Неточные совпадения
—
И неужели вы столько денег получили, Иван Петрович? — заметила Анна Андреевна. — Гляжу на вас,
и все как-то не верится. Ах
ты, господи,
вот ведь за что теперь деньги стали давать!
— Знаешь, Ваня? — продолжал старик, увлекаясь все более
и более, — это хоть не служба, зато все-таки карьера. Прочтут
и высокие лица.
Вот ты говорил, Гоголь вспоможение ежегодное получает
и за границу послан. А что, если б
и ты? А? Или еще рано? Надо еще что-нибудь сочинить? Так сочиняй, брат, сочиняй поскорее! Не засыпай на лаврах. Чего глядеть-то!
— Ну, ну, хорошо, хорошо! Я ведь так, спроста говорю. Генерал не генерал, а пойдемте-ка ужинать. Ах
ты чувствительная! — прибавил он, потрепав свою Наташу по раскрасневшейся щечке, что любил делать при всяком удобном случае, — я,
вот видишь ли, Ваня, любя говорил. Ну, хоть
и не генерал (далеко до генерала!), а все-таки известное лицо, сочинитель!
— А
вот что я скажу
тебе, Ваня, — решил старик, надумавшись, — я
и сам это видел, заметил
и, признаюсь, даже обрадовался, что
ты и Наташа… ну, да чего тут!
—
Ты к вечерне собиралась, Наташа, а
вот уж
и благовестят, — сказала она. — Сходи, Наташенька, сходи, помолись, благо близко! Да
и прошлась бы заодно. Что взаперти-то сидеть? Смотри, какая
ты бледная; ровно сглазили.
— Лучше бы пойти, Наташа; ведь
ты же хотела давеча
и шляпку
вот принесла. Помолись, Наташенька, помолись, чтобы
тебе бог здоровья послал, — уговаривала Анна Андреевна, робко смотря на дочь, как будто боялась ее.
— Ну да; сходи; а к тому ж
и пройдешься, — прибавил старик, тоже с беспокойством всматриваясь в лицо дочери, — мать правду говорит.
Вот Ваня
тебя и проводит.
Вот ты три недели не приходил: клянусь же
тебе, Ваня, ни одного разу не приходила мне в голову мысль, что
ты меня проклял
и ненавидишь.
— До романов ли, до меня ли теперь, Наташа! Да
и что мои дела! Ничего; так себе, да
и бог с ними! А
вот что, Наташа: это он сам потребовал, чтоб
ты шла к нему?
Он
вот поклянется
тебе, да в тот же день, так же правдиво
и искренно, другому отдастся; да еще сам первый к
тебе придет рассказать об этом.
Я
вот теперь защищаю его перед
тобой; а он, может быть, в эту же минуту с другою
и смеется про себя… а я, я, низкая, бросила все
и хожу по улицам, ищу его…
Ваня! — продолжала она,
и губы ее задрожали, —
вот ты воротишься теперь к ним,домой; у
тебя такое золотое сердце, что хоть они
и не простят меня, но, видя, что
и ты простил, может быть, хоть немного смягчатся надо мной.
—
Ты ведь говорил, Ваня, что он был человек хороший, великодушный, симпатичный, с чувством, с сердцем. Ну, так
вот они все таковы, люди-то с сердцем, симпатичные-то твои! Только
и умеют, что сирот размножать! Гм… да
и умирать-то, я думаю, ему было весело!.. Э-э-эх! Уехал бы куда-нибудь отсюда, хоть в Сибирь!.. Что
ты, девочка? — спросил он вдруг, увидев на тротуаре ребенка, просившего милостыню.
— Я промок, — сказал он ей, только что ступив в комнату, — пойду-ка к себе, а
ты, Ваня, тут посиди.
Вот с ним история случилась, с квартирой; расскажи-ка ей. А я сейчас
и ворочусь…
— Ну,
вот по крайней мере, хоть
ты, Иван, дело говоришь. Я так
и думал. Брошу все
и уеду.
