Неточные совпадения
—
Вот еще выдумал! — накинулась на него Аграфена, — что
ты меня всякому навязываешь, разве я какая-нибудь… Пошел вон отсюда! Много вашего брата, всякому стану вешаться на шею: не таковская! С
тобой только, этаким лешим, попутал, видно, лукавый за грехи мои связаться, да
и то каюсь… а то выдумал!
— Так
вот что! — проговорила она, наконец, уныло. — Ну, мой друг, бог с
тобой! поезжай, уж если
тебя так тянет отсюда: я не удерживаю! По крайней мере не скажешь, что мать заедает твою молодость
и жизнь.
— Прощай, Евсеюшка, прощай, мой ненаглядный! — говорила мать, обнимая его, —
вот тебе образок; это мое благословение. Помни веру, Евсей, не уйди там у меня в бусурманы! а не то прокляну! Не пьянствуй, не воруй; служи барину верой
и правдой. Прощай, прощай!..
— На
вот тебе! — сказала она, вынув из-под передника
и сунув ему мешок с чем-то. — То-то, чай, там с петербургскими-то загуляешь! — прибавила она, поглядев на него искоса.
И в этом взгляде выразилась вся тоска ее
и вся ревность.
— Мать твоя правду пишет, — сказал он, —
ты живой портрет покойного брата: я бы узнал
тебя на улице. Но
ты лучше его. Ну, я без церемонии буду продолжать бриться, а
ты садись
вот сюда — напротив, чтобы я мог видеть
тебя,
и давай беседовать.
Еще более взгрустнется провинциалу, как он войдет в один из этих домов, с письмом издалека. Он думает,
вот отворятся ему широкие объятия, не будут знать, как принять его, где посадить, как угостить; станут искусно выведывать, какое его любимое блюдо, как ему станет совестно от этих ласк, как он, под конец, бросит все церемонии, расцелует хозяина
и хозяйку, станет говорить им
ты, как будто двадцать лет знакомы, все подопьют наливочки, может быть, запоют хором песню…
— Мать пишет, что она дала
тебе тысячу рублей: этого мало, — сказал Петр Иваныч. —
Вот один мой знакомый недавно приехал сюда, ему тоже надоело в деревне; он хочет пользоваться жизнию, так тот привез пятьдесят тысяч
и ежегодно будет получать по стольку же. Он точно будет пользоваться жизнию в Петербурге, а
ты — нет!
ты не за тем приехал.
— Очень. Время проходит, а
ты до сих пор мне еще
и не помянул о своих намерениях: хочешь ли
ты служить, избрал ли другое занятие — ни слова! а все оттого, что у
тебя Софья да знаки на уме.
Вот ты, кажется, к ней письмо пишешь? Так?
— Ну,
вот ты пишешь, что я очень добр
и умен — может быть, это
и правда, может быть,
и нет; возьмем лучше середину, пиши: «Дядя мой не глуп
и не зол, мне желает добра…»
— Я смотрю с настоящей —
и тебе тоже советую: в дураках не будешь. С твоими понятиями жизнь хороша там, в провинции, где ее не ведают, — там
и не люди живут, а ангелы:
вот Заезжалов — святой человек, тетушка твоя — возвышенная, чувствительная душа, Софья, я думаю, такая же дура, как
и тетушка, да еще…
— На, отнеси, Евсей, — сказал Петр Иваныч. — Ну,
вот теперь у
тебя в комнате чисто
и хорошо: пустяков нет; от
тебя будет зависеть наполнить ее сором или чем-нибудь дельным. Поедем на завод прогуляться, рассеяться, подышать свежим воздухом
и посмотреть, как работают.
— Как же это
ты бородавки у носа не заметил, а уж узнал, что она добрая
и почтенная? это странно. Да позволь… у ней ведь есть дочь — эта маленькая брюнетка. А! теперь не удивляюсь. Так
вот отчего
ты не заметил бородавки на носу!
— Так
и есть! Как это я сразу не догадался? Так
вот отчего
ты стал лениться, от этого
и не видать
тебя нигде. А Зарайские
и Скачины пристают ко мне: где да где Александр Федорыч? он вон где — на седьмом небе!
— Потом, — продолжал неумолимый дядя, —
ты начал стороной говорить о том, что вот-де перед
тобой открылся новый мир. Она вдруг взглянула на
тебя, как будто слушает неожиданную новость;
ты, я думаю, стал в тупик, растерялся, потом опять чуть внятно сказал, что только теперь
ты узнал цену жизни, что
и прежде
ты видал ее… как ее? Марья, что ли?
— Мудрено! с Адама
и Евы одна
и та же история у всех, с маленькими вариантами. Узнай характер действующих лиц, узнаешь
и варианты. Это удивляет
тебя, а еще писатель!
