Неточные совпадения
Нельзя утаить, что почти такого рода размышления занимали Чичикова в то время, когда он рассматривал общество, и следствием
этого было то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы говорил: «Пойдем, брат, в другую комнату, там
я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, — которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности.
Несмотря на то что минуло более восьми лет их супружеству, из них все еще каждый приносил другому или кусочек яблочка, или конфетку, или орешек и говорил трогательно-нежным голосом, выражавшим совершенную любовь: «Разинь, душенька, свой ротик,
я тебе положу
этот кусочек».
— Очень обходительный и приятный человек, — продолжал Чичиков, — и какой искусник!
я даже никак не мог предполагать
этого. Как хорошо вышивает разные домашние узоры! Он
мне показывал своей работы кошелек: редкая дама может так искусно вышить.
— О,
это одна из достойнейших женщин, каких только
я знаю, — отвечал Чичиков.
— Умница, душенька! — сказал на
это Чичиков. — Скажите, однако ж… — продолжал он, обратившись тут же с некоторым видом изумления к Маниловым, — в такие лета и уже такие сведения!
Я должен вам сказать, что в
этом ребенке будут большие способности.
— О, вы еще не знаете его, — отвечал Манилов, — у него чрезвычайно много остроумия. Вот меньшой, Алкид, тот не так быстр, а
этот сейчас, если что-нибудь встретит, букашку, козявку, так уж у него вдруг глазенки и забегают; побежит за ней следом и тотчас обратит внимание.
Я его прочу по дипломатической части. Фемистоклюс, — продолжал он, снова обратясь к нему, — хочешь быть посланником?
— Позвольте вам
этого не позволить, — сказал Манилов с улыбкою. —
Это кресло у
меня уж ассигновано для гостя: ради или не ради, но должны сесть.
— Позвольте
мне вам заметить, что
это предубеждение.
Я полагаю даже, что курить трубку гораздо здоровее, нежели нюхать табак. В нашем полку был поручик, прекраснейший и образованнейший человек, который не выпускал изо рта трубки не только за столом, но даже, с позволения сказать, во всех прочих местах. И вот ему теперь уже сорок с лишком лет, но, благодаря Бога, до сих пор так здоров, как нельзя лучше.
— А не могу знать; об
этом,
я полагаю, нужно спросить приказчика. Эй, человек! позови приказчика, он должен быть сегодня здесь.
—
Я?.. нет,
я не то, — сказал Манилов, — но
я не могу постичь… извините…
я, конечно, не мог получить такого блестящего образования, какое, так сказать, видно во всяком вашем движении; не имею высокого искусства выражаться… Может быть, здесь… в
этом, вами сейчас выраженном изъяснении… скрыто другое… Может быть, вы изволили выразиться так для красоты слога?
— А, нет! — сказал Чичиков. — Мы напишем, что они живы, так, как стоит действительно в ревизской сказке.
Я привык ни в чем не отступать от гражданских законов, хотя за
это и потерпел на службе, но уж извините: обязанность для
меня дело священное, закон —
я немею пред законом.
— О! помилуйте, ничуть.
Я не насчет того говорю, чтобы имел какое-нибудь, то есть, критическое предосуждение о вас. Но позвольте доложить, не будет ли
это предприятие или, чтоб еще более, так сказать, выразиться, негоция, [Негоция — коммерческая сделка.] — так не будет ли
эта негоция несоответствующею гражданским постановлениям и дальнейшим видам России?
—
Я полагаю, что
это будет хорошо.
— А, если хорошо,
это другое дело:
я против
этого ничего, — сказал Манилов и совершенно успокоился.
—
Это нехорошо опрокинуть,
я уж сам знаю; уж
я никак не опрокину.
— Нет, барин, как можно, чтоб
я был пьян!
Я знаю, что
это нехорошее дело быть пьяным. С приятелем поговорил, потому что с хорошим человеком можно поговорить, в том нет худого; и закусили вместе. Закуска не обидное дело; с хорошим человеком можно закусить.
— Правда, с такой дороги и очень нужно отдохнуть. Вот здесь и расположитесь, батюшка, на
этом диване. Эй, Фетинья, принеси перину, подушки и простыню. Какое-то время послал Бог: гром такой — у
меня всю ночь горела свеча перед образом. Эх, отец мой, да у тебя-то, как у борова, вся спина и бок в грязи! где так изволил засалиться?
— Ну, видите, матушка. А теперь примите в соображение только то, что заседателя вам подмасливать больше не нужно, потому что теперь
я плачу за них;
я, а не вы;
я принимаю на себя все повинности.
Я совершу даже крепость на свои деньги, понимаете ли вы
это?
— Уж
это, точно, правда. Уж совсем ни на что не нужно; да ведь
меня одно только и останавливает, что ведь они уже мертвые.
— Вы, матушка, — сказал он, — или не хотите понимать слов моих, или так нарочно говорите, лишь бы что-нибудь говорить…
Я вам даю деньги: пятнадцать рублей ассигнациями. Понимаете ли? Ведь
это деньги. Вы их не сыщете на улице. Ну, признайтесь, почем продали мед?
