Неточные совпадения
Для
меня он примечателен, но решительно сомневаюсь, успею ли
это доказать читателю.
Вот если вы не согласитесь с
этим последним тезисом и ответите: «Не так» или «не всегда так», то
я, пожалуй, и ободрюсь духом насчет значения героя моего Алексея Федоровича. Ибо не только чудак «не всегда» частность и обособление, а напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи — все, каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались…
Я бы, впрочем, не пускался в
эти весьма нелюбопытные и смутные объяснения и начал бы просто-запросто без предисловия: понравится — так и так прочтут; но беда в том, что жизнеописание-то у
меня одно, а романов два.
Обойтись
мне без
этого первого романа невозможно, потому что многое во втором романе стало бы непонятным.
На
это отвечу уже в точности: тратил
я бесплодные слова и драгоценное время, во-первых, из вежливости, а во-вторых, из хитрости: все-таки, дескать, заране в чем-то предупредил.
Ведь знал же
я одну девицу, еще в запрошлом «романтическом» поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к одному господину, за которого, впрочем, всегда могла выйти замуж самым спокойным образом, кончила, однако же, тем, что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь бросилась с высокого берега, похожего на утес, в довольно глубокую и быструю реку и погибла в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за того, чтобы походить на шекспировскую Офелию, и даже так, что будь
этот утес, столь давно ею намеченный и излюбленный, не столь живописен, а будь на его месте лишь прозаический плоский берег, то самоубийства, может быть, не произошло бы вовсе.
«
Меня эти невинные глазки как бритвой тогда по душе полоснули», — говаривал он потом, гадко по-своему хихикая.
Когда она померла, мальчик Алексей был по четвертому году, и хоть и странно
это, но
я знаю, что он мать запомнил потом на всю жизнь, — как сквозь сон, разумеется.
Я завещания сам не читал, но слышал, что именно было что-то странное в
этом роде и слишком своеобразно выраженное.
Зачем приехал тогда к нам Иван Федорович, —
я, помню, даже и тогда еще задавал себе
этот вопрос с каким-то почти беспокойством.
Столь роковой приезд
этот, послуживший началом ко стольким последствиям, для
меня долго потом, почти всегда, оставался делом неясным.
Тем не менее даже тогда, когда
я уже знал и про
это особенное обстоятельство,
мне Иван Федорович все казался загадочным, а приезд его к нам все-таки необъяснимым.
— Гм, а ведь
я так и предчувствовал, что ты чем-нибудь вот этаким кончишь, можешь
это себе представить?
Я все помышлял о том: кто
это за
меня когда-нибудь помолится?
Милый ты мальчик,
я ведь на
этот счет ужасно как глуп, ты, может быть, не веришь?
Видишь ли:
я об
этом, как ни глуп, а все думаю, все думаю, изредка, разумеется, не все же ведь.
Il faudrait les inventer, [Их следовало бы выдумать (фр.).]
эти крючья, для
меня нарочно, для
меня одного, потому что если бы ты знал, Алеша, какой
я срамник!..
А
я тебя буду ждать: ведь
я чувствую же, что ты единственный человек на земле, который
меня не осудил, мальчик ты мой милый,
я ведь чувствую же
это, не могу же
я это не чувствовать!..
Старец
этот, как
я уже объяснил выше, был старец Зосима; но надо бы здесь сказать несколько слов и о том, что такое вообще «старцы» в наших монастырях, и вот жаль, что чувствую себя на
этой дороге не довольно компетентным и твердым.
—
Это и
я знаю-с, что через лесок, — ответил ему Федор Павлович, — да дорогу-то мы не совсем помним, давно не бывали.
— А вот в
эти врата, и прямо леском… леском. Пойдемте. Не угодно ли…
мне самому…
я сам… Вот сюда, сюда…
— Да и отлично бы было, если б он манкировал,
мне приятно, что ли, вся
эта ваша мазня, да еще с вами на придачу? Так к обеду будем, поблагодарите отца игумена, — обратился он к монашку.
