Неточные совпадения
В Англии и ее колониях письмо есть заветный предмет, который проходит чрез тысячи рук, по железным и другим дорогам, по океанам, из полушария
в полушарие, и находит неминуемо
того, к кому послано, если только он жив, и так же неминуемо возвращается, откуда послано, если он умер или сам воротился туда же.
Зевота за делом, за книгой, зевота
в спектакле, и
та же зевота
в шумном собрании и
в приятельской беседе!
И вдруг неожиданно суждено было воскресить мечты, расшевелить воспоминания, вспомнить давно забытых мною кругосветных героев. Вдруг и я вслед за ними иду вокруг света! Я радостно содрогнулся при мысли: я буду
в Китае,
в Индии, переплыву океаны, ступлю ногою на
те острова, где гуляет
в первобытной простоте дикарь, посмотрю на эти чудеса — и жизнь моя не будет праздным отражением мелких, надоевших явлений. Я обновился; все мечты и надежды юности, сама юность воротилась ко мне. Скорей, скорей
в путь!
Между моряками, зевая апатически, лениво смотрит «
в безбрежную даль» океана литератор, помышляя о
том, хороши ли гостиницы
в Бразилии, есть ли прачки на Сандвичевых островах, на чем ездят
в Австралии?
Казалось, все страхи, как мечты, улеглись: вперед манил простор и ряд неиспытанных наслаждений. Грудь дышала свободно, навстречу веяло уже югом, манили голубые небеса и воды. Но вдруг за этою перспективой возникало опять грозное привидение и росло по мере
того, как я вдавался
в путь. Это привидение была мысль: какая обязанность лежит на грамотном путешественнике перед соотечественниками, перед обществом, которое следит за плавателями?
Экспедиция
в Японию — не иголка: ее не спрячешь, не потеряешь. Трудно теперь съездить и
в Италию, без ведома публики,
тому, кто раз брался за перо. А тут предстоит объехать весь мир и рассказать об этом так, чтоб слушали рассказ без скуки, без нетерпения. Но как и что рассказывать и описывать? Это одно и
то же, что спросить, с какою физиономией явиться
в общество?
Два времени года, и
то это так говорится, а
в самом деле ни одного: зимой жарко, а летом знойно; а у вас там, на «дальнем севере», четыре сезона, и
то это положено по календарю, а
в самом-то деле их семь или восемь.
И поэзия изменила свою священную красоту. Ваши музы, любезные поэты [
В. Г. Бенедиктов и А. Н. Майков — примеч. Гончарова.], законные дочери парнасских камен, не подали бы вам услужливой лиры, не указали бы на
тот поэтический образ, который кидается
в глаза новейшему путешественнику. И какой это образ! Не блистающий красотою, не с атрибутами силы, не с искрой демонского огня
в глазах, не с мечом, не
в короне, а просто
в черном фраке,
в круглой шляпе,
в белом жилете, с зонтиком
в руках.
В океане,
в мгновенных встречах,
тот же образ виден был на палубе кораблей, насвистывающий сквозь зубы: «Rule, Britannia, upon the sea».
Оно и нелегко: если, сбираясь куда-нибудь на богомолье,
в Киев или из деревни
в Москву, путешественник не оберется суматохи, по десяти раз кидается
в объятия родных и друзей, закусывает, присаживается и т. п.,
то сделайте посылку, сколько понадобится времени, чтобы тронуться четыремстам человек —
в Японию.
Но эта первая буря мало подействовала на меня: не бывши никогда
в море, я думал, что это так должно быть, что иначе не бывает,
то есть что корабль всегда раскачивается на обе стороны, палуба вырывается из-под ног и море как будто опрокидывается на голову.
И теперь еще, при конце плавания, я помню
то тяжелое впечатление, от которого сжалось сердце, когда я
в первый раз вглядывался
в принадлежности судна, заглянул
в трюм,
в темные закоулки, как мышиные норки, куда едва доходит бледный луч света чрез толстое
в ладонь стекло.
Робко ходит
в первый раз человек на корабле: каюта ему кажется гробом, а между
тем едва ли он безопаснее
в многолюдном городе, на шумной улице, чем на крепком парусном судне,
в океане.
Первая часть упрека совершенно основательна,
то есть
в недостатке любопытства; что касается до второй,
то англичане нам не пример.
Некоторые постоянно живут
в Индии и приезжают видеться с родными
в Лондон, как у нас из Тамбова
в Москву. Следует ли от этого упрекать наших женщин, что они не бывают
в Китае, на мысе Доброй Надежды,
в Австралии, или англичанок за
то, что они не бывают на Камчатке, на Кавказе,
в глубине азиатских степей?
