Неточные совпадения
— Очень, — ответил сосед с чрезвычайною готовностью, — и заметьте,
это еще оттепель. Что ж, если бы мороз?
Я даже не думал, что у нас так холодно. Отвык.
Я видал ученых, литераторов, поэтов, политических деятелей, обретавших и обретших в
этой же науке свои высшие примирения и цели, даже положительно только
этим сделавших карьеру.
— Нет, не знаю, совсем.
Я ведь в России очень мало кого знаю.
Это вы-то Рогожин?
— А ты откуда узнал, что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый, не удостоивая и в
этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него князю) и что только им от
этого толку, что они прихвостнями тотчас же лезут? А
это правда, что вот родитель мой помер, а
я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.
Да ведь он за
это одно в Сибирь пойти может, если
я захочу, потому оно есть святотатство.
— Они всё думают, что
я еще болен, — продолжал Рогожин князю, — а
я, ни слова не говоря, потихоньку, еще больной, сел в вагон, да и еду; отворяй ворота, братец Семен Семеныч! Он родителю покойному на
меня наговаривал,
я знаю. А что
я действительно чрез Настасью Филипповну тогда родителя раздражил, так
это правда. Тут уж
я один. Попутал грех.
—
Это вот всё так и есть, — мрачно и насупившись подтвердил Рогожин, — то же
мне и Залёжев тогда говорил.
Что у
меня тогда под ногами, что предо
мною, что по бокам, ничего
я этого не знаю и не помню.
Да если и пошел, так потому, что думал: «Всё равно, живой не вернусь!» А обиднее всего
мне то показалось, что
этот бестия Залёжев всё на себя присвоил.
Ну, а
я этой порой, по матушкину благословению, у Сережки Протушина двадцать рублей достал, да во Псков по машине и отправился, да приехал-то в лихорадке;
меня там святцами зачитывать старухи принялись, а
я пьян сижу, да пошел потом по кабакам на последние, да в бесчувствии всю ночь на улице и провалялся, ан к утру горячка, а тем временем за ночь еще собаки обгрызли.
— О нет, в
этом будьте совершенно удостоверены. У
меня другое дело.
— О,
я ведь не в
этой комнате просил;
я ведь знаю; а
я бы вышел куда-нибудь, где бы вы указали, потому
я привык, а вот уж часа три не курил. Впрочем, как вам угодно и, знаете, есть пословица: в чужой монастырь…
—
Я уж об
этом думал; если позволите. И знаете, сниму
я и плащ?
— И
это правда. Верите ли, дивлюсь на себя, как говорить по-русски не забыл. Вот с вами говорю теперь, а сам думаю: «А ведь
я хорошо говорю».
Я, может, потому так много и говорю. Право, со вчерашнего дня все говорить по-русски хочется.
Вот
я уж месяц назад
это видел, а до сих пор у
меня как пред глазами.
А
мне тогда же пришла в голову одна мысль: а что, если
это даже и хуже?
Я до того
этому верю, что прямо вам скажу мое мнение.
Потому что, если
я князь Мышкин и ваша супруга из нашего рода, то
это, разумеется, не причина.
Еще в Берлине подумал: «
Это почти родственники, начну с них; может быть, мы друг другу и пригодимся, они
мне,
я им, — если они люди хорошие».
—
Это могло быть, но не иначе, как по вашему приглашению.
Я же, признаюсь, не остался бы и по приглашению, не почему-либо, а так… по характеру.
— То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же, генерал, хоть
я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так
я и думал, что у нас непременно именно
это и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда
мне тоже на письмо не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
Давеча ваш слуга, когда
я у вас там дожидался, подозревал, что
я на бедность пришел к вам просить;
я это заметил, а у вас, должно быть, на
этот счет строгие инструкции; но
я, право, не за
этим, а, право, для того только, чтобы с людьми сойтись.
И наконец,
мне кажется, мы такие розные люди на вид… по многим обстоятельствам, что, у нас, пожалуй, и не может быть много точек общих, но, знаете,
я в
эту последнюю идею сам не верю, потому очень часто только так кажется, что нет точек общих, а они очень есть…
это от лености людской происходит, что люди так промеж собой на глаз сортируются и ничего не могут найти…
— О, наверно не помешает. И насчет места
я бы очень даже желал, потому что самому хочется посмотреть, к чему
я способен. Учился же
я все четыре года постоянно, хотя и не совсем правильно, а так, по особой его системе, и при
этом очень много русских книг удалось прочесть.
— Сделайте одолжение. И
это даже надо… И люблю
я эту вашу готовность, князь, вы очень, право, милы.
— У вас же такие славные письменные принадлежности, и сколько у вас карандашей, сколько перьев, какая плотная, славная бумага… И какой славный у вас кабинет! Вот
этот пейзаж
я знаю;
это вид швейцарский.
Я уверен, что живописец с натуры писал, и
я уверен, что
это место
я видел;
это в кантоне Ури…
— Сейчас, когда
я был с поздравлением, дала.
Я давно уже просил. Не знаю, уж не намек ли
это с ее стороны, что
я сам приехал с пустыми руками, без подарка, в такой день, — прибавил Ганя, неприятно улыбаясь.
— Да что дома? Дома всё состоит в моей воле, только отец, по обыкновению, дурачится, но ведь
это совершенный безобразник сделался;
я с ним уж и не говорю, но, однако ж, в тисках держу, и, право, если бы не мать, так указал бы дверь. Мать всё, конечно, плачет; сестра злится, а
я им прямо сказал, наконец, что
я господин своей судьбы и в доме желаю, чтобы
меня… слушались. Сестре по крайней мере всё
это отчеканил, при матери.
