю себя с другими, особенно с братом, я чувствую, что я плох.
— Ну
вот и прекрасно, — сказала Долли, —
ты поди распоряжайся, а я пойду с Гришей повторю его урок. А то он нынче ничего не делал.
— Ну, что, дичь есть? — обратился к Левину Степан Аркадьич, едва поспевавший каждому сказать приветствие. — Мы
вот с ним имеем самые жестокие намерения. — Как же, maman, они с тех пор не были в Москве. — Ну, Таня,
вот тебе! — Достань, пожалуйста, в коляске сзади, — на все стороны говорил он. — Как
ты посвежела, Долленька, — говорил он жене, еще раз целуя ее руку, удерживая ее в своей
и по трепливая сверху другою.
— Ну что за охота спать! — сказал Степан Аркадьич, после выпитых за ужином нескольких стаканов вина пришедший в свое самое милое
и поэтическое настроение. — Смотри, Кити, — говорил он, указывая на поднимавшуюся из-за лип луну, — что за прелесть! Весловский,
вот когда серенаду.
Ты знаешь, у него славный голос, мы с ним спелись дорогой. Он привез с собою прекрасные романсы, новые два. С Варварой Андреевной бы спеть.
— Я так
и думала
и не смела думать.
Вот радость!
Ты не можешь представить себе мою радость! — говорила она, то прижимаясь лицом к Долли
и целуя ее, то отстраняясь
и с улыбкой оглядывая ее.
—
Вот если б я знала, — сказала Анна, — что
ты меня не презираешь… Вы бы все приехали к нам. Ведь Стива старый
и большой друг Алексея, — прибавила она
и вдруг покраснела.
— Для
тебя, для других, — говорила Анна, как будто угадывая ее мысли, — еще может быть сомнение; но для меня…
Ты пойми, я не жена; он любит меня до тех пор, пока любит.
И что ж, чем же я поддержу его любовь?
Вот этим?
— Я не понимаю, — сказал Сергей Иванович, заметивший неловкую выходку брата, — я не понимаю, как можно быть до такой степени лишенным всякого политического такта.
Вот чего мы, Русские, не имеем. Губернский предводитель — наш противник,
ты с ним ami cochon [запанибрата]
и просишь его баллотироваться. А граф Вронский… я друга себе из него не сделаю; он звал обедать, я не поеду к нему; но он наш, зачем же делать из него врага? Потом,
ты спрашиваешь Неведовского, будет ли он баллотироваться. Это не делается.
― А я не знала, что вы здесь, ― сказала она, очевидно не только не сожалея, но даже радуясь, что перебила этот давно известный ей
и наскучивший разговор. ― Ну, что Кити? Я обедаю у вас нынче.
Вот что, Арсений, ― обратилась она к мужу, ―
ты возьмешь карету…
― Да,
тебе интересно. Но мне интерес уж другой, чем
тебе.
Ты вот смотришь на этих старичков, ― сказал он, указывая на сгорбленного члена с отвислою губой, который, чуть передвигая нога в мягких сапогах, прошел им навстречу, ―
и думаешь, что они так родились шлюпиками.
―
Ты вот и не знаешь этого названия. Это наш клубный термин. Знаешь, как яйца катают, так когда много катают, то сделается шлюпик. Так
и наш брат: ездишь-ездишь в клуб
и сделаешься шлюпиком. Да,
вот ты смеешься, а наш брат уже смотрит, когда сам в шлюпики попадет.
Ты знаешь князя Чеченского? — спросил князь,
и Левин видел по лицу, что он собирается рассказать что-то смешное.
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно.
Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад не был в шлюпиках
и храбрился.
И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз, а швейцар наш…
ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой.
Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «ну что, Василий, кто да кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!
― Как я рад, ― сказал он, ― что
ты узнаешь ее.
Ты знаешь, Долли давно этого желала.
И Львов был же у нее
и бывает. Хоть она мне
и сестра, ― продолжал Степан Аркадьич, ― я смело могу сказать, что это замечательная женщина.
Вот ты увидишь. Положение ее очень тяжело, в особенности теперь.
―
Вот ты всё сейчас хочешь видеть дурное. Не филантропическое, а сердечное. У них, то есть у Вронского, был тренер Англичанин, мастер своего дела, но пьяница. Он совсем запил, delirium tremens, [белая горячка,]
и семейство брошено. Она увидала их, помогла, втянулась,
и теперь всё семейство на ее руках; да не так, свысока, деньгами, а она сама готовит мальчиков по-русски в гимназию, а девочку взяла к себе. Да
вот ты увидишь ее.
— Да
вот спросите у него. Он ничего не знает
и не думает, — сказал Левин. —
Ты слышал, Михайлыч, об войне? — обратился он к нему. —
Вот что в церкви читали?
Ты что же думаешь? Надо нам воевать за христиан?