Неточные совпадения
— Гм, а ведь я так
и предчувствовал, что
ты чем-нибудь
вот этаким кончишь, можешь это себе представить?
Ну авось
и там до
тебя ничего не коснется,
вот ведь я почему
и дозволяю
тебе, что на последнее надеюсь.
Конечно, все это лишь древняя легенда, но
вот и недавняя быль: один из наших современных иноков спасался на Афоне,
и вдруг старец его повелел ему оставить Афон, который он излюбил как святыню, как тихое пристанище, до глубины души своей,
и идти сначала в Иерусалим на поклонение святым местам, а потом обратно в Россию, на север, в Сибирь: «Там
тебе место, а не здесь».
—
Вот что, мать, — проговорил старец, — однажды древний великий святой увидел во храме такую же, как
ты, плачущую мать
и тоже по младенце своем, по единственном, которого тоже призвал Господь.
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему
и быть, коль не у Господа
и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то,
вот как прежде сидел!»
И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть,
и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где
ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
Вот он снится теперь
тебе,
и ты мучаешься, а тогда он
тебе кроткие сны пошлет.
И вот что я
тебе еще скажу, Прохоровна: или сам он к
тебе вскоре обратно прибудет, сынок твой, или наверно письмо пришлет.
— На
тебя глянуть пришла. Я ведь у
тебя бывала, аль забыл? Не велика же в
тебе память, коли уж меня забыл. Сказали у нас, что
ты хворый, думаю, что ж, я пойду его сама повидаю:
вот и вижу
тебя, да какой же
ты хворый? Еще двадцать лет проживешь, право, Бог с
тобою! Да
и мало ли за
тебя молебщиков,
тебе ль хворать?
— Кстати будет просьбица моя невеликая:
вот тут шестьдесят копеек, отдай
ты их, милый, такой, какая меня бедней. Пошла я сюда, да
и думаю: лучше уж чрез него подам, уж он знает, которой отдать.
— Так я
и знал, что он
тебе это не объяснит. Мудреного тут, конечно, нет ничего, одни бы, кажись, всегдашние благоглупости. Но фокус был проделан нарочно.
Вот теперь
и заговорят все святоши в городе
и по губернии разнесут: «Что, дескать, сей сон означает?» По-моему, старик действительно прозорлив: уголовщину пронюхал. Смердит у вас.
— Я… я не то чтобы думал, — пробормотал Алеша, — а
вот как
ты сейчас стал про это так странно говорить, то мне
и показалось, что я про это сам думал.
— А чего
ты весь трясешься? Знаешь
ты штуку? Пусть он
и честный человек, Митенька-то (он глуп, но честен); но он — сладострастник.
Вот его определение
и вся внутренняя суть. Это отец ему передал свое подлое сладострастие. Ведь я только на
тебя, Алеша, дивлюсь: как это
ты девственник? Ведь
и ты Карамазов! Ведь в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено. Ну
вот эти три сладострастника друг за другом теперь
и следят… с ножами за сапогом. Состукнулись трое лбами, а
ты, пожалуй, четвертый.
— Извини меня ради Бога, я никак не мог предполагать,
и притом какая она публичная? Разве она… такая? — покраснел вдруг Алеша. — Повторяю
тебе, я так слышал, что родственница.
Ты к ней часто ходишь
и сам мне говорил, что
ты с нею связей любви не имеешь…
Вот я никогда не думал, что уж ты-то ее так презираешь! Да неужели она достойна того?
— Нет,
ты фон Зон. Ваше преподобие, знаете вы, что такое фон Зон? Процесс такой уголовный был: его убили в блудилище — так, кажется, у вас сии места именуются, — убили
и ограбили
и, несмотря на его почтенные лета, вколотили в ящик, закупорили
и из Петербурга в Москву отослали в багажном вагоне, за нумером. А когда заколачивали, то блудные плясавицы пели песни
и играли на гуслях, то есть на фортоплясах. Так
вот это тот самый фон Зон
и есть. Он из мертвых воскрес, так ли, фон Зон?
— Чего шепчу? Ах, черт возьми, — крикнул вдруг Дмитрий Федорович самым полным голосом, — да чего же я шепчу? Ну,
вот сам видишь, как может выйти вдруг сумбур природы. Я здесь на секрете
и стерегу секрет. Объяснение впредь, но, понимая, что секрет, я вдруг
и говорить стал секретно,
и шепчу как дурак, тогда как не надо. Идем! Вон куда! До тех пор молчи. Поцеловать
тебя хочу!
Садись
вот здесь за стол, а я подле сбоку,
и буду смотреть на
тебя,
и все говорить.
— К ней
и к отцу! Ух! Совпадение! Да ведь я
тебя для чего же
и звал-то, для чего
и желал, для чего алкал
и жаждал всеми изгибами души
и даже ребрами? Чтобы послать
тебя именно к отцу от меня, а потом
и к ней, к Катерине Ивановне, да тем
и покончить
и с ней,
и с отцом. Послать ангела. Я мог бы послать всякого, но мне надо было послать ангела.
