Неточные совпадения
Хлестаков (придвигаясь).Да ведь
это вам кажется только, что близко; а вы вообразите себе, что далеко. Как бы
я был счастлив, сударыня, если б мог прижать вас в свои объятия.
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую
я будто бы высек, то
это клевета, ей-богу клевета.
Это выдумали злодеи мои;
это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Бобчинский. Сначала вы сказали, а потом и
я сказал. «Э! — сказали мы с Петром Ивановичем. — А с какой стати сидеть ему здесь, когда дорога ему лежит в Саратовскую губернию?» Да-с. А вот он-то и есть
этот чиновник.
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими:
я, брат, не такого рода! со
мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)
Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что
это за жаркое?
Это не жаркое.
Аммос Федорович. Что ж вы полагаете, Антон Антонович, грешками? Грешки грешкам — рознь.
Я говорю всем открыто, что беру взятки, но чем взятки? Борзыми щенками.
Это совсем иное дело.
Хлестаков (пишет).Ну, хорошо. Отнеси только наперед
это письмо; пожалуй, вместе и подорожную возьми. Да зато, смотри, чтоб лошади хорошие были! Ямщикам скажи, что
я буду давать по целковому; чтобы так, как фельдъегеря, катили и песни бы пели!.. (Продолжает писать.)Воображаю, Тряпичкин умрет со смеху…
Городничий. Вам тоже посоветовал бы, Аммос Федорович, обратить внимание на присутственные места. У вас там в передней, куда обыкновенно являются просители, сторожа завели домашних гусей с маленькими гусенками, которые так и шныряют под ногами. Оно, конечно, домашним хозяйством заводиться всякому похвально, и почему ж сторожу и не завесть его? только, знаете, в таком месте неприлично…
Я и прежде хотел вам
это заметить, но все как-то позабывал.
Анна Андреевна. После? Вот новости — после!
Я не хочу после…
Мне только одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал!
Я тебе вспомню
это! А все
эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку;
я сейчас». Вот тебе и сейчас! Вот тебе ничего и не узнали! А все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь, и давай пред зеркалом жеманиться: и с той стороны, и с
этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Хлестаков.
Я — признаюсь,
это моя слабость, — люблю хорошую кухню. Скажите, пожалуйста,
мне кажется, как будто бы вчера вы были немножко ниже ростом, не правда ли?
Что тут, под
этой липою,
Жена моя призналась
мне,
Что тяжела она
Гаврюшей, нашим первенцем,
И спрятала на грудь мою
Как вишня покрасневшее
Прелестное лицо?..
А нам земля осталася…
Ой ты, земля помещичья!
Ты нам не мать, а мачеха
Теперь… «А кто велел? —
Кричат писаки праздные, —
Так вымогать, насиловать
Кормилицу свою!»
А
я скажу: — А кто же ждал? —
Ох!
эти проповедники!
Кричат: «Довольно барствовать!
Проснись, помещик заспанный!
Вставай! — учись! трудись...
Милон.
Это его ко
мне милость. В мои леты и в моем положении было бы непростительное высокомерие считать все то заслуженным, чем молодого человека ободряют достойные люди.
Г-жа Простакова. Ах, мой батюшка! Да извозчики-то на что ж?
Это их дело.
Это таки и наука-то не дворянская. Дворянин только скажи: повези
меня туда, — свезут, куда изволишь.
Мне поверь, батюшка, что, конечно, то вздор, чего не знает Митрофанушка.
Стародум(обнимая неохотно г-жу Простакову). Милость совсем лишняя, сударыня! Без нее мог бы
я весьма легко обойтись. (Вырвавшись из рук ее, обертывается на другую сторону, где Скотинин, стоящий уже с распростертыми руками, тотчас его схватывает.)
Это к кому
я попался?
Г-жа Простакова (обробев и иструсясь). Как!
Это ты! Ты, батюшка! Гость наш бесценный! Ах,
я дура бессчетная! Да так ли бы надобно было встретить отца родного, на которого вся надежда, который у нас один, как порох в глазе. Батюшка! Прости
меня.
Я дура. Образумиться не могу. Где муж? Где сын? Как в пустой дом приехал! Наказание Божие! Все обезумели. Девка! Девка! Палашка! Девка!
