Неточные совпадения
— Подумайте сами, мадам Шойбес, — говорит он, глядя на стол, разводя руками и щурясь, — подумайте, какому риску
я здесь подвергаюсь! Девушка была обманным образом вовлечена в
это… в как его… ну, словом, в дом терпимости, выражаясь высоким слогом. Теперь родители разыскивают ее через полицию. Хорошо-с. Она попадает из одного места в другое, из пятого в десятое… Наконец след находится у вас, и главное, — подумайте! — в моем околотке! Что
я могу поделать?
— Да ведь
я не об
этом говорю, — досадливо морщится околоточный. — Вы вникните в мое положение… Ведь
это служба. Господи, и без того неприятностей не оберешься!
— Вот у
меня сын гимназист — Павел. Приходит, подлец, и заявляет: «Папа,
меня ученики ругают, что ты полицейский, и что служишь на Ямской, и что берешь взятки с публичных домов». Ну, скажите, ради бога, мадам Шойбес,
это же не нахальство?
—
Я ему говорю: «Иди, негодяй, и заяви директору, чтобы
этого больше не было, иначе папа на вас на всех донесет начальнику края». Что же вы думаете? Приходит и поверит: «
Я тебе больше не сын, — ищи себе другого сына». Аргумент! Ну, и всыпал же
я ему по первое число! Ого-го! Теперь со
мной разговаривать не хочет. Ну,
я ему еще покажу!
— Покраснеешь! — горячо соглашается околоточный. Да, да, да,
я вас понимаю. Но, боже мой, куда мы идем! Куда мы только идем?
Я вас спрашиваю, чего хотят добиться
эти революционеры и разные там студенты, или… как их там? И пусть пеняют на самих себя. Повсеместно разврат, нравственность падает, нет уважения к родителям, Расстреливать их надо.
— Странная ты девушка, Тамара. Вот гляжу
я на тебя и удивляюсь. Ну,
я понимаю, что
эти дуры, вроде Соньки, любовь крутят. На то они и дуры. А ведь ты, кажется, во всех золах печена, во всех щелоках стирана, а тоже позволяешь себе этакие глупости. Зачем ты
эту рубашку вышиваешь?
— Никаких у
меня нет глистов.
Это у вас есть глисты, оттого вы такая худая.
А то целует-целует, да как куснет за губы, так кровь аж и брызнет…
я заплачу, а ему только
этого и нужно.
— Пускай играют польку, — решила капризным тоном Люба. — Исай Саввич, сыграйте, пожалуйста, полечку.
Это мой муж, и он для
меня заказывает, — прибавила она, обнимая за шею педагога. — Правда, папочка?
— Что
это, в самом деле, за хамство! Кажется,
я бежать не собираюсь отсюда. И потом разве вы не умеете разбирать людей? Видите, что к вам пришел человек порядочный, в форме, а не какой-нибудь босяк. Что за назойливость такая!
— Оставим
это. Так знаешь. Мари,
я себе все время ищу вот такую девочку, как ты, такую скромную и хорошенькую.
Я человек состоятельный,
я бы тебе нашел квартиру со столом, с отоплением, с освещением. И на булавки сорок рублей в месяц. Ты бы пошла?
— Ты что
это, Манька Маленькая, не угодила своему кавалеру? — спросила она со смехом. — Жалуется на тебя: «
Это, говорит, не женщина, а бревно какое-то деревянное, кусок лёду».
Я ему Пашку послала.
— Оставь
меня в покое, Лихонин. По-моему, господа,
это прямое и явное свинство — то, что вы собираетесь сделать. Кажется, так чудесно, мило и просто провели время,так нет, вам непременно надо, как пьяным скотам, полезть в помойную яму. Не поеду
я.
И, стало быть, если, выпив лишнюю рюмку вина,
я все-таки, несмотря на свои убеждения, еду к проституткам, то
я совершаю тройную подлость: перед несчастной глупой женщиной, которую
я подвергаю за свой поганый рубль самой унизительной форме рабства, перед человечеством, потому что, нанимая на час или на два публичную женщину для своей скверной похоти,
я этим оправдываю и поддерживаю проституцию, и, наконец,
это подлость перед своей собственной совестью и мыслью.
