Неточные совпадения
То есть, я говорю, что нашему брату, хуторянину, высунуть нос из своего захолустья
в большой свет — батюшки мои!
На балы если вы едете,
то именно для
того, чтобы повертеть ногами и позевать
в руку; а у нас соберется
в одну хату толпа девушек совсем не для балу, с веретеном, с гребнями; и сначала будто и делом займутся: веретена шумят, льются песни, и каждая не подымет и глаз
в сторону; но только нагрянут
в хату парубки с скрыпачом — подымется крик, затеется шаль, пойдут танцы и заведутся такие штуки, что и рассказать нельзя.
Никто не скажет также, чтобы он когда-либо утирал нос полою своего балахона, как
то делают иные люди его звания; но вынимал из пазухи опрятно сложенный белый платок, вышитый по всем краям красными нитками, и, исправивши что следует, складывал его снова, по обыкновению,
в двенадцатую долю и прятал
в пазуху.
Ну,
тот уже был такой панич, что хоть сейчас нарядить
в заседатели или подкомории.
Пусть лучше, как доживу, если даст Бог, до нового году и выпущу другую книжку, тогда можно будет постращать выходцами с
того света и дивами, какие творились
в старину
в православной стороне нашей.
Фома Григорьевич третьего году, приезжая из Диканьки, понаведался-таки
в провал с новою таратайкою своею и гнедою кобылою, несмотря на
то что сам правил и что сверх своих глаз надевал по временам еще покупные.
Зато уже как пожалуете
в гости,
то дынь подадим таких, каких вы отроду, может быть, не ели; а меду, и забожусь, лучшего не сыщете на хуторах.
На всякий случай, чтобы не помянули меня недобрым словом, выписываю сюда, по азбучному порядку,
те слова, которые
в книжке этой не всякому понятны.
Как томительно жарки
те часы, когда полдень блещет
в тишине и зное и голубой неизмеримый океан, сладострастным куполом нагнувшийся над землею, кажется, заснул, весь потонувши
в неге, обнимая и сжимая прекрасную
в воздушных объятиях своих!
— Чтоб ты подавился, негодный бурлак! Чтоб твоего отца горшком
в голову стукнуло! Чтоб он подскользнулся на льду, антихрист проклятый! Чтоб ему на
том свете черт бороду обжег!
Однако ж, несмотря на это, неутомимый язык ее трещал и болтался во рту до
тех пор, пока не приехали они
в пригородье к старому знакомому и куму, козаку Цыбуле.
Не правда ли, не
те ли самые чувства мгновенно обхватят вас
в вихре сельской ярмарки, когда весь народ срастается
в одно огромное чудовище и шевелится всем своим туловищем на площади и по тесным улицам, кричит, гогочет, гремит?
Вчера волостной писарь проходил поздно вечером, только глядь —
в слуховое окно выставилось свиное рыло и хрюкнуло так, что у него мороз подрал по коже;
того и жди, что опять покажется красная свитка!
Парубок заметил
тот же час, что отец его любезной не слишком далек, и
в мыслях принялся строить план, как бы склонить его
в свою пользу.
— Что ж, Параска, — сказал Черевик, оборотившись и смеясь к своей дочери, — может, и
в самом деле, чтобы уже, как говорят, вместе и
того… чтобы и паслись на одной траве! Что? по рукам? А ну-ка, новобранный зять, давай магарычу!
Вареник остановился
в горле поповича… Глаза его выпялились, как будто какой-нибудь выходец с
того света только что сделал ему перед сим визит свой.
К этому присоединились еще увеличенные вести о чуде, виденном волостным писарем
в развалившемся сарае, так что к ночи все теснее жались друг к другу; спокойствие разрушилось, и страх мешал всякому сомкнуть глаза свои; а
те, которые были не совсем храброго десятка и запаслись ночлегами
в избах, убрались домой.
С утра до вечера
то и дело, что сидит
в шинке!..
— Вот, как видишь, — продолжал Черевик, оборотясь к Грицьку, — наказал бог, видно, за
то, что провинился перед тобою. Прости, добрый человек! Ей-Богу, рад бы был сделать все для тебя… Но что прикажешь?
В старухе дьявол сидит!
Только приезжает из Полтавы
тот самый панич
в гороховом кафтане, про которого говорил я и которого одну повесть вы, думаю, уже прочли, — привозит с собою небольшую книжечку и, развернувши посередине, показывает нам.
— Плюйте ж на голову
тому, кто это напечатал! бреше, сучий москаль.Так ли я говорил? Що
то вже, як у кого черт-ма клепки
в голови!Слушайте, я вам расскажу ее сейчас.
Дед мой (царство ему небесное! чтоб ему на
том свете елись одни только буханцы пшеничные да маковники
в меду!) умел чудно рассказывать.
Н.