— Его карточку видел. Хоть не чертами лица, так чем-то неизъяснимым. Чистейший второй экземпляр фон Зона.
Я это всегда по одной только физиономии узнаю.
— А пожалуй; вы в
этом знаток. Только вот что, Федор Павлович, вы сами сейчас изволили упомянуть, что мы дали слово вести себя прилично, помните. Говорю вам, удержитесь. А начнете шута из себя строить, так
я не намерен, чтобы
меня с вами на одну доску здесь поставили… Видите, какой человек, — обратился он к монаху, —
я вот с ним боюсь входить к порядочным людям.
— В чужой монастырь со своим уставом не ходят, — заметил он. — Всех здесь в скиту двадцать пять святых спасаются, друг на друга смотрят и капусту едят. И ни одной-то женщины в
эти врата не войдет, вот что особенно замечательно. И
это ведь действительно так. Только как же
я слышал, что старец дам принимает? — обратился он вдруг к монашку.
— Значит, все же лазеечка к барыням-то из скита проведена. Не подумайте, отец святой, что
я что-нибудь,
я только так. Знаете, на Афоне,
это вы слышали ль, не только посещения женщин не полагается, но и совсем не полагается женщин и никаких даже существ женского рода, курочек, индюшечек, телушечек…
«Господин исправник, будьте, говорю, нашим, так сказать, Направником!» — «Каким
это, говорит, Направником?»
Я уж вижу с первой полсекунды, что дело не выгорело, стоит серьезный, уперся: «
Я, говорю, пошутить желал, для общей веселости, так как господин Направник известный наш русский капельмейстер, а нам именно нужно для гармонии нашего предприятия вроде как бы тоже капельмейстера…» И резонно ведь разъяснил и сравнил, не правда ли?
Только давно уж
это произошло, так что уж не стыдно и рассказать; вечно-то
я так себе наврежу!
Представьте, ведь
я и
это знал, Петр Александрович, и даже, знаете, предчувствовал, что делаю, только что стал говорить, и даже, знаете, предчувствовал, что вы
мне первый
это и заметите.
В
эти секунды, когда вижу, что шутка у
меня не выходит, у
меня, ваше преподобие, обе щеки к нижним деснам присыхать начинают, почти как бы судорога делается;
это у
меня еще с юности, как
я был у дворян приживальщиком и приживанием хлеб добывал.
А что до Дидерота, так
я этого «рече безумца» раз двадцать от здешних же помещиков еще в молодых летах моих слышал, как у них проживал; от вашей тетеньки, Петр Александрович, Мавры Фоминишны тоже, между прочим, слышал.
— Простите
меня… — начал Миусов, обращаясь к старцу, — что
я, может быть, тоже кажусь вам участником в
этой недостойной шутке. Ошибка моя в том, что
я поверил, что даже и такой, как Федор Павлович, при посещении столь почтенного лица захочет понять свои обязанности…
Я не сообразил, что придется просить извинения именно за то, что с ним входишь…
Вы
меня сейчас замечанием вашим: «Не стыдиться столь самого себя, потому что от сего лишь все и выходит», — вы
меня замечанием
этим как бы насквозь прочкнули и внутри прочли.
Это вы так хорошо сказали, что
я и не слыхал еще.
— Никогда
я вам
этого не рассказывал,
я с вами и не говорю никогда вовсе.
— Правда, вы не
мне рассказывали; но вы рассказывали в компании, где и
я находился, четвертого года
это дело было.
Я потому и упомянул, что рассказом сим смешливым вы потрясли мою веру, Петр Александрович. Вы не знали о сем, не ведали, а
я воротился домой с потрясенною верой и с тех пор все более и более сотрясаюсь. Да, Петр Александрович, вы великого падения были причиной!
Это уж не Дидерот-с!
— Какой вздор, и все
это вздор, — бормотал он. —
Я действительно, может быть, говорил когда-то… только не вам.
Мне самому говорили.
