Неточные совпадения
«Нет,
это не так,
я не успела прочесть, в письме вовсе нет
этого!» И она опять подняла руку с письмом.
— Милый мой, мы должны расстаться.
Я решилась.
Это тяжело. Но еще тяжелее было бы нам видеть друг друга.
Я его убийца.
Я убила его для тебя.
Я продаю свои вещи; на
эти деньги
я могу прожить несколько времени, — где? в Твери, в Нижнем,
я не знаю, все равно.
Я думаю, что не буду нуждаться; но если буду, обращусь к тебе; позаботься же, чтоб у тебя на всякий случай было готово несколько денег для
меня; ведь ты знаешь, у
меня много надобностей, расходов, хоть
я и скупа;
я не могу обойтись без
этого.
Слышишь?
я не отказываюсь от твоей помощи! пусть, мой друг,
это доказывает тебе, что ты остаешься мил
мне…
Он долго не мог отыскать свою шляпу; хоть раз пять брал ее в руки, но не видел, что берет ее. Он был как пьяный; наконец понял, что
это под рукою у него именно шляпа, которую он ищет, вышел в переднюю, надел пальто; вот он уже подходит к воротам: «кто
это бежит за
мною? верно, Маша… верно с нею дурно!» Он обернулся — Вера Павловна бросилась ему на шею, обняла, крепко поцеловала.
—
Это правда, — говорю
я.
Читатель не ограничивается такими легкими заключениями, — ведь у мужчины мыслительная способность и от природы сильнее, да и развита гораздо больше, чем у женщины; он говорит, — читательница тоже, вероятно, думает
это, но не считает нужным говорить, и потому
я не имею основания спорить с нею, — читатель говорит: «
я знаю, что
этот застрелившийся господин не застрелился».
Я хватаюсь за слово «знаю» и говорю: ты
этого не знаешь, потому что
этого тебе еще не сказано, а ты знаешь только то, что тебе скажут; сам ты ничего не знаешь, не знаешь даже того, что тем, как
я начал повесть,
я оскорбил, унизил тебя.
Не осуждай
меня за то, — ты сама виновата; твоя простодушная наивность принудила
меня унизиться до
этой пошлости.
Я сердит на тебя за то, что ты так зла к людям, а ведь люди —
это ты: что же ты так зла к самой себе. Потому
я и браню тебя. Но ты зла от умственной немощности, и потому, браня тебя,
я обязан помогать тебе. С чего начать оказывание помощи? да хоть с того, о чем ты теперь думаешь: что
это за писатель, так нагло говорящий со
мною? —
я скажу тебе, какой
я писатель.
А Верочка, наряженная, идет с матерью в церковь да думает: «к другой шли бы
эти наряды, а на
меня что ни надень, все цыганка — чучело, как в ситцевом платье, так и в шелковом.
— Верочка, одевайся, да получше.
Я тебе приготовила суприз — поедем в оперу,
я во втором ярусе взяла билет, где все генеральши бывают. Все для тебя, дурочка. Последних денег не жалею. У отца-то, от расходов на тебя, уж все животы подвело. В один пансион мадаме сколько переплатили, а фортопьянщику-то сколько! Ты
этого ничего не чувствуешь, неблагодарная, нет, видно, души-то в тебе, бесчувственная ты этакая!
— Нет, так: только
этих слов вы от них не услышите. Поедемте,
я не могу оставаться здесь дольше.
— Пойдемте. Делайте потом со
мною, что хотите, а
я не останусь.
Я вам скажу после, почему. — Маменька, —
это уж было сказано вслух: — у
меня очень разболелась голова:
Я не могу сидеть здесь. Прошу вас!
— Знаю: коли не о свадьбе, так известно о чем. Да не на таковских напал. Мы его в бараний рог согнем. В мешке в церковь привезу, за виски вокруг налоя обведу, да еще рад будет. Ну, да нечего с тобой много говорить, и так лишнее наговорила: девушкам не следует
этого знать,
это материно дело. А девушка должна слушаться, она еще ничего не понимает. Так будешь с ним говорить, как
я тебе велю?
Чай, наполовину налитый густыми, вкусными сливками, разбудил аппетит. Верочка приподнялась на локоть и стала пить. — «Как вкусен чай, когда он свежий, густой и когда в нем много сахару и сливок! Чрезвычайно вкусен! Вовсе не похож на тот спитой, с одним кусочком сахару, который даже противен. Когда у
меня будут свои деньги,
я всегда буду пить такой чай, как
этот».
«Ты, говорят, нечестная!» Вот и отец твой, — тебе-то он отец,
это Наденьке не он был отец, — голый дурак, а тоже колет
мне глаза, надругается!