Митрофан. Слушай, матушка.
Я те потешу. Поучусь; только чтоб
это был последний раз и чтоб сегодня ж быть сговору.
Г-жа Простакова. Простил! Ах, батюшка!.. Ну! Теперь-то дам
я зорю канальям своим людям. Теперь-то
я всех переберу поодиночке. Теперь-то допытаюсь, кто из рук ее выпустил. Нет, мошенники! Нет, воры! Век не прощу, не прощу
этой насмешки.
Г-жа Простакова. Пронозила!.. Нет, братец, ты должен образ выменить господина офицера; а кабы не он, то б ты от
меня не заслонился. За сына вступлюсь. Не спущу отцу родному. (Стародуму.)
Это, сударь, ничего и не смешно. Не прогневайся. У
меня материно сердце. Слыхано ли, чтоб сука щенят своих выдавала? Изволил пожаловать неведомо к кому, неведомо кто.
— Уж как
мне этого Бонапарта захотелось! — говаривала она Беневоленскому, — кажется, ничего бы не пожалела, только бы глазком на него взглянуть!
Столь
меня сие удивило, что
я и доселе спрашиваю себя: полно, страдание ли
это, и не скрывается ли здесь какой-либо особливый вид плотоугодничества и самовосхищения?
Прыщ был уже не молод, но сохранился необыкновенно. Плечистый, сложенный кряжем, он всею своею фигурой так, казалось, и говорил: не смотрите на то, что у
меня седые усы:
я могу!
я еще очень могу! Он был румян, имел алые и сочные губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов; походка у него была деятельная и бодрая, жест быстрый. И все
это украшалось блестящими штаб-офицерскими эполетами, которые так и играли на плечах при малейшем его движении.
Давно уже имел
я намерение написать историю какого-нибудь города (или края) в данный период времени, но разные обстоятельства мешали
этому предприятию.
Только и подходит ко
мне самый
этот молодец:"Слепа, бабушка?" — говорит.
— Хорош! — смеясь сказал Степан Аркадьич, — а
меня же называешь нигилистом! Однако ведь
это нельзя. Тебе надо говеть.
— Догадываюсь, но не могу начать говорить об
этом. Уж поэтому ты можешь видеть, верно или не верно
я догадываюсь, — сказал Степан Аркадьич, с тонкою улыбкой глядя на Левина.
—
Я не буду судиться.
Я никогда не зарежу, и
мне этого нe нужно. Ну уж! — продолжал он, опять перескакивая к совершенно нейдущему к делу, — наши земские учреждения и всё
это — похоже на березки, которые мы натыкали, как в Троицын день, для того чтобы было похоже на лес, который сам вырос в Европе, и не могу
я от души поливать и верить в
эти березки!
— Ты понимаешь
это,
я надеюсь? — сказал отец.
Он не верит и в мою любовь к сыну или презирает (как он всегда и подсмеивался), презирает
это мое чувство, но он знает, что
я не брошу сына, не могу бросить сына, что без сына не может быть для
меня жизни даже с тем, кого
я люблю, но что, бросив сына и убежав от него,
я поступлю как самая позорная, гадкая женщина, —
это он знает и знает, что
я не в силах буду сделать
этого».
«Так и
я, и Петр, и кучер Федор, и
этот купец, и все те люди, которые живут там по Волге, куда приглашают
эти объявления, и везде, и всегда», думала она, когда уже подъехала к низкому строению Нижегородской станции и к ней навстречу выбежали артельщики.
Я знаю, что
это неправда, но не могу отогнать
этих мыслей.
Для
меня одно и одно —
это твоя любовь.
— Да, может быть… Что до
меня, то
я исполняю свой долг.
Это всё, что
я могу сделать.
— Куда ж торопиться? Посидим. Как ты измок однако! Хоть не ловится, но хорошо. Всякая охота тем хороша, что имеешь дело с природой. Ну, что зa прелесть
эта стальная вода! — сказал он. —
Эти берега луговые, — продолжал он, — всегда напоминают
мне загадку, — знаешь? Трава говорит воде: а мы пошатаемся, пошатаемся.