Я изучил его недели
в три окончательно,
то есть пока шли до Англии; он меня, я думаю,
в три дня.
И
то, что моему слуге стало бы на два утра работы, Фаддеев сделал
в три приема — не спрашивайте как.
Я немного приостановился жевать при мысли, что подо мной уже лежит пятьсот пудов пороху и что
в эту минуту вся «авральная работа» сосредоточена на
том, чтобы подложить еще пудов триста.
Я думал, судя по прежним слухам, что слово «чай» у моряков есть только аллегория, под которою надо разуметь пунш, и ожидал, что когда офицеры соберутся к столу,
то начнется авральная работа за пуншем, загорится живой разговор, а с ним и носы, потом кончится дело объяснениями
в дружбе, даже объятиями, — словом, исполнится вся программа оргии.
«Да вон, кажется…» — говорил я, указывая вдаль. «Ах,
в самом деле — вон, вон, да, да! Виден, виден! — торжественно говорил он и капитану, и старшему офицеру, и вахтенному и бегал
то к карте
в каюту,
то опять наверх. — Виден, вот, вот он, весь виден!» — твердил он, радуясь, как будто увидел родного отца. И пошел мерять и высчитывать узлы.
В самом деле,
то от одной,
то от другой группы опрометью бежал матрос с пустой чашкой к братскому котлу и возвращался осторожно, неся полную до краев чашку.
Заговорив о парусах, кстати скажу вам, какое впечатление сделала на меня парусная система. Многие наслаждаются этою системой, видя
в ней доказательство будто бы могущества человека над бурною стихией. Я вижу совсем противное,
то есть доказательство его бессилия одолеть воду.
В штиль судно дремлет, при противном ветре лавирует,
то есть виляет, обманывает ветер и выигрывает только треть прямого пути.
А ведь несколько тысяч лет убито на
то, чтоб выдумывать по парусу и по веревке
в столетие.
Оно, пожалуй, красиво смотреть со стороны, когда на бесконечной глади вод плывет корабль, окрыленный белыми парусами, как подобие лебедя, а когда попадешь
в эту паутину снастей, от которых проходу нет,
то увидишь
в этом не доказательство силы, а скорее безнадежность на совершенную победу.
Изредка нарушалось однообразие неожиданным развлечением. Вбежит иногда
в капитанскую каюту вахтенный и тревожно скажет: «Купец наваливается, ваше высокоблагородие!» Книги, обед — все бросается, бегут наверх; я туда же.
В самом деле, купеческое судно, называемое
в море коротко купец, для отличия от военного, сбитое течением или от неуменья править, так и ломит, или на нос, или на корму,
того и гляди стукнется, повредит как-нибудь утлегарь, поломает реи — и не перечтешь, сколько наделает вреда себе и другим.
Начинается крик, шум, угрозы, с одной стороны по-русски, с другой — энергические ответы и оправдания по-голландски, или по-английски, по-немецки. Друг друга
в суматохе не слышат, не понимают, а кончится все-таки
тем, что расцепятся, — и все смолкнет: корабль нем и недвижим опять; только часовой задумчиво ходит с ружьем взад и вперед.
Я
в это время читал замечательную книгу, от которой нельзя оторваться, несмотря на
то, что читал уже не совсем новое.
Оторвется ли руль: надежда спастись придает изумительное проворство, и делается фальшивый руль. Оказывается ли сильная пробоина, ее затягивают на первый случай просто парусом — и отверстие «засасывается» холстом и не пропускает воду, а между
тем десятки рук изготовляют новые доски, и пробоина заколачивается. Наконец судно отказывается от битвы, идет ко дну: люди бросаются
в шлюпку и на этой скорлупке достигают ближайшего берега, иногда за тысячу миль.
Черные точки между
тем превратились
в лодки.
Здесь прилагаю два письма к вам, которые я не послал из Англии,
в надежде, что со временем успею дополнить их наблюдениями над
тем, что видел и слышал
в Англии, и привести все
в систематический порядок, чтобы представить вам удовлетворительный результат двухмесячного пребывания нашего
в Англии.
Удовольствуйтесь беглыми заметками, не о стране, не о силах и богатстве ее; не о жителях, не о их нравах, а о
том только, что мелькнуло у меня
в глазах.
Теперь еще у меня пока нет ни ключа, ни догадок, ни даже воображения: все это подавлено рядом опытов, более или менее трудных, новых, иногда не совсем занимательных, вероятно, потому, что для многих из них нужен запас свежести взгляда и большей впечатлительности:
в известные лета жизнь начинает отказывать человеку во многих приманках, на
том основании, на каком скупая мать отказывает
в деньгах выделенному сыну.