И вот ты сам к ней
и к отцу.
Но довольно стихов! Я пролил слезы,
и ты дай мне поплакать. Пусть это будет глупость, над которою все будут смеяться, но
ты нет.
Вот и у
тебя глазенки горят. Довольно стихов. Я
тебе хочу сказать теперь о «насекомых»,
вот о тех, которых Бог одарил сладострастьем...
И вот вдруг мне тогда в ту же секунду кто-то
и шепни на ухо: «Да ведь завтра-то этакая, как приедешь с предложением руки,
и не выйдет к
тебе, а велит кучеру со двора
тебя вытолкать.
—
И вот я
тебя кликнул
и перетащил сюда сегодня, сегодняшнего числа, — запомни! — с тем чтобы послать
тебя,
и опять-таки сегодня же, к Катерине Ивановне,
и…
Теперь, как
ты думаешь,
вот ты сегодня пойдешь
и ей скажешь: «Приказали вам кланяться», а она
тебе: «А деньги?»
Ты еще мог бы сказать ей: «Это низкий сладострастник
и с неудержимыми чувствами подлое существо.
Я же на этих трех тысячах,
вот тебе великое слово, покончу,
и не услышит он ничего обо мне более вовсе.
—
Вот и он,
вот и он! — завопил Федор Павлович, вдруг страшно обрадовавшись Алеше. — Присоединяйся к нам, садись, кофейку — постный ведь, постный, да горячий, да славный! Коньячку не приглашаю,
ты постник, а хочешь, хочешь? Нет, я лучше
тебе ликерцу дам, знатный! Смердяков, сходи в шкаф, на второй полке направо,
вот ключи, живей!
— Нет, нет, я только теперь перекрещу
тебя,
вот так, садись. Ну, теперь
тебе удовольствие будет,
и именно на твою тему. Насмеешься. У нас валаамова ослица заговорила, да как говорит-то, как говорит!
— Ну
и убирайся к черту, лакейская
ты душа. Стой,
вот тебе «Всеобщая история» Смарагдова, тут уж все правда, читай.
Ты мне
вот что скажи, ослица: пусть
ты пред мучителями прав, но ведь
ты сам-то в себе все же отрекся от веры своей
и сам же говоришь, что в тот же час был анафема проклят, а коли раз уж анафема, так
тебя за эту анафему по головке в аду не погладят.
— Видишь, я
вот знаю, что он
и меня терпеть не может, равно как
и всех,
и тебя точно так же, хотя
тебе и кажется, что он
тебя «уважать вздумал». Алешку подавно, Алешку он презирает. Да не украдет он,
вот что, не сплетник он, молчит, из дому сору не вынесет, кулебяки славно печет, да к тому же ко всему
и черт с ним, по правде-то, так стоит ли об нем говорить?
— Тот ему как доброму человеку привез: «Сохрани, брат, у меня назавтра обыск». А тот
и сохранил. «
Ты ведь на церковь, говорит, пожертвовал». Я ему говорю: подлец
ты, говорю. Нет, говорит, не подлец, а я широк… А впрочем, это не он… Это другой. Я про другого сбился…
и не замечаю. Ну,
вот еще рюмочку,
и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего
ты не остановил меня, Иван…
и не сказал, что вру?
— Не поедешь.
Тебе подсматривать здесь за мной хочется,
вот тебе чего хочется, злая душа, оттого
ты и не поедешь?
— Что
ты глядишь на меня? Какие твои глаза? Твои глаза глядят на меня
и говорят мне: «Пьяная
ты харя». Подозрительные твои глаза, презрительные твои глаза…
Ты себе на уме приехал.
Вот Алешка смотрит,
и глаза его сияют. Не презирает меня Алеша. Алексей, не люби Ивана…
Смотри же,
ты его за чудотворный считаешь, а я
вот сейчас на него при
тебе плюну,
и мне ничего за это не будет!..» Как она увидела, Господи, думаю: убьет она меня теперь, а она только вскочила, всплеснула руками, потом вдруг закрыла руками лицо, вся затряслась
и пала на пол… так
и опустилась… Алеша, Алеша!
— Как так твоя мать? — пробормотал он, не понимая. —
Ты за что это?
Ты про какую мать?.. да разве она… Ах, черт! Да ведь она
и твоя! Ах, черт! Ну это, брат, затмение как никогда, извини, а я думал, Иван… Хе-хе-хе! — Он остановился. Длинная, пьяная, полубессмысленная усмешка раздвинула его лицо.
И вот вдруг в это самое мгновение раздался в сенях страшный шум
и гром, послышались неистовые крики, дверь распахнулась
и в залу влетел Дмитрий Федорович. Старик бросился к Ивану в испуге...
— Ничего, брат… я так с испугу. Ах, Дмитрий! Давеча эта кровь отца… — Алеша заплакал, ему давно хотелось заплакать, теперь у него вдруг как бы что-то порвалось в душе. —
Ты чуть не убил его… проклял его…
и вот теперь… сейчас…
ты шутишь шутки… «кошелек или жизнь»!