— Нет, мрачные. Ты знаешь, отчего
я еду нынче, а не завтра?
Это признание, которое
меня давило,
я хочу тебе его сделать, — сказала Анна, решительно откидываясь на кресле и глядя прямо в глаза Долли.
Я старый человек, ничего в
этом не понимаю, но ему Бог
это послал.
— А как
я вспоминаю ваши насмешки! — продолжала княгиня Бетси, находившая особенное удовольствие в следовании за успехом
этой страсти. — Куда
это все делось! Вы пойманы, мой милый.
—
Я очень рада, что уговорила его завтра собороваться, — говорила она, сидя в кофточке пред своим складным зеркалом и расчесывая частым гребнем мягкие душистые волосы. —
Я никогда не видала
этого, но знаю, мама
мне говорила, что тут молитвы об исцелении.
—
Я не знаю, — отвечал он, не думая о том, что говорит. Мысль о том, что если он поддастся
этому ее тону спокойной дружбы, то он опять уедет ничего не решив, пришла ему, и он решился возмутиться.
— По делом за то, что всё
это было притворство, потому что
это всё выдуманное, а не от сердца. Какое
мне дело было до чужого человека? И вот вышло, что
я причиной ссоры и что
я делала то, чего
меня никто не просил. Оттого что всё притворство! притворство! притворство!…
—
Я не знаю, — отвечал Вронский, — отчего
это во всех Москвичах, разумеется, исключая тех, с кем говорю, — шутливо вставил он, — есть что-то резкое. Что-то они всё на дыбы становятся, сердятся, как будто всё хотят дать почувствовать что-то…
— Не надо было надевать шиньона, — отвечала Николаева, давно решившая, что если старый вдовец, которого она ловила, женится на ней, то свадьба будет самая простая. —
Я не люблю
этот фаст.
—
Я, напротив, полагаю, что
эти два вопроса неразрывно связаны, — сказал Песцов, —
это ложный круг. Женщина лишена прав по недостатку образования, а недостаток образования происходит от отсутствия прав. — Надо не забывать того, что порабощение женщин так велико и старо, что мы часто не хотим понимать ту пучину, которая отделяет их от нас, — говорил он.
«Если не
я, то кто же виноват в
этом?» невольно подумал он, отыскивая виновника
этих страданий, чтобы наказать его; но виновника не было.
Как ни тяжело
мне было убедиться в
этом,
я вижу, что
это так и не может быть иначе.
— Напрасно сделал. Мое писанье —
это в роде тех корзиночек из резьбы, которые
мне продавала бывало Лиза Мерцалова из острогов. Она заведывала острогами в
этом обществе, — обратилась она к Левину. — И
эти несчастные делали чудеса терпения.
Содержание было то самое, как он ожидал, но форма была неожиданная и особенно неприятная ему. «Ани очень больна, доктор говорит, что может быть воспаление.
Я одна теряю голову. Княжна Варвара не помощница, а помеха.
Я ждала тебя третьего дня, вчера и теперь посылаю узнать, где ты и что ты?
Я сама хотела ехать, но раздумала, зная, что
это будет тебе неприятно. Дай ответ какой-нибудь, чтоб
я знала, что делать».
И вдруг всплывала радостная мысль: «через два года буду у
меня в стаде две голландки, сама Пава еще может быть жива, двенадцать молодых Беркутовых дочерей, да подсыпать на казовый конец
этих трех — чудо!» Он опять взялся за книгу.
— Да; но
это всё от него зависит. Теперь
я должна ехать к нему, — сказала она сухо. Ее предчувствие, что всё останется по-старому, — не обмануло ее.
— Нет, если бы
это было несправедливо, ты бы не мог пользоваться
этими благами с удовольствием, по крайней мере
я не мог бы.
Мне, главное, надо чувствовать, что
я не виноват.
— Ну полно, Саша, не сердись! — сказал он ей, робко и нежно улыбаясь. — Ты была виновата.
Я был виноват.
Я всё устрою. — И, помирившись с женой, он надел оливковое с бархатным воротничком пальто и шляпу и пошел в студию. Удавшаяся фигура уже была забыта им. Теперь его радовало и волновало посещение его студии
этими важными Русскими, приехавшими в коляске.