Неточные совпадения
«Да! она не простит и не может простить. И всего ужаснее то, что виной всему
я, — виной
я, а не виноват. В этом-то вся драма, — думал он. — Ах, ах, ах!» приговаривал он с отчаянием, вспоминая самые тяжелые для себя впечатления из
этой ссоры.
Она быстрым взглядом оглядела с головы до ног его сияющую свежестью и здоровьем фигуру. «Да, он счастлив и доволен! — подумала она, — а
я?… И
эта доброта противная, за которую все так любят его и хвалят;
я ненавижу
эту его доброту», подумала она. Рот ее сжался, мускул щеки затрясся на правой стороне бледного, нервного лица.
— Ты помнишь детей, чтоб играть с ними, а
я помню и знаю, что они погибли теперь, — сказала она видимо одну из фраз, которые она за
эти три дня не раз говорила себе.
—
Я помню про детей и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но
я сама не знаю, чем
я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве
это возможно? Скажите же, разве
это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
— Вы
мне гадки, отвратительны! — закричала она, горячась всё более и более. — Ваши слезы — вода! Вы никогда не любили
меня; в вас нет ни сердца, ни благородства! Вы
мне мерзки, гадки, чужой, да, чужой совсем! — с болью и злобой произнесла она
это ужасное для себя слово чужой.
— Так и есть! Левин, наконец! — проговорил он с дружескою, насмешливою улыбкой, оглядывая подходившего к нему Левина. — Как
это ты не побрезгал найти
меня в
этом вертепе? — сказал Степан Аркадьич, не довольствуясь пожатием руки и целуя своего приятеля. — Давно ли?
— Ну, коротко сказать,
я убедился, что никакой земской деятельности нет и быть не может, — заговорил он, как будто кто-то сейчас обидел его, — с одной стороны игрушка, играют в парламент, а
я ни достаточно молод, ни достаточно стар, чтобы забавляться игрушками; а с другой (он заикнулся) стороны,
это — средство для уездной coterie [партии] наживать деньжонки.
— Эге! Да ты,
я вижу, опять в новой фазе, в консервативной, — сказал Степан Аркадьич. — Но, впрочем, после об
этом.
Когда Облонский спросил у Левина, зачем он собственно приехал, Левин покраснел и рассердился на себя за то, что покраснел, потому что он не мог ответить ему: «
я приехал сделать предложение твоей свояченице», хотя он приехал только за
этим.
—
Я не могу допустить, — сказал Сергей Иванович с обычною ему ясностью и отчетливостью выражения и изяществом дикции, —
я не могу ни в каком случае согласиться с Кейсом, чтобы всё мое представление о внешнем мире вытекало из впечатлений. Самое основное понятие бытия получено
мною не чрез ощущение, ибо нет и специального органа для передачи
этого понятия.
— Не имеем данных, — подтвердил профессор и продолжал свои доводы. — Нет, — говорил он, —
я указываю на то, что если, как прямо говорит Припасов, ощущение и имеет своим основанием впечатление, то мы должны строго различать
эти два понятия.
— Вот
это всегда так! — перебил его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда так. Может быть,
это и хорошая наша черта — способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке.
Я скажу тебе только, что дай
эти же права, как наши земские учреждения, другому европейскому народу, — Немцы и Англичане выработали бы из них свободу, а мы вот только смеемся.
— Но что же делать? — виновато сказал Левин. —
Это был мой последний опыт. И
я от всей души пытался. Не могу. Неспособен.
—
Я жалею, что сказал тебе
это, — сказал Сергей Иваныч, покачивая головой на волнение меньшого брата. —
Я посылал узнать, где он живет, и послал ему вексель его Трубину, по которому
я заплатил. Вот что он
мне ответил.
Левин прочел написанное странным, родным ему почерком: «Прошу покорно оставить
меня в покое.
Это одно, чего
я требую от своих любезных братцев. Николай Левин».
— Он, очевидно, хочет оскорбить
меня, — продолжал Сергей Иванович, — но оскорбить
меня он не может, и
я всей душой желал бы помочь ему, но знаю, что
этого нельзя сделать.
