Неточные совпадения
—
Я таких людей видел! — горячо воскликнул он. —
Это лучшие люди на земле!
— Сам не понимаю, как
это вышло! С детства всех боялся, стал подрастать — начал ненавидеть, которых за подлость, которых — не знаю за что, так просто! А теперь все для
меня по-другому встали, — жалко всех, что ли? Не могу понять, но сердце стало мягче, когда узнал, что не все виноваты в грязи своей…
—
Я не рассердилась, а уж очень вы сразу… спросили. Муженек
это угостил
меня, царство ему небесное! Вы не татарин будете?
— А
я вам такие, что не будут кусаться! — сказала Власова. Наташа смотрела на нее, немного прищурив глаза, и
этот пристальный взгляд сконфузил мать.
— Родителей лишилась? — повторила она. —
Это — ничего! Отец у
меня такой грубый, брат тоже. И — пьяница. Старшая сестра — несчастная… Вышла замуж за человека много старше ее. Очень богатый, скучный, жадный. Маму — жалко! Она у
меня простая, как вы. Маленькая такая, точно мышка, так же быстро бегает и всех боится. Иногда — так хочется видеть ее…
— Стара уж
я для
этого, неграмотна…
— Да
я, видишь, полагаю, что если любишь девушку, то надо же ей сказать об
этом, иначе не будет никакого толка!
— Надо, Андрей, ясно представлять себе, чего хочешь, — заговорил Павел медленно. — Положим, и она тебя любит, —
я этого не думаю, — но, положим, так! И вы — поженитесь. Интересный брак — интеллигентка и рабочий! Родятся дети, работать тебе надо будет одному… и — много. Жизнь ваша станет жизнью из-за куска хлеба, для детей, для квартиры; для дела — вас больше нет. Обоих нет!
— Не умею
я, мама! Надо тебе привыкнуть к
этому.
— А может, они пытают людей? Рвут тело, ломают косточки? Как подумаю
я об
этом, Паша, милый, страшно!..
— Так вот! — сказал он, как бы продолжая прерванный разговор. —
Мне с тобой надо поговорить открыто.
Я тебя долго оглядывал. Живем мы почти рядом; вижу — народу к тебе ходит много, а пьянства и безобразия нет.
Это первое. Если люди не безобразят, они сразу заметны — что такое? Вот.
Я сам глаза людям намял тем, что живу в стороне.
— Заговорили про тебя. Мои хозяева зовут еретиком — в церковь ты не ходишь.
Я тоже не хожу. Потом явились листки
эти.
Это ты их придумал?
— Обнаружили решение ваше. Дескать, ты, ваше благородие, делай свое дело, а мы будем делать — свое. Хохол тоже хороший парень. Иной раз слушаю
я, как он на фабрике говорит, и думаю —
этого не сомнешь, его только смерть одолеет. Жилистый человек! Ты
мне, Павел, веришь?
— Нет,
я лучше уйду! — сказала она, отрицательно качая головой. — Слушать
это — нет моих сил!
— Христос был не тверд духом. Пронеси, говорит, мимо
меня чашу. Кесаря признавал. Бог не может признавать власти человеческой над людьми, он — вся власть! Он душу свою не делит:
это — божеское,
это — человеческое… А он — торговлю признавал, брак признавал. И смоковницу проклял неправильно, — разве по своей воле не родила она? Душа тоже не по своей воле добром неплодна, — сам ли
я посеял злобу в ней? Вот!
—
Я тебя прошу: поезжай в город, отдай
эту записку…
— Ой, нет! Баба она болтливая, — нет! Как узнают, что через
меня, — из
этого дома, — нет, нет!
—
Я в тюрьму, как в кресло сяду, если
это удастся! — потирая руки, заметил Самойлов.
— Вы так ему и скажите —
я все, что надо, сделаю! Чтобы он знал
это!..
—
Это — естественно! — воскликнул Егор. — А насчет Павла вы не беспокойтесь, не грустите. Из тюрьмы он еще лучше воротится. Там отдыхаешь и учишься, а на воле у нашего брата для
этого времени нет.
Я вот трижды сидел и каждый раз, хотя и с небольшим удовольствием, но с несомненной пользой для ума и сердца.
— Можно! Помнишь, ты
меня, бывало, от мужа моего прятала? Ну, теперь
я тебя от нужды спрячу… Тебе все должны помочь, потому — твой сын за общественное дело пропадает. Хороший парень он у тебя,
это все говорят, как одна душа, и все его жалеют.
Я скажу — от арестов
этих добра начальству не будет, — ты погляди, что на фабрике делается? Нехорошо говорят, милая! Они там, начальники, думают — укусили человека за пятку, далеко не уйдет! Ан выходит так, что десяток ударили — сотни рассердились!
— Да что же об
этом говорить?..
Мне, — пока не пришел Егор Иванович, — переодеться надо! — сказала девушка, оглядываясь.
—
Это хорошо бы! Только стоит ли вам беспокоиться? Поздно. Давайте,
я сама…
— Не отпирайте! Если
это — они, жандармы, вы
меня не знаете!..
Я — ошиблась домом, зашла к вам случайно, упала в обморок, вы
меня раздели, нашли книги, — понимаете?
— Как
это вы ходите? И вы, и Наташа?
Я бы не пошла, — боязно! — сказала Власова.
