Неточные совпадения
Артемий Филиппович. Не судьба, батюшка, судьба — индейка: заслуги привели к
тому. (
В сторону.)Этакой свинье лезет всегда
в рот счастье!
Купцы. Так уж сделайте такую милость, ваше сиятельство. Если уже вы,
то есть, не поможете
в нашей просьбе,
то уж не знаем, как и быть: просто хоть
в петлю полезай.
Аммос Федорович. Нет, этого уже невозможно выгнать: он говорит, что
в детстве мамка его ушибла, и с
тех пор от него отдает немного водкою.
Городничий (
в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет! Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать не куды пошло! Что будет,
то будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду
в деньгах или
в чем другом,
то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Добро бы было
в самом деле что-нибудь путное, а
то ведь елистратишка простой!
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я не могу жить без Петербурга. За что ж,
в самом деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь не
те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Колода есть дубовая
У моего двора,
Лежит давно: из младости
Колю на ней дрова,
Так
та не столь изранена,
Как господин служивенькой.
Взгляните:
в чем душа!
Глядеть весь город съехался,
Как
в день базарный, пятницу,
Через неделю времени
Ермил на
той же площади
Рассчитывал народ.
— Чего же вам еще?
Не
то ли вам рассказывать,
Что дважды погорели мы,
Что Бог сибирской язвою
Нас трижды посетил?
Потуги лошадиные
Несли мы; погуляла я,
Как мерин,
в бороне!..
И тут настала каторга
Корёжскому крестьянину —
До нитки разорил!
А драл… как сам Шалашников!
Да
тот был прост; накинется
Со всей воинской силою,
Подумаешь: убьет!
А деньги сунь, отвалится,
Ни дать ни взять раздувшийся
В собачьем ухе клещ.
У немца — хватка мертвая:
Пока не пустит по миру,
Не отойдя сосет!
Есть грязная гостиница,
Украшенная вывеской
(С большим носатым чайником
Поднос
в руках подносчика,
И маленькими чашками,
Как гусыня гусятами,
Тот чайник окружен),
Есть лавки постоянные
Вподобие уездного
Гостиного двора…
Трудись! Кому вы вздумали
Читать такую проповедь!
Я не крестьянин-лапотник —
Я Божиею милостью
Российский дворянин!
Россия — не неметчина,
Нам чувства деликатные,
Нам гордость внушена!
Сословья благородные
У нас труду не учатся.
У нас чиновник плохонький,
И
тот полов не выметет,
Не станет печь топить…
Скажу я вам, не хвастая,
Живу почти безвыездно
В деревне сорок лет,
А от ржаного колоса
Не отличу ячменного.
А мне поют: «Трудись...
Влас наземь опускается.
«Что так?» — спросили странники.
— Да отдохну пока!
Теперь не скоро князюшка
Сойдет с коня любимого!
С
тех пор, как слух прошел,
Что воля нам готовится,
У князя речь одна:
Что мужику у барина
До светопреставления
Зажату быть
в горсти!..
Глеб — он жаден был — соблазняется:
Завещание сожигается!
На десятки лет, до недавних дней
Восемь тысяч душ закрепил злодей,
С родом, с племенем; что народу-то!
Что народу-то! с камнем
в воду-то!
Все прощает Бог, а Иудин грех
Не прощается.
Ой мужик! мужик! ты грешнее всех,
И за
то тебе вечно маяться!
Потом свою вахлацкую,
Родную, хором грянули,
Протяжную, печальную,
Иных покамест нет.
Не диво ли? широкая
Сторонка Русь крещеная,
Народу
в ней
тьма тём,
А ни
в одной-то душеньке
Спокон веков до нашего
Не загорелась песенка
Веселая и ясная,
Как вёдреный денек.
Не дивно ли? не страшно ли?
О время, время новое!
Ты тоже
в песне скажешься,
Но как?.. Душа народная!
Воссмейся ж наконец!
Милон. Не могу. Мне велено и солдат вести без промедления… да, сверх
того, я сам горю нетерпением быть
в Москве.
Стародум. И не дивлюся: он должен привести
в трепет добродетельную душу. Я еще
той веры, что человек не может быть и развращен столько, чтоб мог спокойно смотреть на
то, что видим.
Милон. Это его ко мне милость.