— Но самое главное, — продолжал Ярченко, пропустив мимо ушей
эту шпильку, — самое главное то, что
я вас всех видел сегодня на реке и потом там… на том берегу… с
этими милыми, славными девушками. Какие вы все были внимательные, порядочные, услужливые, но едва только вы простились с ними, вас уже тянет к публичным женщинам. Пускай каждый из вас представит себе на минутку, что все мы были в гостях у его сестер и прямо от них поехали в Яму… Что? Приятно такое предположение?
— Вы передергиваете, Рамзес, — возразил с неудовольствием Ярченко. — Вы
мне напоминаете тех мещан, которые еще затемно собрались глазеть на смертную казнь, говорят: мы здесь ни при чем, мы против смертной казни,
это все прокурор и палач.
— Ах,
это очень приятно, — мило улыбнулся Ярченко и для чего-то еще раз крепко пожал Платонову руку. —
Я читал потом ваш отчет: очень точно, обстоятельно и ловко составлено… Не будете ли добры?.. За ваше здоровье!
— Если
я вам не в тягость,
я буду очень рад, — сказал он просто. — Тем более что у
меня сегодня сумасшедшие деньги. «Днепровское слово» заплатило
мне гонорар, а
это такое же чудо, как выиграть двести тысяч на билет от театральной вешалки. Виноват,
я сейчас…
— Так, так, так, Гаврила Петрович. Будем продолжать в том же духе. Осудим голодного воришку, который украл с лотка пятачковую булку, но если директор банка растратил чужой миллион на рысаков и сигары, то смягчим его участь. — Простите, не понимаю
этого сравнения, — сдержанно ответил Ярченко. — Да по
мне все равно; идемте.
— Ну уж
это выдумки про подругу! А главное, не лезь ты ко
мне со своими нежностями. Сиди, как сидят умные дети, вот здесь, рядышком на кресле, вот так. И ручки сложи!
— Ничего нет почетного в том, что
я могу пить как лошадь и никогда не пьянею, но зато
я ни с кем и не ссорюсь и никого не задираю. Очевидно,
эти хорошие стороны моего характера здесь достаточно известны, а потому
мне оказывают доверие.
— Да,
я здесь, правда, свой человек, — спокойно продолжал он, медленными кругами двигая рюмку по столу.Представьте себе:
я в
этом самом доме обедал изо дня в день ровно четыре месяца.
— А так, что
я подготовлял дочку Анны Марковны, хозяйки
этого гостеприимного дома, в гимназию. Ну и выговорил себе условие, чтобы часть месячной платы вычитали
мне за обеды.
— Что за странная фантазия! — сказал Ярченко. — И
это вы добровольно? Или… Простите,
я боюсь показаться вам нескромным… может быть, в
это время… крайняя нужда?..
— Вовсе нет. Анна Марковна с
меня содрала раза в три дороже, чем
это стоило бы в студенческой столовой. Просто
мне хотелось пожить здесь поближе, потеснее, так сказать, войти интимно в
этот мирок.
Я ничего не знаю более жуткого, чем
это соединение вполне искренней набожности с природным тяготением к преступлению.
А ведь он по-настоящему набожен и,
я уверен, пойдет когда-нибудь в монахи и будет великим постником и молитвенником, и, черт его знает, каким уродливым образом переплетется в его душе настоящий религиозный экстаз с богохульством, с кощунством, с какой-нибудь отвратительной страстью, с садизмом или еще с чем-нибудь вроде
этого?
— А Нинка говорит:
я, говорит, ни за что с ним не останусь, хоть режьте
меня на куски… всю, говорит,
меня слюнями обмочил. Ну старик, понятно, пожаловался швейцару, а швейцар, понятно, давай Нинку бить. А Сергей Иваныч в
это время писал
мне письмо домой, в провинцию, и как услышал, что Нинка кричит…
—
Я сейчас очень живо вспомнил
этого старика, как он в испуге бежал по коридору, захватив верхнюю одежду и башмаки…
И ведь
я не только уверен, но
я твердо знаю, что для счастия
этой самой Берточки, нет, даже не для счастия, а предположим, что у Берточки сделается на пальчике заусеница, — так вот, чтобы
эта заусеница прошла, — вообразите на секунду возможность такого положения вещей!