Вот теперь
и будешь прыгать
и скакать дня три, как помешанный, вешаться всем на шею — только, ради бога, не мне. Я
тебе советовал бы запереться на это время в своей комнате, выпустить там весь этот пар
и проделать все проделки с Евсеем, чтобы никто не видал. Потом немного одумаешься, будешь добиваться уж другого, поцелуя например…
—
Ты будешь любить, как
и другие, ни глубже, ни сильнее; будешь также сдергивать
и покрывало с тайн… но только
ты будешь верить в вечность
и неизменность любви, да об одном этом
и думать, а
вот это-то
и глупо: сам себе готовишь горя более, нежели сколько бы его должно быть.
Если б мы жили среди полей
и лесов дремучих — так, а то жени
вот этакого молодца, как
ты, — много будет проку! в первый год с ума сойдет, а там
и пойдет заглядывать за кулисы или даст в соперницы жене ее же горничную, потому что права-то природы, о которых
ты толкуешь, требуют перемены, новостей — славный порядок! а там
и жена, заметив мужнины проказы, полюбит вдруг каски, наряды да маскарады
и сделает
тебе того… а без состояния так еще хуже! есть, говорит, нечего!
— Я! опомнись, мать моя:
ты спрятала
и мне не дала. «
Вот, говорит, Александр Федорыч приедет, тогда
и вам дам». Какова?
— Пустяки, — ворчал про себя Евсей, — как не пустяки: у
тебя так
вот пустяки, а я дело делаю. Вишь ведь, как загрязнил сапоги, насилу отчистишь. — Он поставил сапог на стол
и гляделся с любовью в зеркальный лоск кожи. — Поди-ка, вычисти кто этак, — примолвил он, — пустяки!
Адуев посмотрел на нее
и подумал: «
Ты ли это, капризное, но искреннее дитя? эта шалунья, резвушка? Как скоро выучилась она притворяться? как быстро развились в ней женские инстинкты! Ужели милые капризы были зародышами лицемерия, хитрости?..
вот и без дядиной методы, а как проворно эта девушка образовалась в женщину!
и все в школе графа,
и в какие-нибудь два, три месяца! О дядя, дядя!
и в этом
ты беспощадно прав!»
—
Вот хоть мы с
тобой — чем не порядочные? Граф, если уж о нем зашла речь, тоже порядочный человек; да мало ли? У всех есть что-нибудь дурное… а не все дурно
и не все дурны.
Вот ты жениться хотел: хорош был бы муж, если б стал делать сцены жене, а соперникам показывать дубину —
и был бы того…
— Ну, так
вот и страдай, если
тебе сладко, — сказал он.
— Как не сообразить, что она знала о твоем позднем приходе? — сказал он с досадой, — что женщина не уснет, когда через комнату есть секрет между двумя мужчинами, что она непременно или горничную подошлет, или сама…
и не предвидеть! глупо! а все
ты да
вот этот проклятый стакан лафиту! разболтался! Такой урок от двадцатилетней женщины…
—
Вот видишь ли?
ты уж вполовину
и вылечен. Только правда ли это?
ты, кажется, еще сердишься. Впрочем, презирай, презирай: это самое лучшее в твоем положении. Я хотел было сказать кое-что… да нет…
— Надеюсь, это не дурно: лучше, чем выскочить из колеи, бухнуть в ров, как
ты теперь,
и не уметь встать на ноги. Пар! пар! да пар-то,
вот видишь, делает человеку честь. В этой выдумке присутствует начало, которое нас с
тобой делает людьми, а умереть с горя может
и животное. Были примеры, что собаки умирали на могиле господ своих или задыхались от радости после долгой разлуки. Что ж это за заслуга? А
ты думал:
ты особое существо, высшего разряда, необыкновенный человек…
— Воля твоя, не знаю, — сказал Петр Иваныч, —
вот возьми лучше ломбардный билет
и распорядись, как
тебе нужно; это вчерашний выигрыш…
—
Вот уж
и нагоняй!
Ты объясни ему поласковее, чего можно требовать
и ожидать от нынешних друзей; скажи, что друг не так виноват, как он думает… Да мне ли учить
тебя?
ты такой умный… так хорошо хитришь… — прибавила Лизавета Александровна.
— Послушай: ведь
ты мне не веришь, нечего
и спорить; изберем лучше посредника. Я даже
вот что сделаю, чтоб кончить это между нами однажды навсегда: я назовусь автором этой повести
и отошлю ее к моему приятелю, сотруднику журнала: посмотрим, что он скажет.
Ты его знаешь
и, вероятно, положишься на его суд. Он человек опытный.
—
Вот давно бы так! — сказал Петр Иваныч, — а то бог знает что наговорил! О прочем мы с
тобой и без него рассудим.
—
Вот то-то! в
тебя вложили побуждения, а самое творчество, видно,
и забыли вложить, — сказал Петр Иваныч, — я говорил!
Он же, к несчастию, как
ты видишь, недурен собой, то есть румян, гладок, высок, ну, всегда завит, раздушен, одет по картинке:
вот и воображает, что все женщины от него без ума — так, фат!