В мои леты и
в моем положении было бы непростительное высокомерие считать все
то заслуженным, чем молодого человека ободряют достойные люди.
Надели на Евсеича арестантский убор и, «подобно невесте, навстречу жениха грядущей», повели
в сопровождении двух престарелых инвалидов на съезжую. По мере
того как кортеж приближался, толпы глуповцев расступались и давали дорогу.
В одной письме развивает мысль, что градоначальники вообще имеют право на безусловное блаженство
в загробной жизни, по
тому одному, что они градоначальники;
в другом утверждает, что градоначальники обязаны обращать на свое поведение особенное внимание, так как
в загробной жизни они против всякого другого подвергаются истязаниям вдвое и втрое.
— И так это меня обидело, — продолжала она, всхлипывая, — уж и не знаю как!"За что же, мол, ты бога-то обидел?" — говорю я ему. А он не
то чтобы что, плюнул мне прямо
в глаза:"Утрись, говорит, может, будешь видеть", — и был таков.
Происходило что-то волшебное, вроде
того, что изображается
в 3-м акте «Руслана и Людмилы», когда на сцену вбегает испуганный Фарлаф.
Опасность предстояла серьезная, ибо для
того, чтобы усмирять убогих людей, необходимо иметь гораздо больший запас храбрости, нежели для
того, чтобы палить
в людей, не имеющих изъянов.
Как бы
то ни было, но назначение Микаладзе было для глуповцев явлением
в высшей степени отрадным.
Но когда он убедился, что злодеяние уже совершилось,
то чувства его внезапно стихают, и одна только жажда водворяется
в сердце его — это жажда безмолвия.
Таким образом оказывалось, что Бородавкин поспел как раз кстати, чтобы спасти погибавшую цивилизацию. Страсть строить на"песце"была доведена
в нем почти до исступления. Дни и ночи он все выдумывал, что бы такое выстроить, чтобы оно вдруг, по выстройке, грохнулось и наполнило вселенную пылью и мусором. И так думал и этак, но настоящим манером додуматься все-таки не мог. Наконец, за недостатком оригинальных мыслей, остановился на
том, что буквально пошел по стопам своего знаменитого предшественника.
Это просто со всех сторон наглухо закупоренные существа, которые ломят вперед, потому что не
в состоянии сознать себя
в связи с каким бы
то ни было порядком явлений…
На это отвечу: цель издания законов двоякая: одни издаются для вящего народов и стран устроения, другие — для
того, чтобы законодатели не коснели
в праздности…"
И
в пример приводит какого-то ближнего помещика, который, будучи разбит параличом, десять лет лежал недвижим
в кресле, но и за всем
тем радостно мычал, когда ему приносили оброк…
"И не осталось от
той бригадировой сладкой утехи даже ни единого лоскута.
В одно мгновение ока разнесли ее приблудные голодные псы".
"Сижу я, — пишет он, —
в унылом моем уединении и всеминутно о
том мыслю, какие законы к употреблению наиболее благопотребны суть.
Тем не менее душа ее жаждала непрестанно, и когда
в этих поисках встретилась с одним знаменитым химиком (так называла она Пфейфера),
то прилепилась к нему бесконечно.
И начал он обдумывать свое намерение, но чем больше думал,
тем более запутывался
в своих мыслях.
Но так как он все-таки был сыном XVIII века,
то в болтовне его нередко прорывался дух исследования, который мог бы дать очень горькие плоды, если б он не был
в значительной степени смягчен духом легкомыслия.
Один только штатский советник Двоекуров с выгодою выделялся из этой пестрой толпы администраторов, являл ум тонкий и проницательный и вообще выказывал себя продолжателем
того преобразовательного дела, которым ознаменовалось начало восемнадцатого столетия
в России.
Мало
того: летописец доказывает, что глуповцы даже усиленно добивались, чтоб Бородавкин пролил свет
в их темные головы, но успеха не получили, и не получили именно по вине самого градоначальника.
Стрельцы позамялись: неладно им показалось выдавать
того, кто
в горькие минуты жизни был их утешителем; однако, после минутного колебания, решились исполнить и это требование начальства.
Между
тем глуповцы мало-помалу начинали приходить
в себя, и охранительные силы, скрывавшиеся дотоле на задних дворах, робко, но твердым шагом выступали вперед.