—
Я этого не знала! — помолчав, ответила мать. — Паша о себе ничего не говорит…
— Ну, что ж? Слава богу — хоть на
это гожусь! — сказала она вздыхая. — Кому
я нужна? Никому. А пытать не будут, говорят…
— Помер муж,
я схватилась за сына, — а он пошел по
этим делам. Вот тут плохо
мне стало и жалко его… Пропадет, как
я буду жить? Сколько страху, тревоги испытала
я, сердце разрывалось, когда думала о его судьбе…
— Дай господи! — тихо сказала она. —
Я ведь чувствую, — хорошо так жить! Вот
я вас люблю, — может,
я вас люблю лучше, чем Пашу. Он — закрытый… Вот он жениться хочет на Сашеньке, а
мне, матери, не сказал про
это…
— Неверно! — возразил хохол. —
Я знаю
это. Неверно. Он ее любит, и она его — верно. А жениться —
этого не будет, нет! Она бы хотела, да Павел не хочет…
— Господа! — молвил Рыбин, и бородатое лицо напряглось, покраснело. — Значит — господа книжки составляют, они раздают. А в книжках
этих пишется — против господ. Теперь, — скажи ты
мне, — какая им польза тратить деньги для того, чтобы народ против себя поднять, а?
— Ага! — сказал Рыбин и заворочался на стуле медведем. — Вот.
Я тоже, как дошел до
этой мысли, — холодно стало.
— Хотел
я к парням пристегнуться, чтобы вместе с ними.
Я в
это дело — гожусь, — знаю, что надо сказать людям. Вот. Ну, а теперь
я уйду. Не могу
я верить, должен уйти.
— Обидно
это, — а надо не верить человеку, надо бояться его и даже — ненавидеть! Двоится человек. Ты бы — только любить хотел, а как
это можно? Как простить человеку, если он диким зверем на тебя идет, не признает в тебе живой души и дает пинки в человеческое лицо твое? Нельзя прощать! Не за себя нельзя, —
я за себя все обиды снесу, — но потакать насильщикам не хочу, не хочу, чтобы на моей спине других бить учились.
—
Я не должен прощать ничего вредного, хоть бы
мне и не вредило оно.
Я — не один на земле! Сегодня
я позволю себя обидеть и, может, только посмеюсь над обидой, не уколет она
меня, — а завтра, испытав на
мне свою силу, обидчик пойдет с другого кожу снимать. И приходится на людей смотреть разно, приходится держать сердце строго, разбирать людей:
это — свои,
это — чужие. Справедливо — а не утешает!
— А когда листки-то
эти появились,
меня тоже обыскивать стали! — не без хвастовства заявила она.
— Опять про
это! — сказал надзиратель, обижаясь. —
Я говорю — нельзя! Человека лишили воли, чтобы он ничего не знал, а ты — свое! Надо понимать, чего нельзя.
— Пишет.
Я этого не понимаю! — покачав головой, сказал Николай. — Что он — чиж? Посадили в клетку — поет!
Я вот одно понимаю — домой
мне идти не хочется…
— Дети начали стыдиться родителей, говорю! — повторил он и шумно вздохнул. — Тебя Павел не постыдится никогда. А
я вот стыжусь отца. И в дом
этот его… не пойду
я больше. Нет у
меня отца… и дома нет! Отдали
меня под надзор полиции, а то
я ушел бы в Сибирь…
Я бы там ссыльных освобождал, устраивал бы побеги им…
— Ничего
я тебе не скажу! — заговорил хохол, тепло лаская враждебный взгляд Весовщикова грустной улыбкой голубых глаз. —
Я знаю — спорить с человеком в такой час, когда у него в сердце все царапины кровью сочатся, —
это только обижать его;
я знаю, брат!
— И не хочу! Только
я знаю —
это пройдет у тебя. Может, не совсем, а пройдет!
— Тяжелый парень! — согласился хохол, качая головой. — Но
это пройдет!
Это у
меня было. Когда неярко в сердце горит — много сажи в нем накопляется. Ну, вы, ненько, ложитесь, а
я посижу, почитаю еще.
—
Я, мама, видел, — многое задевало тебя за душу, трудно тебе. Думал — никогда ты не помиришься с нами, не примешь наши мысли, как свои, а только молча будешь терпеть, как всю жизнь терпела.
Это тяжело было!..
Я не хочу переехать в недра земли ранее, чем мы отречемся от старого мира публично и явно, а потому, отклоняя предложение товарища Самойлова о вооруженной демонстрации, предлагаю вооружить
меня крепкими сапогами, ибо глубоко убежден, что
это полезнее для торжества социализма, чем даже очень большое мордобитие!..
— Разве
я говорю что-нибудь? — повторила мать. —
Я тебе не мешаю. А если жалко
мне тебя, —
это уж материнское!..
— Нет! — сказал он. —
Я это — для себя.
— Хорош был бы
я товарищ тебе, если бы молчал, видя твои глупые, козлиные прыжки! Ты зачем
это сказал? Понимаешь?
— Знаете? — сказал хохол, стоя в двери. — Много горя впереди у людей, много еще крови выжмут из них, но все
это, все горе и кровь моя, — малая цена за то, что уже есть в груди у
меня, в мозгу моем…
Я уже богат, как звезда лучами, —
я все снесу, все вытерплю, — потому что есть во
мне радость, которой никто, ничто, никогда не убьет! В
этой радости — сила!
— Теперь опять начнут рыться, виноватого искать. Хорошо, что твои ночью дома были, —
я этому свидетельница. После полночи мимо шла, в окно к вам заглянула, все вы за столом сидели…