— Если тебе хочется, съезди, но
я не советую, — сказал Сергей Иванович. — То есть, в отношении ко
мне,
я этого не боюсь, он тебя не поссорит со
мной; но для тебя,
я советую тебе лучше не ездить. Помочь нельзя. Впрочем, делай как хочешь.
— Может быть, и нельзя помочь, но
я чувствую, особенно в
эту минуту — ну да
это другое —
я чувствую, что
я не могу быть спокоен.
— У
меня и коньков нет, — отвечал Левин, удивляясь
этой смелости и развязности в ее присутствии и ни на секунду не теряя ее из вида, хотя и не глядел на нее.
— Хорошо, хорошо, поскорей, пожалуйста, — отвечал Левин, с трудом удерживая улыбку счастья, выступавшую невольно на его лице. «Да, — думал он, — вот
это жизнь, вот
это счастье! Вместе, сказала она, давайте кататься вместе. Сказать ей теперь? Но ведь
я оттого и боюсь сказать, что теперь
я счастлив, счастлив хоть надеждой… А тогда?… Но надо же! надо, надо! Прочь слабость!»
— И
я уверен в себе, когда вы опираетесь на
меня, — сказал он, но тотчас же испугался того, что̀ сказал, и покраснел. И действительно, как только он произнес
эти слова, вдруг, как солнце зашло за тучи, лицо ее утратило всю свою ласковость, и Левин узнал знакомую игру ее лица, означавшую усилие мысли: на гладком лбу ее вспухла морщинка.
«Что
это?
Я огорчил ее. Господи, помоги
мне!» подумал Левин и побежал к старой Француженке с седыми букольками, сидевшей на скамейке. Улыбаясь и выставляя свои фальшивые зубы, она встретила его, как старого друга.
— Нет, не скучно,
я очень занят, — сказал он, чувствуя, что она подчиняет его своему спокойному тону, из которого он не в силах будет выйти, так же, как
это было в начале зимы.
—
Я не знаю, — отвечал он, не думая о том, что говорит. Мысль о том, что если он поддастся
этому ее тону спокойной дружбы, то он опять уедет ничего не решив, пришла ему, и он решился возмутиться.
«Славный, милый», подумала Кити в
это время, выходя из домика с М-11е Linon и глядя на него с улыбкой тихой ласки, как на любимого брата. «И неужели
я виновата, неужели
я сделала что-нибудь дурное? Они говорят: кокетство.
Я знаю, что
я люблю не его; но
мне всё-таки весело с ним, и он такой славный. Только зачем он
это сказал?…» думала она.
— Ну, в «Англию», — сказал Степан Аркадьич, выбрав «Англию» потому, что там он, в «Англии», был более должен, чем в «Эрмитаже». Он потому считал нехорошим избегать
этой гостиницы. — У тебя есть извозчик? Ну и прекрасно, а то
я отпустил карету.
—
Мне всё равно.
Мне лучше всего щи и каша; но ведь здесь
этого нет.
—
Я? Да,
я озабочен; но, кроме того,
меня это всё стесняет, — сказал он. — Ты не можешь представить себе, как для
меня, деревенского жителя, всё
это дико, как ногти того господина, которого
я видел у тебя…
— Не могу, — отвечал Левин. — Ты постарайся, войди в в
меня, стань на точку зрения деревенского жителя. Мы в деревне стараемся привести свои руки в такое положение, чтоб удобно было ими работать; для
этого обстригаем ногти, засучиваем иногда рукава. А тут люди нарочно отпускают ногти, насколько они могут держаться, и прицепляют в виде запонок блюдечки, чтоб уж ничего нельзя было делать руками.
— Может быть. Но всё-таки
мне дико, так же, как
мне дико теперь то, что мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы быть в состоянии делать свое дело, а мы с тобой стараемся как можно дольше не наесться и для
этого едим устрицы….
— Ну, если
это цель, то
я желал бы быть диким.
— Что ты! Вздор какой!
Это ее манера…. Ну давай же, братец, суп!…
Это ее манера, grande dame, [важной дамы,] — сказал Степан Аркадьич. —
Я тоже приеду, но
мне на спевку к графине Бониной надо. Ну как же ты не дик? Чем же объяснить то, что ты вдруг исчез из Москвы? Щербацкие
меня спрашивали о тебе беспрестанно, как будто
я должен знать. А
я знаю только одно: ты делаешь всегда то, что никто не делает.