Я не знаю сам, почему, но
я чувствую, что в них таится какая-то ужасная, непреоборимая действительность жизни, но ни рассказывать ее, ни показать ее
я не умею, —
мне не дано
этого.
И вот, когда
я глядел на
эту милую сцену и подумал, что через полчаса
этот самый постовой будет в участке бить ногами в лицо и в грудь человека, которого он до сих пор ни разу в жизни не видал и преступление которого для него совсем неизвестно, то — вы понимаете!
мне стало невыразимо жутко и тоскливо.
Прокурор, который присутствовал при последнем туалете преступника, видит, что тот надевает башмаки на босу ногу, и — болван! — напоминает: «А чулки-то?» А тот посмотрел на него и говорит так раздумчиво: «Стоит ли?» Понимаете:
эти две коротеньких реплики
меня как камнем по черепу!
И вот проделал
я всю
эту процедуру, завязываю шнурок петелькой, и, знаете, все у
меня никак не выходит петля: то чересчур некрепко связана, то один конец слишком короток.
Копошусь
я над
этой ерундой, и вдруг
мне в голову приходит самая удивительная простая мысль, что гораздо проще и скорее завязать узлом — ведь все равно никто развязывать не будет.
Только
мне просто не пришло ь голову обратить на
это пристального внимания».
Право,
мне трудно ответить на
это.
Я нарочно об
этом упомянул.
Эту светлую и смешную детскость
я видел у самых опустившихся, самых старых девок, заезженных и искалеченных, как извозчичьи клячи.
— А впрочем… к черту!
Я сегодня наговорился лет на десять… И все
это ни к чему.
С
этих пор
я верю, что не теперь, не скоро, лет через пятьдесят, но придет гениальный и именно русский писатель, который вберет в себя все тяготы и всю мерзость
этой жизни и выбросит их нам в виде простых, тонких и бессмертно-жгучих образов.
И все мы скажем: «Да ведь
это всё мы сами видели и знали, но мы и предположить не могли, что
это так ужасно!» В
этого грядущего художника
я верю всем сердцем.
—
Это не Лихонин, а
я его познакомил со всеми, — сказал Рамзес. —
Я его знаю за вполне порядочного человеке и за хорошего товарища.
— Вот так! Браво, студентик! Браво, браво, браво!.. Так его, хорошенько!.. В самом деле, что
это за безобразие! Вот он придет сюда, —
я ему все
это повторю.
— Слушайте, — сказал он тихо, хриплым голосом, медленно и веско расставляя слова. —
Это уже не в первый раз сегодня, что вы лезете со
мной на ссору. Но, во-первых,
я вижу, что, несмотря на ваш трезвый вид, вы сильно и скверно пьяны, а во-вторых,
я щажу вас ради ваших товарищей. Однако предупреждаю, если вы еще вздумаете так говорить со
мною, то снимите очки.
— Вы как хотите, господа,
это дело вашего личного взгляда, но
я принципиально ухожу вместе с Борисом. Пусть он там неправ и так далее, мы можем выразить ему порицание в своей интимной компании, но раз нашему товарищу нанесли обиду —
я не могу здесь оставаться.
Я ухожу.
— Да, но замечательнее всего то, что
я совсем не имею высокой чести знать
этого артиста столичных театров. Впрочем, здесь на обороте что-то еще написано. Судя по почерку, писано человеком сильно пьяным и слабо грамотным.
— Да,
это верно, — сказал Ярченко. —
Мне как-то навязали устроить
этот благотворительный спектакль в Народном театре. Смутно мелькает у
меня в памяти и какое-то бритое гордое лицо, но… Как быть, господа?
— Нет, брат, ошибся! — сказал Лихонин и прищелкнул языком. — И не то, что
я по убеждению или из принципа… Нет!
Я, как анархист, исповедываю, что чем хуже, тем лучше… Но, к счастию,
я игрок и весь свой темперамент трачу на игру, поэтому во
мне простая брезгливость говорит гораздо сильнее, чем
это самое неземное чувство. Но удивительно, как совпали наши мысли.
Я только что хотел тебя спросить о том же.
— Раньше, лет пять тому назад,
я и
это испытал, — продолжал Платонов.