Это,
я знаю, у вас в книгах писано, Верочка, что только нечестным да злым и хорошо жить на свете.
А у вас в книгах, Верочка, написано, что не годится так жить, — а ты думаешь,
я этого не знаю?
— Мсье Сторешни́к! — Сторешников возликовал: француженка обращалась к нему в третий раз во время ужина: — мсье Сторешни́к! вы позвольте
мне так называть вас,
это приятнее звучит и легче выговаривается, —
я не думала, что
я буду одна дама в вашем обществе;
я надеялась увидеть здесь Адель, —
это было бы приятно,
я ее так редко ежу.
Я бы ничего не имела возразить, если бы вы покинули Адель для
этой грузинки, в ложе которой были с ними обоими; но променять француженку на русскую… воображаю! бесцветные глаза, бесцветные жиденькие волосы, бессмысленное, бесцветное лицо… виновата, не бесцветное, а, как вы говорите, кровь со сливками, то есть кушанье, которое могут брать в рот только ваши эскимосы!
—
Это удивительно! но она великолепна! Почему она не поступит на сцену? Впрочем, господа,
я говорю только о том, что
я видела. Остается вопрос, очень важный: ее нога? Ваш великий поэт Карасен, говорили
мне, сказал, что в целой России нет пяти пар маленьких и стройных ног.
— Благодарю, Серж. Карамзин — историк; Пушкин — знаю; эскимосы в Америке; русские — самоеды; да, самоеды, — но
это звучит очень мило са-мо-е-ды! Теперь буду помнить.
Я, господа, велю Сержу все
это говорить
мне, когда мы одни, или не в нашем обществе.
Это очень полезно для разговора. Притом науки — моя страсть;
я родилась быть m-me Сталь, господа. Но
это посторонний эпизод. Возвращаемся к вопросу: ее нога?
— Привозите,
я примерю.
Это затрагивает мое любопытство.
— Вы лжете, господа, — закричала она, вскочила и ударила кулаком по столу: — вы клевещете! Вы низкие люди! она не любовница его! он хочет купить ее!
Я видела, как она отворачивалась от него, горела негодованьем и ненавистью.
Это гнусно!
— Да, — сказал статский, лениво потягиваясь: — ты прихвастнул, Сторешников; у вас дело еще не кончено, а ты уж наговорил, что живешь с нею, даже разошелся с Аделью для лучшего заверения нас. Да, ты описывал нам очень хорошо, но описывал то, чего еще не видал; впрочем,
это ничего; не за неделю до нынешнего дня, так через неделю после нынешнего дня, —
это все равно. И ты не разочаруешься в описаниях, которые делал по воображению; найдешь даже лучше, чем думаешь.
Я рассматривал: останешься доволен.
— Нет, m-llе Жюли, вы обманулись, смею вас уверить, в вашем заключении; простите, что осмеливаюсь противоречить вам, но она — моя любовница.
Это была обыкновенная любовная ссора от ревности; она видела, что
я первый акт сидел в ложе m-lle Матильды, — только и всего!
Я хотела жить,
я хотела любить, — боже! ведь
это не грех, — за что же ты так наказываешь
меня?
Вырви
меня из
этого круга, вырви
меня из
этой грязи!
Дай
мне силу сделаться опять уличной женщиной в Париже,
я не прошу у тебя ничего другого,
я недостойна ничего другого, но освободи
меня от
этих людей, от
этих гнусных людей!
— Садись ко
мне на колени, моя милая Жюли. — Он стал ласкать ее, она успокоилась. — Как
я люблю тебя в такие минуты! Ты славная женщина. Ну, что ты не соглашаешься повенчаться со
мною? сколько раз
я просил тебя об
этом! Согласись.
— Жюли, будь хладнокровнее.
Это невозможно. Не он, так другой, все равно. Да вот, посмотри, Жан уже думает отбить ее у него, а таких Жанов тысячи, ты знаешь. От всех не убережешь, когда мать хочет торговать дочерью. Лбом стену не прошибешь, говорим мы, русские. Мы умный народ, Жюли. Видишь, как спокойно
я живу, приняв
этот наш русский принцип.
— В первом-то часу ночи? Поедем — ка лучше спать. До свиданья, Жан. До свиданья, Сторешников. Разумеется, вы не будете ждать Жюли и
меня на ваш завтрашний ужин: вы видите, как она раздражена. Да и
мне, сказать по правде,
эта история не нравится. Конечно, вам нет дела до моего мнения. До свиданья.