— Догадываюсь, но не могу начать говорить об
этом. Уж поэтому ты можешь видеть, верно или не верно
я догадываюсь, — сказал Степан Аркадьич, с тонкою улыбкой глядя на Левина.
— Ну что же ты скажешь
мне? — сказал Левин дрожащим голосом и чувствуя, что на лице его дрожат все мускулы. — Как ты смотришь на
это?
—
Я? — сказал Степан Аркадьич, —
я ничего так не желал бы, как
этого, ничего.
Это лучшее, что могло бы быть.
— Нет, ты точно думаешь, что
это возможно? Нет, ты скажи всё, что ты думаешь! Ну, а если, если
меня ждет отказ?… И
я даже уверен….
— Так
мне иногда кажется. Ведь
это будет ужасно и для
меня и для нее.
—
Я тебе говорю, чтò
я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но
я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но
этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто
этому верить не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
— Она
это говорит! — вскрикнул Левин. —
Я всегда говорил, что она прелесть, твоя жена. Ну и довольно, довольно об
этом говорить, — сказал он, вставая с места.
— Ты пойми, — сказал он, — что
это не любовь.
Я был влюблен, но
это не то.
Это не мое чувство, а какая-то сила внешняя завладела
мной. Ведь
я уехал, потому что решил, что
этого не может быть, понимаешь, как счастья, которого не бывает на земле; но
я бился с собой и вижу, что без
этого нет жизни. И надо решить…
— Одно утешение, как в
этой молитве, которую
я всегда любил, что не по заслугам прости
меня, а по милосердию. Так и она только простить может.
— Вронский —
это один из сыновей графа Кирилла Ивановича Вронского и один из самых лучших образцов золоченой молодежи петербургской.
Я его узнал в Твери, когда
я там служил, а он приезжал на рекрутский набор. Страшно богат, красив, большие связи, флигель-адъютант и вместе с тем — очень милый, добрый малый. Но более, чем просто добрый малый. Как
я его узнал здесь, он и образован и очень умен;
это человек, который далеко пойдет.
— Ты постой, постой, — сказал Степан Аркадьич, улыбаясь и трогая его руку. —
Я тебе сказал то, что
я знаю, и повторяю, что в
этом тонком и нежном деле, сколько можно догадываться,
мне кажется, шансы на твоей стороне.
— Приеду когда-нибудь, — сказал он. — Да, брат, женщины, —
это винт, на котором всё вертится. Вот и мое дело плохо, очень плохо. И всё от женщин. Ты
мне скажи откровенно, — продолжал он, достав сигару и держась одною рукой зa бокал, — ты
мне дай совет.
— Извини, но
я решительно не понимаю
этого, как бы… всё равно как не понимаю, как бы
я теперь, наевшись, тут же пошел мимо калачной и украл бы калач.
— Ну, уж извини
меня. Ты знаешь, для
меня все женщины делятся на два сорта… то есть нет… вернее: есть женщины, и есть…
Я прелестных падших созданий не видал и не увижу, а такие, как та крашеная Француженка у конторки, с завитками, —
это для
меня гадины, и все падшие — такие же.
— Ах перестань! Христос никогда бы не сказал
этих слов, если бы знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят
эти слова. Впрочем,
я говорю не то, что думаю, а то, что чувствую.
Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а
я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь их нравов: так и
я.
— Хорошо тебе так говорить;
это всё равно, как
этот Диккенсовский господин который перебрасывает левою рукой через правое плечо все затруднительные вопросы. Но отрицание факта — не ответ. Что ж делать, ты
мне скажи, что делать? Жена стареется, а ты полн жизни. Ты не успеешь оглянуться, как ты уже чувствуешь, что ты не можешь любить любовью жену, как бы ты ни уважал ее. А тут вдруг подвернется любовь, и ты пропал, пропал! — с унылым отчаянием проговорил Степан Аркадьич.
— Если ты хочешь мою исповедь относительно
этого, то
я скажу тебе, что не верю, чтобы тут была драма.
— Мама, — сказала она, вспыхнув и быстро поворачиваясь к ней, — пожалуйста, пожалуйста, не говорите ничего про
это.
Я знаю,
я всё знаю.