Спрятался я здесь, под ракитой,
тебя жду,
и вдруг подумал (
вот тебе Бог!): да чего же больше маяться, чего ждать?
И вот слышу,
ты идешь, — Господи, точно слетело что на меня вдруг: да ведь есть же, стало быть, человек, которого
и я люблю, ведь
вот он,
вот тот человечек, братишка мой милый, кого я всех больше на свете люблю
и кого я единственно люблю!
«На то я
и благословил его; там его место, а пока не здесь», —
вот что изрек о
тебе.
Иван хвастун, да
и никакой у него такой учености нет… да
и особенного образования тоже нет никакого, молчит да усмехается на
тебя молча, —
вот на чем только
и выезжает.
— Засади я его, подлеца, она услышит, что я его засадил,
и тотчас к нему побежит. А услышит если сегодня, что тот меня до полусмерти, слабого старика, избил, так, пожалуй, бросит его, да ко мне придет навестить…
Вот ведь мы какими характерами одарены — только чтобы насупротив делать. Я ее насквозь знаю! А что, коньячку не выпьешь? Возьми-ка кофейку холодненького, да я
тебе и прилью четверть рюмочки, хорошо это, брат, для вкуса.
—
Вот таких-то эти нежные барышни
и любят, кутил да подлецов! Дрянь, я
тебе скажу, эти барышни бледные; то ли дело… Ну! кабы мне его молодость, да тогдашнее мое лицо (потому что я лучше его был собой в двадцать восемь-то лет), так я бы точно так же, как
и он, побеждал. Каналья он! А Грушеньку все-таки не получит-с, не получит-с… В грязь обращу!
Кончил он это меня за мочалку тащить, пустил на волю-с: «
Ты, говорит, офицер,
и я офицер, если можешь найти секунданта, порядочного человека, то присылай — дам удовлетворение, хотя бы
ты и мерзавец!»
Вот что сказал-с.
— «Папа, говорит, папа, я его повалю, как большой буду, я ему саблю выбью своей саблей, брошусь на него, повалю его, замахнусь на него саблей
и скажу ему: мог бы сейчас убить, но прощаю
тебя,
вот тебе!» Видите, видите, сударь, какой процессик в головке-то его произошел в эти два дня, это он день
и ночь об этом именно мщении с саблей думал
и ночью, должно быть, об этом бредил-с.
Ободрите ее, как вы всегда прелестно это сумеете сделать. Lise, — крикнула она, подходя к ее двери, —
вот я привела к
тебе столь оскорбленного
тобою Алексея Федоровича,
и он нисколько не сердится, уверяю
тебя, напротив, удивляется, как
ты могла подумать!
А
вот здесь я уже четвертый месяц живу,
и до сих пор мы с
тобой не сказали слова.
Я видел, как
ты на меня смотрел все эти три месяца, в глазах твоих было какое-то беспрерывное ожидание, а
вот этого-то я
и не терплю, оттого
и не подошел к
тебе.
— Непременно так, полюбить прежде логики, как
ты говоришь, непременно чтобы прежде логики,
и тогда только я
и смысл пойму.
Вот что мне давно уже мерещится. Половина твоего дела сделана, Иван,
и приобретена:
ты жить любишь. Теперь надо постараться
тебе о второй твоей половине,
и ты спасен.
— Да почем же я знал, что я ее вовсе не люблю! Хе-хе!
Вот и оказалось, что нет. А ведь как она мне нравилась! Как она мне даже давеча нравилась, когда я речь читал.
И знаешь ли,
и теперь нравится ужасно, а между тем как легко от нее уехать.
Ты думаешь, я фанфароню?
— Сам понимаешь, значит, для чего. Другим одно, а нам, желторотым, другое, нам прежде всего надо предвечные вопросы разрешить,
вот наша забота. Вся молодая Россия только лишь о вековечных вопросах теперь
и толкует. Именно теперь, как старики все полезли вдруг практическими вопросами заниматься.
Ты из-за чего все три месяца глядел на меня в ожидании? Чтобы допросить меня: «Како веруеши али вовсе не веруеши?» —
вот ведь к чему сводились ваши трехмесячные взгляды, Алексей Федорович, ведь так?
Алеша, взгляни прямо: я ведь
и сам точь-в-точь такой же маленький мальчик, как
и ты, разве только
вот не послушник.
— Да, настоящим русским вопросы о том: есть ли Бог
и есть ли бессмертие, или, как
вот ты говоришь, вопросы с другого конца, — конечно, первые вопросы
и прежде всего, да так
и надо, — проговорил Алеша, все с тою же тихою
и испытующею улыбкой вглядываясь в брата.
Вот достигли эшафота: «Умри, брат наш, — кричат Ришару, — умри во Господе, ибо
и на
тебя сошла благодать!»
И вот покрытого поцелуями братьев брата Ришара втащили на эшафот, положили на гильотину
и оттяпали-таки ему по-братски голову за то, что
и на него сошла благодать.