— Нет, не то! — сказал Петр Иваныч. — Разве у меня когда-нибудь не бывает денег? Попробуй обратиться когда хочешь, увидишь! А
вот что: Тафаева через него напомнила мне о знакомстве с ее мужем. Я заехал. Она просила посещать ее; я обещал
и сказал, что привезу
тебя: ну, теперь, надеюсь, понял?
— Э, полно! Порядочная женщина, разглядев дурака, перестанет им заниматься, особенно при свидетелях: самолюбие не позволит. Тут же около будет другой, поумнее
и покрасивее: она посовестится, скорей бросит.
Вот для этого я
и выбрал
тебя.
— Да за что ж
ты станешь даром хлопотать, терять время?
Вот прекрасно! Ничего! вазы очень красивы. В наш век без ничего ничего
и не сделают. Когда я что-нибудь для
тебя сделаю, предложи мне подарок: я возьму.
— Вздор! — шепнул Петр Иваныч Александру. — Заметь набалдашник: видишь золотую львиную голову? Третьего дня он хвастался мне, что заплатил за нее Барбье шестьсот рублей,
и теперь показывает;
вот тебе образчик средств, какими он действует. Сражайся
и сбей его вон с этой позиции.
Беда не так еще велика…» — «Как не беда! — закричал он, — он, говорит, делом не занимается; молодой человек должен трудиться…» — «
И это не беда, говорю я, —
тебе что за нужда?» — «Как, говорит, что за нужда: он вздумал действовать против меня хитростями…» — «А,
вот где беда!» — стал я дразнить.
«Так
тебе и надо, думаю, болван!» Ай да Александр!
вот племянник!
— Сурков от ревности вздумал уверять меня, — продолжал он, — что
ты уж будто
и влюблен по уши в Тафаеву. «Нет, уж извини, — говорю я ему, —
вот это неправда: после всего, что с ним случилось, он не влюбится. Он слишком хорошо знает женщин
и презирает их…» Не правда ли?
— Хорошо, вели давать!
Вот ты кстати напомнила об обеде. Сурков говорит, что
ты, Александр, там почти каждый день обедаешь, что, говорит, оттого нынче у вас
и по пятницам не бывает, что будто вы целые дни вдвоем проводите… черт знает, что врал тут, надоел; наконец я его выгнал. Так
и вышло, что соврал. Нынче пятница, а
вот ты налицо!
—
Вот посмотрим, что-то скажешь, когда твой бывший подчиненный станет приказывать
тебе или когда войдет, а
тебе надо встать
и поклониться.
«Животное! — бормотал он про себя, — так
вот какая мысль бродит у
тебя в уме… а! обнаженные плечи, бюст, ножка… воспользоваться доверчивостью, неопытностью… обмануть… ну, хорошо, обмануть, а там что? — Та же скука, да еще, может быть, угрызение совести, а из чего? Нет! нет! не допущу себя, не доведу
и ее… О, я тверд! чувствую в себе довольно чистоты души, благородства сердца… Я не паду во прах —
и не увлеку ее».
— Если б
ты рассматривал дело похладнокровнее, так увидел бы, что
ты не хуже других
и не лучше, чего я
и хотел от
тебя: тогда не возненавидел бы ни других, ни себя, а только равнодушнее сносил бы людские глупости
и был бы повнимательнее к своим. Я
вот знаю цену себе, вижу, что нехорош, а признаюсь, очень люблю себя.
—
Вот нашел что привезти! — сказала Аграфена, —
ты думаешь, мне только
и дела, что играть? как же! Выдумал что: стану я с
тобой играть!
— Не приказывали! Ему, голубчику моему, все равно, что ни подложи — все скушает. А
тебе и этого в голову не пришло?
Ты разве забыл, что он здесь кушал всё сдобные булки? Покупать постные булки! Верно,
ты деньги-то в другое место относил?
Вот я
тебя! Ну, что еще? говори…
— Послушай, друг мой, Сашенька, — сказала она однажды, —
вот уж с месяц, как
ты живешь здесь, а я еще не видала, чтоб
ты улыбнулся хоть раз: ходишь словно туча, смотришь в землю. Или
тебе ничто не мило на родной стороне? Видно, на чужой милее; тоскуешь по ней, что ли? Сердце мое надрывается, глядя на
тебя. Что с
тобой сталось? Расскажи
ты мне: чего
тебе недостает? я ничего не пожалею. Обидел ли кто
тебя: я доберусь
и до того.
Однажды Агашка —
вот что теперь за Кузьмой, его третья изба от околицы — толкнула как-то
тебя, да нос до крови
и расшиби: отец порол, порол ее, я насилу умолила.
— В этой любви так много… глупого, — сказал Петр Иваныч мягко, вкрадчиво. —
Вот у нас с
тобой и помину не было об искренних излияниях, о цветах, о прогулках при луне… а ведь
ты любишь же меня…