Одним словом, произошло
то, что всегда случается, когда просвещение слишком рано приходит к народам младенческим и
в гражданском смысле незрелым.
— Ни сам я
тоя книжицы не сочинял, ни сочинителя оной
в глаза не видывал, а напечатана она
в столичном городе Москве
в университетской типографии, иждивением книгопродавцев Манухиных! — твердо отвечал Линкин.
Они
тем легче могли успеть
в своем намерении, что
в это время своеволие глуповцев дошло до размеров неслыханных. Мало
того что они
в один день сбросили с раската и утопили
в реке целые десятки излюбленных граждан, но на заставе самовольно остановили ехавшего из губернии, по казенной подорожной, чиновника.
Тут только понял Грустилов,
в чем дело, но так как душа его закоснела
в идолопоклонстве,
то слово истины, конечно, не могло сразу проникнуть
в нее. Он даже заподозрил
в первую минуту, что под маской скрывается юродивая Аксиньюшка,
та самая, которая, еще при Фердыщенке, предсказала большой глуповский пожар и которая во время отпадения глуповцев
в идолопоклонстве одна осталась верною истинному богу.
— Нет, сердце говорит, но вы подумайте: вы, мужчины, имеете виды на девушку, вы ездите
в дом, вы сближаетесь, высматриваете, выжидаете, найдете ли вы
то, что вы любите, и потом, когда вы убеждены, что любите, вы делаете предложение…
Другая трудность состояла
в непобедимом недоверии крестьян к
тому, чтобы цель помещика могла состоять
в чем-нибудь другом, кроме желания обобрать их сколько можно.
— Вполне ли они известны? — с тонкою улыбкой вмешался Сергей Иванович. — Теперь признано, что настоящее образование может быть только чисто классическое; но мы видим ожесточенные споры
той и другой стороны, и нельзя отрицать, чтоб и противный лагерь не имел сильных доводов
в свою пользу.
Несмотря на
то, что снаружи еще доделывали карнизы и
в нижнем этаже красили,
в верхнем уже почти всё было отделано. Пройдя по широкой чугунной лестнице на площадку, они вошли
в первую большую комнату. Стены были оштукатурены под мрамор, огромные цельные окна были уже вставлены, только паркетный пол был еще не кончен, и столяры, строгавшие поднятый квадрат, оставили работу, чтобы, сняв тесемки, придерживавшие их волоса, поздороваться с господами.
— Я не буду судиться. Я никогда не зарежу, и мне этого нe нужно. Ну уж! — продолжал он, опять перескакивая к совершенно нейдущему к делу, — наши земские учреждения и всё это — похоже на березки, которые мы натыкали, как
в Троицын день, для
того чтобы было похоже на лес, который сам вырос
в Европе, и не могу я от души поливать и верить
в эти березки!
Из-под собаки, из-под ног охотников беспрестанно вылетали бекасы, и Левин мог бы поправиться; но чем больше он стрелял,
тем больше срамился пред Весловским, весело палившим
в меру и не
в меру, ничего не убивавшим и нисколько этим не смущавшимся.
Стоя
в холодке вновь покрытой риги с необсыпавшимся еще пахучим листом лещинового решетника, прижатого к облупленным свежим осиновым слегам соломенной крыши, Левин глядел
то сквозь открытые ворота,
в которых толклась и играла сухая и горькая пыль молотьбы, на освещенную горячим солнцем траву гумна и свежую солому, только что вынесенную из сарая,
то на пестроголовых белогрудых ласточек, с присвистом влетавших под крышу и, трепля крыльями, останавливавшихся
в просветах ворот,
то на народ, копошившийся
в темной и пыльной риге, и думал странные мысли...
После помазания больному стало вдруг гораздо лучше. Он не кашлял ни разу
в продолжение часа, улыбался, целовал руку Кити, со слезами благодаря ее, и говорил, что ему хорошо, нигде не больно и что он чувствует аппетит и силу. Он даже сам поднялся, когда ему принесли суп, и попросил еще котлету. Как ни безнадежен он был, как ни очевидно было при взгляде на него, что он не может выздороветь, Левин и Кити находились этот час
в одном и
том же счастливом и робком, как бы не ошибиться, возбуждении.