— Ну,
вот уж
и не ожидала! — вскрикнула Анна Андреевна, всплеснув руками, —
и ты, Ваня, туда же! Уж от тебя-то, Иван Петрович, не ожидала… Кажется, кроме ласки, вы от нас ничего не видали, а теперь…
— Нет, в самом деле, — подхватил Ихменев, разгорячая сам себя с злобною, упорною радостию, — как
ты думаешь, Ваня, ведь, право, пойти! На что в Сибирь ехать! А лучше я
вот завтра разоденусь, причешусь да приглажусь; Анна Андреевна манишку новую приготовит (к такому лицу уж нельзя иначе!), перчатки для полного бонтону купить да
и пойти к его сиятельству: батюшка, ваше сиятельство, кормилец, отец родной! Прости
и помилуй, дай кусок хлеба, — жена, дети маленькие!.. Так ли, Анна Андреевна? Этого ли хочешь?
— Такое средство одно, — сказал я, — разлюбить его совсем
и полюбить другого. Но вряд ли это будет средством. Ведь
ты знаешь его характер?
Вот он к
тебе пять дней не ездит. Предположи, что он совсем оставил
тебя;
тебе стоит только написать ему, что
ты сама его оставляешь, а он тотчас же прибежит к
тебе.
— Довольно бы того хоть увидать, а там я бы
и сама угадала. Послушай: я ведь так глупа стала; хожу-хожу здесь, все одна, все одна, — все думаю; мысли как какой-то вихрь, так тяжело! Я
и выдумала, Ваня: нельзя ли
тебе с ней познакомиться? Ведь графиня (тогда
ты сам рассказывал) хвалила твой роман;
ты ведь ходишь иногда на вечера к князю Р***; она там бывает. Сделай, чтоб
тебя ей там представили. А то, пожалуй,
и Алеша мог бы
тебя с ней познакомить.
Вот ты бы мне все
и рассказал про нее.
— Дос-та-нет! — отвечала она чуть слышно. — Все для него! Вся жизнь моя для него! Но знаешь, Ваня, не могу я перенести, что он теперь у нее, обо мне позабыл, сидит возле нее, рассказывает, смеется, помнишь, как здесь, бывало, сидел… Смотрит ей прямо в глаза; он всегда так смотрит;
и в мысль ему не приходит теперь, что я
вот здесь… с
тобой.
— О боже мой! — вскрикнул он в восторге, — если б только был виноват, я бы не смел, кажется,
и взглянуть на нее после этого! Посмотрите, посмотрите! — кричал он, обращаясь ко мне, —
вот: она считает меня виноватым; все против меня, все видимости против меня! Я пять дней не езжу! Есть слухи, что я у невесты, —
и что ж? Она уж прощает меня! Она уж говорит: «Дай руку,
и кончено!» Наташа, голубчик мой, ангел мой, ангел мой! Я не виноват,
и ты знай это! Я не виноват ни настолечко! Напротив! Напротив!
— Совсем не утаил! — перебила Наташа, —
вот чем хвалится! А выходит, что все тотчас же нам рассказал. Я еще помню, как
ты вдруг сделался такой послушный, такой нежный
и не отходил от меня, точно провинился в чем-нибудь,
и все письмо нам по отрывкам
и рассказал.
— Послушай, Наташа,
ты спрашиваешь — точно шутишь. Не шути.Уверяю
тебя, это очень важно. Такой тон, что я
и руки опустил. Никогда отец так со мной не говорил. То есть скорее Лиссабон провалится, чем не сбудется по его желанию;
вот какой тон!
— Да хорошо уж; чем же кончилось, как он-то решил?
Вот что главное.
И какой
ты болтун, Алеша…
—
Ты как будто на него сердишься, Ваня? А какая, однако ж, я дурная, мнительная
и какая тщеславная! Не смейся; я ведь перед
тобой ничего не скрываю. Ах, Ваня, друг
ты мой дорогой!
Вот если я буду опять несчастна, если опять горе придет, ведь уж
ты, верно, будешь здесь подле меня; один, может быть,
и будешь! Чем заслужу я
тебе за все! Не проклинай меня никогда, Ваня!..
— Потому, мне казалось, твой дедушка не мог жить один, всеми оставленный. Он был такой старый, слабый;
вот я
и думал, что кто-нибудь ходил к нему. Возьми,
вот твои книги.