—
Я уж знала
это: там все хорошая работа. Третьего года сестра моя привезла оттуда теплые сапожки для детей: такой прочный товар, до сих пор носится. Ахти, сколько у тебя тут гербовой бумаги! — продолжала она, заглянувши к нему в шкатулку. И в самом деле, гербовой бумаги было там немало. — Хоть бы
мне листок подарил! а у
меня такой недостаток; случится в суд просьбу подать, а и не на чем.
— Как же бы
это сделать? — сказала хозяйка. — Рассказать-то мудрено, поворотов много; разве
я тебе дам девчонку, чтобы проводила. Ведь у тебя, чай, место есть на козлах, где бы присесть ей.
Одна была такая разодетая, рюши на ней, и трюши, и черт знает чего не было…
я думаю себе только: «черт возьми!» А Кувшинников, то есть
это такая бестия, подсел к ней и на французском языке подпускает ей такие комплименты…
Я ему в глаза
это говорил: «Вы, говорю, с нашим откупщиком первые мошенники!» Смеется, бестия, поглаживая бороду.
— Ну, душа, вот
это так! Вот
это хорошо, постой же,
я тебя поцелую за
это. — Здесь Ноздрев и Чичиков поцеловались. — И славно: втроем и покатим!
— Вот на
этом поле, — сказал Ноздрев, указывая пальцем на поле, — русаков такая гибель, что земли не видно;
я сам своими руками поймал одного за задние ноги.
— Нет, брат! она такая почтенная и верная! Услуги оказывает такие… поверишь, у
меня слезы на глазах. Нет, ты не держи
меня; как честный человек, поеду.
Я тебя в
этом уверяю по истинной совести.
— Нет, брат, тебе совсем не следует о ней так отзываться;
этим ты, можно сказать,
меня самого обижаешь, она такая милая.
— Однако ж
это обидно! что же
я такое в самом деле! почему
я непременно лгу?
— Ну да ведь
я знаю тебя: ведь ты большой мошенник, позволь
мне это сказать тебе по дружбе! Ежели бы
я был твоим начальником,
я бы тебя повесил на первом дереве.
— Ей-богу, повесил бы, — повторил Ноздрев, —
я тебе говорю
это откровенно, не с тем чтобы тебя обидеть, а просто по-дружески говорю.
— Да за что же ты бранишь
меня? Виноват разве
я, что не играю? Продай
мне душ одних, если уж ты такой человек, что дрожишь из-за
этого вздору.
— Продать
я не хочу,
это будет не по-приятельски.
Я не стану снимать плевы с черт знает чего. В банчик — другое дело. Прокинем хоть талию! [Талия — карточная игра.]
— Да ведь
это не в банк; тут никакого не может быть счастья или фальши: все ведь от искусства;
я даже тебя предваряю, что
я совсем не умею играть, разве что-нибудь
мне дашь вперед.
— Нет, что ж за куш пятьдесят? Лучше ж в
эту сумму
я включу тебе какого-нибудь щенка средней руки или золотую печатку к часам.
— Давненько не брал
я в руки!.. Э, э!
это, брат, что? отсади-ка ее назад! — говорил Чичиков.
— Отчего ж по три?
Это по ошибке. Одна подвинулась нечаянно,
я ее отодвину, изволь.
—
Я тебя ни за кого не почитаю, но только играть с
этих пор никогда не буду.
—
Этого ты
меня не заставишь сделать, — сказал Чичиков хладнокровно и, подошедши к доске, смешал шашки.
—
Я тебя заставлю играть!
Это ничего, что ты смешал шашки,
я помню все ходы. Мы их поставим опять так, как были.
— Милостивый государь! позвольте вам доложить, что
я офицер. Вы можете
это сказать вашему слуге, а не
мне.
«Экой скверный барин! — думал про себя Селифан. —
Я еще не видал такого барина. То есть плюнуть бы ему за
это! Ты лучше человеку не дай есть, а коня ты должен накормить, потому что конь любит овес.
Это его продовольство: что, примером, нам кошт, то для него овес, он его продовольство».
Хозяин, казалось, сам чувствовал за собою
этот грех и тот же час спросил: «Не побеспокоил ли
я вас?» Но Чичиков поблагодарил, сказав, что еще не произошло никакого беспокойства.
— Мошенник! — сказал Собакевич очень хладнокровно, — продаст, обманет, еще и пообедает с вами!
Я их знаю всех:
это всё мошенники, весь город там такой: мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет. Все христопродавцы. Один там только и есть порядочный человек: прокурор; да и тот, если сказать правду, свинья.
—
Это вам так показалось. Ведь
я знаю, что они на рынке покупают. Купит вон тот каналья повар, что выучился у француза, кота, обдерет его, да и подает на стол вместо зайца.
— Что ж, душа моя, — сказал Собакевич, — если б
я сам
это делал, но
я тебе прямо в глаза скажу, что
я гадостей не стану есть.
Это все выдумали доктора немцы да французы,
я бы их перевешал за
это!
—
Я вам даже не советую дороги знать к
этой собаке! — сказал Собакевич. — Извинительней сходить в какое-нибудь непристойное место, чем к нему.
— Нет,
я спросил не для каких-либо, а потому только, что интересуюсь познанием всякого рода мест, — отвечал на
это Чичиков.
«Черт возьми, — подумал Чичиков про себя, —
этот уж продает прежде, чем
я заикнулся!» — и проговорил вслух...