— Да и
я, брат, слышал, — подхватил генерал. — Тогда же, после серег, Настасья Филипповна весь анекдот пересказывала. Да ведь дело-то теперь уже другое. Тут, может быть, действительно миллион сидит и… страсть. Безобразная страсть, положим, но все-таки страстью пахнет, а ведь известно, на что
эти господа способны, во всем хмелю!.. Гм!.. Не вышло бы анекдота какого-нибудь! — заключил генерал задумчиво.
И потому, если
я теперь желаю чего, так
это единственно твоей пользы.
Притом же ты человек… человек… одним словом, человек умный, и
я на тебя понадеялся… а
это, в настоящем случае,
это…
это…
Ты ведь точно рад,
я замечаю,
этому купчику, как выходу для себя.
Потом
я вот тут написал другим шрифтом:
это круглый, крупный французский шрифт, прошлого столетия, иные буквы даже иначе писались, шрифт площадной, шрифт публичных писцов, заимствованный с их образчиков (у
меня был один), — согласитесь сами, что он не без достоинств.
Это недавно
меня один образчик такой поразил, случайно нашел, да еще где? в Швейцарии!
Ну, вот,
это простой, обыкновенный и чистейший английский шрифт: дальше уж изящество не может идти, тут все прелесть, бисер, жемчуг;
это законченно; но вот и вариация, и опять французская,
я ее у одного французского путешествующего комми заимствовал: тот же английский шрифт, но черная; линия капельку почернее и потолще, чем в английском, ан — пропорция света и нарушена; и заметьте тоже: овал изменен, капельку круглее и вдобавок позволен росчерк, а росчерк —
это наиопаснейшая вещь!
— Ну да; не нравится
мне этот ваш Фердыщенко: сальный шут какой-то. И не понимаю, почему его так поощряет Настасья Филипповна? Да он взаправду, что ли, ей родственник?
— Благодарю вас, генерал, вы поступили со
мной как чрезвычайно добрый человек, тем более что
я даже и не просил;
я не из гордости
это говорю;
я и действительно не знал, куда голову приклонить.
Меня, правда, давеча позвал Рогожин.
— Ну, извините, — перебил генерал, — теперь ни минуты более не имею. Сейчас
я скажу о вас Лизавете Прокофьевне: если она пожелает принять вас теперь же (
я уж в таком виде постараюсь вас отрекомендовать), то советую воспользоваться случаем и понравиться, потому Лизавета Прокофьевна очень может вам пригодиться; вы же однофамилец. Если не пожелает, то не взыщите, когда-нибудь в другое время. А ты, Ганя, взгляни-ка покамест на
эти счеты, мы давеча с Федосеевым бились. Их надо бы не забыть включить…
— Удивительное лицо! — ответил князь, — и
я уверен, что судьба ее не из обыкновенных. — Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а? Об
этом глаза говорят, вот
эти две косточки, две точки под глазами в начале щек.
Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Всё было бы спасено!
Эта новая женщина объявляла, что ей в полном смысле все равно будет, если он сейчас же и на ком угодно женится, но что она приехала не позволить ему
этот брак, и не позволить по злости, единственно потому, что ей так хочется, и что, следственно, так и быть должно, — «ну хоть для того, чтобы
мне только посмеяться над тобой вволю, потому что теперь и
я наконец смеяться хочу».
— Ах, друг мой, не придавай такого смыслу… впрочем, ведь как тебе угодно;
я имел в виду обласкать его и ввести к нам, потому что
это почти доброе дело.
— Да, да, друг мой,
это такой в старину был игумен… а
я к графу, ждет, давно, и главное, сам назначил… Князь, до свидания!
— Не мешайте
мне, Александра Ивановна, — отчеканила ей генеральша, —
я тоже хочу знать. Садитесь вот тут, князь, вот на
этом кресле, напротив, нет, сюда, к солнцу, к свету ближе подвиньтесь, чтоб
я могла видеть. Ну, какой там игумен?
Известен был святою жизнью, ездил в Орду, помогал устраивать тогдашние дела и подписался под одною грамотой, а снимок с
этой подписи
я видел.
— Аглая, — сказала генеральша, — запомни: Пафнутий, или лучше запиши, а то
я всегда забываю. Впрочем,
я думала будет интереснее. Где ж
эта подпись?
—
Это очень хорошо, что вы вежливы, и
я замечаю, что вы вовсе не такой… чудак, каким вас изволили отрекомендовать. Пойдемте. Садитесь вот здесь, напротив
меня, — хлопотала она, усаживая князя, когда пришли в столовую, —
я хочу на вас смотреть. Александра, Аделаида, потчуйте князя. Не правда ли, что он вовсе не такой… больной? Может, и салфетку не надо… Вам, князь, подвязывали салфетку за кушаньем?
— Наверно так,
я давно
это вижу, — ответила Аглая. — И подло с его стороны роль разыгрывать. Что он, выиграть, что ли,
этим хочет?
Это было после ряда сильных и мучительных припадков моей болезни, а
я всегда, если болезнь усиливалась и припадки повторялись несколько раз сряду, впадал в полное отупение, терял совершенно память, а ум хотя и работал, но логическое течение мысли как бы обрывалось.
Совершенно пробудился
я от
этого мрака, помню
я, вечером, в Базеле, при въезде в Швейцарию, и
меня разбудил крик осла на городском рынке.