Ты по ним учишься?
— Подожди, странная
ты девочка! Ведь я
тебе добра желаю; мне
тебя жаль со вчерашнего дня, когда
ты там в углу на лестнице плакала. Я вспомнить об этом не могу… К тому же твой дедушка у меня на руках умер,
и, верно, он об
тебе вспоминал, когда про Шестую линию говорил, значит, как будто
тебя мне на руки оставлял. Он мне во сне снится…
Вот и книжки я
тебе сберег, а
ты такая дикая, точно боишься меня.
Ты, верно, очень бедна
и сиротка, может быть, на чужих руках; так или нет?
— Спешу;
и, признаюсь
тебе, ужасно расстроен одним делом. А
вот что лучше: где
ты живешь?
— Слушай, Маслобоев! Братское твое предложение ценю, но ничего не могу теперь отвечать, а почему — долго рассказывать. Есть обстоятельства. Впрочем, обещаюсь: все расскажу
тебе потом, по-братски. За предложение благодарю: обещаюсь, что приду к
тебе и приду много раз. Но
вот в чем дело:
ты со мной откровенен, а потому
и я решаюсь спросить у
тебя совета, тем более что
ты в этих делах мастак.
—
Вот что, Ваня, — сказал Маслобоев, воротясь ко мне, — наведайся-ка
ты сегодня ко мне в семь часов, так я, может, кой-что
и скажу
тебе.
—
Вот, друг мой Елена, — сказал я, подходя к ней, — в таких клочьях, как
ты теперь, ходить нельзя. Я
и купил
тебе платье, буднишнее, самое дешевое, так что
тебе нечего беспокоиться; оно всего рубль двадцать копеек стоит. Носи на здоровье.
—
Вот видишь, Елена,
вот видишь, какая
ты гордая, — сказал я, подходя к ней
и садясь с ней на диван рядом. — Я с
тобой поступаю, как мне велит мое сердце.
Ты теперь одна, без родных, несчастная. Я
тебе помочь хочу. Так же бы
и ты мне помогла, когда бы мне было худо. Но
ты не хочешь так рассудить,
и вот тебе тяжело от меня самый простой подарок принять.
Ты тотчас же хочешь за него заплатить, заработать, как будто я Бубнова
и тебя попрекаю. Если так, то это стыдно, Елена.
—
Вот, брат, целый час жду
тебя и, признаюсь, никак не ожидал…
тебя так найти, — продолжал он, осматриваясь в комнате
и неприметно мигая мне на Елену. В глазах его изображалось изумление. Но, вглядевшись в него ближе, я заметил в нем тревогу
и грусть. Лицо его было бледнее обыкновенного.
— Садись-ка, садись, — продолжал он с озабоченным
и хлопотливым видом, —
вот спешил к
тебе, дело есть; да что с
тобой? На
тебе лица нет.
— Да (
и старик покраснел
и опустил глаза); смотрю я, брат, на твою квартиру… на твои обстоятельства…
и как подумаю, что у
тебя могут быть другие экстренные траты (
и именно теперь могут быть), то…
вот, брат, сто пятьдесят рублей, на первый случай…
— Не пренебрегай этим, Ваня, голубчик, не пренебрегай! Сегодня никуда не ходи. Анне Андреевне так
и скажу, в каком
ты положении. Не надо ли доктора? Завтра навещу
тебя; по крайней мере всеми силами постараюсь, если только сам буду ноги таскать. А теперь лег бы
ты… Ну, прощай. Прощай, девочка; отворотилась! Слушай, друг мой!
Вот еще пять рублей; это девочке.
Ты, впрочем, ей не говори, что я дал, а так, просто истрать на нее, ну там башмачонки какие-нибудь, белье… мало ль что понадобится! Прощай, друг мой…
— Нелли, послушай, — спросил я, как только она успокоилась. —
Ты вот говоришь, что
тебя любила только одна мамаша
и никто больше. А разве твой дедушка
и вправду не любил
тебя?