— Экая бешеная француженка, — сказал статский, потягиваясь и зевая, когда офицер и Жюли ушли. — Очень пикантная женщина, но
это уж чересчур. Очень приятно видеть, когда хорошенькая женщина будирует, но с нею
я не ужился бы четыре часа, не то что четыре года. Конечно, Сторешников, наш ужин не расстраивается от ее каприза.
Я привезу Поля с Матильдою вместо них. А теперь пора по домам.
Мне еще нужно заехать к Берте и потом к маленькой Лотхен, которая очень мила.
Он справился о здоровье Веры Павловны — «
я здорова»; он сказал, что очень рад, и навел речь на то, что здоровьем надобно пользоваться, — «конечно, надобно», а по мнению Марьи Алексевны, «и молодостью также»; он совершенно с
этим согласен, и думает, что хорошо было бы воспользоваться нынешним вечером для поездки за город: день морозный, дорога чудесная.
Я не буду говорить вам, что
это бесчестно: если бы вы были способны понять
это, вы не сделали бы так.
— Милое дитя мое, — сказала Жюли, вошедши в комнату Верочки: — ваша мать очень дурная женщина. Но чтобы
мне знать, как говорить с вами, прошу вас, расскажите, как и зачем вы были вчера в театре?
Я уже знаю все
это от мужа, но из вашего рассказа
я узнаю ваш характер. Не опасайтесь
меня. — Выслушавши Верочку, она сказала: — Да, с вами можно говорить, вы имеете характер, — и в самых осторожных, деликатных выражениях рассказала ей о вчерашнем пари; на
это Верочка отвечала рассказом о предложении кататься.
— Что ж, он хотел обмануть вашу мать, или они оба были в заговоре против вас? — Верочка горячо стала говорить, что ее мать уж не такая же дурная женщина, чтобы быть в заговоре. —
Я сейчас
это увижу, — сказала Жюли. — Вы оставайтесь здесь, — вы там лишняя. — Жюли вернулась в залу.
— Ваша дочь нравится моей жене, теперь надобно только условиться в цене и, вероятно, мы не разойдемся из — за
этого. Но позвольте
мне докончить наш разговор о нашем общем знакомом. Вы его очень хвалите. А известно ли вам, что он говорит о своих отношениях к вашему семейству, — например, с какою целью он приглашал нас вчера в вашу ложу?
—
Я не сплетница, — отвечала она с неудовольствием: — сама не разношу вестей и мало их слушаю. —
Это было сказано не без колкости, при всем ее благоговении к посетителю. — Мало ли что болтают молодые люди между собою;
этим нечего заниматься.
— Да, ваша мать не была его сообщницею и теперь очень раздражена против него. Но
я хорошо знаю таких людей, как ваша мать. У них никакие чувства не удержатся долго против денежных расчетов; она скоро опять примется ловить жениха, и чем
это может кончиться, бог знает; во всяком случае, вам будет очень тяжело. На первое время она оставит вас в покое; но
я вам говорю, что
это будет не надолго. Что вам теперь делать? Есть у вас родные в Петербурге?
Прийти ко
мне — для вас значит потерять репутацию; довольно опасно для вас и то, что
я уже один раз была в
этой квартире, а приехать к вам во второй раз было бы, наверное, губить вас.
— Да, вот еще счастливая мысль: дайте
мне бумаги,
я напишу
этому негодяю письмо, чтобы взять его в руки. — Жюли написала: «Мсье Сторешников, вы теперь, вероятно, в большом затруднении; если хотите избавиться от него, будьте у
меня в 7 часов. М. Ле-Теллье». — Теперь прощайте!
Я видела ту молодую особу, о которой был вчера разговор, слышала о вашем нынешнем визите к ним, следовательно, знаю все, и очень рада, что
это избавляет
меня от тяжелой необходимости расспрашивать вас о чем — либо.
В таком случае, — продолжает Жюли все тем же длинным, длинным тоном официальных записок, — она отправит письмо на двух условиях — «вы можете принять или не принять их, — вы принимаете их, —
я отправляю письмо; вы отвергаете их, —
я жгу письмо», и т. д., все в
этой же бесконечной манере, вытягивающей душу из спасаемого.
— «Полина,
я не виделась нынче с мсье Сторешником, он не был здесь, — вы понимаете?» — Около часа тянулось
это мучительное спасание.
Я не буду говорить об обязанностях честного человека относительно девушки, имя которой он компрометировал:
я слишком хорошо знаю нашу светскую молодежь, чтобы ждать пользы от рассмотрения
этой стороны вопроса.
Я сильно сомневаюсь, чтобы она приняла вашу руку; но если бы она приняла ее,
это было бы очень выгодно для вас.