Чаще всего называют дружбу бескорыстным чувством; но настоящее понятие о ней до
того затерялось
в людском обществе, что такое определение сделалось общим местом, под которым собственно не знают, что надо разуметь.
Не лучше ли, когда порядочные люди называют друг друга просто Семеном Семеновичем или Васильем Васильевичем, не одолжив друг друга ни разу, разве ненарочно, случайно, не ожидая ничего один от другого, живут десятки лет, не неся тяжеcти уз, которые несет одолженный перед одолжившим, и, наслаждаясь друг другом, если можно, бессознательно, если нельзя,
то как можно менее заметно, как наслаждаются прекрасным небом, чудесным климатом
в такой стране, где дает это природа без всякой платы, где этого нельзя ни дать нарочно, ни отнять?
Мудрено ли, что при таких понятиях я уехал от вас с сухими глазами, чему немало способствовало еще и
то, что, уезжая надолго и далеко, покидаешь кучу надоевших до крайности лиц, занятий, стен и едешь, как я ехал,
в новые, чудесные миры,
в существование которых плохо верится, хотя штурман по пальцам рассчитывает, когда должны прийти
в Индию, когда
в Китай, и уверяет, что он был везде по три раза.
Через день, по приходе
в Портсмут, фрегат втянули
в гавань и ввели
в док, а людей перевели на «Кемпердоун» — старый корабль, стоящий
в порте праздно и назначенный для временного помещения команд. Там поселились и мы,
то есть туда перевезли наши пожитки, а сами мы разъехались. Я уехал
в Лондон, пожил
в нем, съездил опять
в Портсмут и вот теперь воротился сюда.
Туманы бывают если не каждый день,
то через день непременно; можно бы, пожалуй, нажить сплин; но они не русские, а я не англичанин: что же мне терпеть
в чужом пиру похмелье?
Весь Лондон преисполнен одной мысли; не знаю, был ли он полон
того чувства, которое выражалось
в газетах.
Многие обрадовались бы видеть такой необыкновенный случай: праздничную сторону народа и столицы, но я ждал не
того; я видел это у себя; мне улыбался завтрашний, будничный день. Мне хотелось путешествовать не официально, не приехать и «осматривать», а жить и смотреть на все, не насилуя наблюдательности; не задавая себе утомительных уроков осматривать ежедневно, с гидом
в руках, по стольку-то улиц, музеев, зданий, церквей. От такого путешествия остается
в голове хаос улиц, памятников, да и
то ненадолго.
Если путешествуешь не для специальной цели, нужно, чтобы впечатления нежданно и незванно сами собирались
в душу; а к кому они так не ходят,
тот лучше не путешествуй.
Мы целое утро осматривали ниневийские древности, этрусские, египетские и другие залы, потом змей, рыб, насекомых — почти все
то, что есть и
в Петербурге,
в Вене,
в Мадрите.
Воля ваша, как кто ни расположен только забавляться, а, бродя
в чужом городе и народе, не сможет отделаться от этих вопросов и закрыть глаза на
то, чего не видал у себя.
Мало
того: тут же
в зале есть замечательный географический музей, преимущественно Англии и ее колоний.
Самый Британский музеум, о котором я так неблагосклонно отозвался за
то, что он поглотил меня на целое утро
в своих громадных сумрачных залах, когда мне хотелось на свет Божий, смотреть все живое, — он разве не есть огромная сокровищница,
в которой не только ученый, художник, даже просто фланер, зевака, почерпнет какое-нибудь знание, уйдет с идеей обогатить память свою не одним фактом?
Сверх
того, всякому посетителю
в этой прогулке предоставлено полное право наслаждаться сознанием, что он «царь творения» — и все это за шиллинг.
В одном магазине за пальто спросят четыре фунта, а рядом, из
той же материи, — семь.
Вечером он для иностранца — тюрьма, особенно
в такой сезон, когда нет спектаклей и других публичных увеселений,
то есть осенью и зимой.
Кроме торжественных обедов во дворце или у лорда-мэра и других, на сто, двести и более человек,
то есть на весь мир,
в обыкновенные дни подают на стол две-три перемены, куда входит почти все, что едят люди повсюду.
Еще они могли бы тоже принять
в свой язык нашу пословицу: не красна изба углами, а красна пирогами, если б у них были пироги, а
то нет; пирожное они подают, кажется,
в подражание другим: это стереотипный яблочный пирог да яичница с вареньем и крем без сахара или что-то
в этом роде.