— Нелли, — сказал я, —
вот ты теперь больна, расстроена, а я должен
тебя оставить одну, взволнованную
и в слезах. Друг мой! Прости меня
и узнай, что тут есть тоже одно любимое
и непрощенное существо, несчастное, оскорбленное
и покинутое. Она ждет меня. Да
и меня самого влечет теперь после твоего рассказа так, что я, кажется, не перенесу, если не увижу ее сейчас, сию минуту…
— Знаю, знаю, что
ты скажешь, — перебил Алеша: — «Если мог быть у Кати, то у
тебя должно быть вдвое причин быть здесь». Совершенно с
тобой согласен
и даже прибавлю от себя: не вдвое причин, а в миллион больше причин! Но, во-первых, бывают же странные, неожиданные события в жизни, которые все перемешивают
и ставят вверх дном. Ну,
вот и со мной случились такие события. Говорю же я, что в эти дни я совершенно изменился, весь до конца ногтей; стало быть, были же важные обстоятельства!
— Я вовсе не хотел оскорбить
тебя, друг мой, — отвечал он, — напротив, я о
тебе сожалею.
Ты приготовляешься к такому шагу в жизни, при котором пора бы уже перестать быть таким легкомысленным мальчиком.
Вот моя мысль. Я смеялся невольно
и совсем не хотел оскорблять
тебя.
Вот ты говорил теперь целый час о любви к человечеству, о благородстве убеждений, о благородных людях, с которыми познакомился; а спроси Ивана Петровича, что говорил я ему давеча, когда мы поднялись в четвертый этаж, по здешней отвратительной лестнице,
и оставались здесь у дверей, благодаря бога за спасение наших жизней
и ног?
И вот мало-помалу я стал воображать себе, что пришел будто я к
тебе на могилу, упал на нее без памяти, обнял ее
и замер в тоске.
И когда я воображал себе это, мне вдруг подумалось:
вот я на одно мгновение буду просить
тебя у бога, а между тем была же
ты со мною шесть месяцев
и в эти шесть месяцев сколько раз мы поссорились, сколько дней мы не говорили друг с другом!
— Мы еще поговорим об этом, — сказал он решительно, — а покамест… а впрочем, я сам к
тебе приду,
вот только немножко поправлюсь здоровьем. Тогда
и решим.
— Слава богу! Ведь мне это сто раз в голову приходило. Да я все как-то не смел вам сказать.
Вот и теперь выговорю. А ведь это очень трудно тыговорить. Это, кажется, где-то у Толстого хорошо выведено: двое дали друг другу слово говорить
ты, да
и никак не могут
и все избегают такие фразы, в которых местоимения. Ах, Наташа! Перечтем когда-нибудь «Детство
и отрочество»; ведь как хорошо!
— Потом вспомнил, а вчера забыл. Об деле действительно хотел с
тобою поговорить, но пуще всего надо было утешить Александру Семеновну. «
Вот, говорит, есть человек, оказался приятель, зачем не позовешь?»
И уж меня, брат, четверо суток за
тебя продергивают. За бергамот мне, конечно, на том свете сорок грехов простят, но, думаю, отчего же не посидеть вечерок по-приятельски? Я
и употребил стратагему [военную хитрость]: написал, что, дескать, такое дело, что если не придешь, то все наши корабли потонут.
— Князь! — вскричал Маслобоев, — этот князь, брат, такая шельма, такой плут… ну! Я, брат,
вот что
тебе скажу: я хоть
и сам плут, но из одного целомудрия не захотел бы быть в его коже! Но довольно; молчок! Только это одно об нем
и могу сказать.
—
Вот что, Ваня, без лишних слов: я
тебе хочу оказать услугу. Видишь, дружище, если б я с
тобой хитрил, я бы у
тебя и без торжественности умел выпытать. А
ты подозреваешь, что я с
тобой хитрю: давеча, леденцы-то; я ведь понял. Но так как я с торжественностью говорю, значит, не для себя интересуюсь, а для
тебя. Так
ты не сомневайся
и говори напрямик, правду — истинную…
Так
ты держи ухо востро;
вот и все.
Было ж это в городе Санта-фе-де-Богота, а может,
и в Кракове, но вернее всего, что в фюрстентум [княжестве (от нем. Furstentum)] Нассау,
вот что на зельтерской воде написано, именно в Нассау; довольно с
тебя?