Я это в Париже слышал, от одного француза, что будто бы у нас в Четьи-Минеи
это за обедней читают…
Это очень ученый человек, который специально изучал статистику России… долго жил в России…
Я сам Четьи-Минеи не читал… да и не стану читать… Мало ли что болтается за обедом?.. Мы тогда обедали…
Не знаю, как теперь, но в детстве моем
мне часто случалось в деревнях и по монастырям видеть и слышать
этих кликуш.
Меня, ребенка, очень
это поражало и удивляло.
Но тогда же
я услышал от иных помещиков и особенно от городских учителей моих, на мои расспросы, что
это все притворство, чтобы не работать, и что
это всегда можно искоренить надлежащею строгостью, причем приводились для подтверждения разные анекдоты.
Но впоследствии
я с удивлением узнал от специалистов-медиков, что тут никакого нет притворства, что
это страшная женская болезнь, и кажется, по преимуществу у нас на Руси, свидетельствующая о тяжелой судьбе нашей сельской женщины, болезнь, происходящая от изнурительных работ слишком вскоре после тяжелых, неправильных, безо всякой медицинской помощи родов; кроме того, от безвыходного горя, от побоев и проч., чего иные женские натуры выносить по общему примеру все-таки не могут.
Трех первых схоронила
я, не жалела
я их очень-то, а
этого последнего схоронила и забыть его не могу.
Зашибаться он стал без
меня, Никитушка-то мой,
это наверно что так, да и прежде того: чуть
я отвернусь, а уж он и ослабеет.
— Только и говорит
мне намедни Степанида Ильинишна Бедрягина, купчиха она, богатая: возьми ты, говорит, Прохоровна, и запиши ты, говорит, сыночка своего в поминанье, снеси в церковь, да и помяни за упокой. Душа-то его, говорит, затоскует, он и напишет письмо. «И
это, — говорит Степанида Ильинишна, — как есть верно, многократно испытано». Да только
я сумлеваюсь… Свет ты наш, правда оно аль неправда, и хорошо ли так будет?
— Вдовею
я, третий год, — начала она полушепотом, сама как бы вздрагивая. — Тяжело было замужем-то, старый был он, больно избил
меня. Лежал он больной; думаю
я, гляжу на него: а коль выздоровеет, опять встанет, что тогда? И вошла ко
мне тогда
эта самая мысль…
—
Я столько, столько вынесла, смотря на всю
эту умилительную сцену… — не договорила она от волнения. — О,
я понимаю, что вас любит народ,
я сама люблю народ,
я желаю его любить, да и как не любить народ, наш прекрасный, простодушный в своем величии русский народ!
— О,
я настоятельно просила,
я умоляла,
я готова была на колени стать и стоять на коленях хоть три дня пред вашими окнами, пока бы вы
меня впустили. Мы приехали к вам, великий исцелитель, чтобы высказать всю нашу восторженную благодарность. Ведь вы Лизу мою исцелили, исцелили совершенно, а чем? — тем, что в четверг помолились над нею, возложили на нее ваши руки. Мы облобызать
эти руки спешили, излить наши чувства и наше благоговение!
— Катерина Ивановна присылает вам чрез
меня вот
это, — подала она ему маленькое письмецо. — Она особенно просит, чтобы вы зашли к ней, да поскорей, поскорей, и чтобы не обманывать, а непременно прийти.
— Ах, как
это с вашей стороны мило и великолепно будет, — вдруг, вся одушевясь, вскричала Lise. — А
я ведь маме говорю: ни за что он не пойдет, он спасается. Экой, экой вы прекрасный! Ведь
я всегда думала, что вы прекрасный, вот что
мне приятно вам теперь сказать!
— Об
этом, конечно, говорить еще рано. Облегчение не есть еще полное исцеление и могло произойти и от других причин. Но если что и было, то ничьею силой, кроме как Божиим изволением. Все от Бога. Посетите
меня, отец, — прибавил он монаху, — а то не во всякое время могу: хвораю и знаю, что дни мои сочтены.