В. Гоголя.)] да еще и языком таким, будто ему три дня есть не давали,
то хоть берись за шапку да из хаты.
Но главное
в рассказах деда было
то, что
в жизнь свою он никогда не лгал, и что, бывало, ни скажет,
то именно так и было.
Да, слава богу, вот я сколько живу уже на свете, видел таких иноверцев, которым провозить попа
в решете [
То есть солгать на исповеди.
(Прим. Н.
В. Гоголя.)] было легче, нежели нашему брату понюхать табаку; а и
те открещивались от ведьм.
Они говорили только, что если бы одеть его
в новый жупан, затянуть красным поясом, надеть на голову шапку из черных смушек с щегольским синим верхом, привесить к боку турецкую саблю, дать
в одну руку малахай,
в другую люльку
в красивой оправе,
то заткнул бы он за пояс всех парубков тогдашних.
Но
то беда, что у бедного Петруся всего-навсего была одна серая свитка,
в которой было больше дыр, чем у иного жида
в кармане злотых.
Тетка покойного деда рассказывала, — а женщине, сами знаете, легче поцеловаться с чертом, не во гнев будь сказано, нежели назвать кого красавицею, — что полненькие щеки козачки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись божьею росою, горит он, распрямляет листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись
в ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на
то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши не заплетали их
в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками), падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш.
Эх, не доведи Господь возглашать мне больше на крылосе аллилуйя, если бы, вот тут же, не расцеловал ее, несмотря на
то что седь пробирается по всему старому лесу, покрывающему мою макушку, и под боком моя старуха, как бельмо
в глазу.
Но все бы Коржу и
в ум не пришло что-нибудь недоброе, да раз — ну, это уже и видно, что никто другой, как лукавый дернул, — вздумалось Петрусю, не обсмотревшись хорошенько
в сенях, влепить поцелуй, как говорят, от всей души,
в розовые губки козачки, и
тот же самый лукавый, — чтоб ему, собачьему сыну, приснился крест святой! — настроил сдуру старого хрена отворить дверь хаты.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и
в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься
в хате или хоть только под окнами,
то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана
в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
Червонцы, дорогие камни,
в сундуках,
в котлах, грудами были навалены под
тем самым местом, где они стояли.
Отчего вдруг,
в самый
тот день, когда разбогател он, Басаврюк пропал, как
в воду?» Говорите же, что люди выдумывают!
Чего ни делала Пидорка: и совещалась с знахарями, и переполох выливали, и соняшницу заваривали [Выливают переполох у нас
в случае испуга, когда хотят узнать, отчего приключился он; бросают расплавленное олово или воск
в воду, и чье примут они подобие,
то самое перепугало больного; после чего и весь испуг проходит.
Вот уже
в ясный морозный день красногрудый снегирь, словно щеголеватый польский шляхтич, прогуливался по снеговым кучам, вытаскивая зерно, и дети огромными киями гоняли по льду деревянные кубари, между
тем как отцы их спокойно вылеживались на печке, выходя по временам, с зажженною люлькою
в зубах, ругнуть добрым порядком православный морозец или проветриться и промолотить
в сенях залежалый хлеб.
Того же году все побросали землянки свои и перебрались
в село; но и там, однако ж, не было покою от проклятого Басаврюка.
Было
то время, когда утомленные дневными трудами и заботами парубки и девушки шумно собирались
в кружок,
в блеске чистого вечера, выливать свое веселье
в звуки, всегда неразлучные с уныньем.
С этого берега кинулась панночка
в воду, и с
той поры не стало ее на свете…
Старухи выдумали, что с
той поры все утопленницы выходили
в лунную ночь
в панский сад греться на месяце; и сотникова дочка сделалась над ними главною.
Но ведьма и тут нашлась: оборотилась под водою
в одну из утопленниц и через
то ушла от плети из зеленого тростника, которою хотели ее бить утопленницы.
И если попадется из людей кто, тотчас заставляет его угадывать, не
то грозит утопить
в воде.
— Вот одурел человек! добро бы еще хлопец какой, а
то старый кабан, детям на смех, танцует ночью по улице! — вскричала проходящая пожилая женщина, неся
в руке солому. — Ступай
в хату свою. Пора спать давно!
В мирской сходке, или громаде, несмотря на
то что власть его ограничена несколькими голосами, голова всегда берет верх и почти по своей воле высылает, кого ему угодно, ровнять и гладить дорогу или копать рвы.
Впрочем, может быть, к этому подало повод и
то, что свояченице всегда не нравилось, если голова заходил
в поле, усеянное жницами, или к козаку, у которого была молодая дочка.
— Да, голову. Что он,
в самом деле, задумал! Он управляется у нас, как будто гетьман какой. Мало
того что помыкает, как своими холопьями, еще и подъезжает к дивчатам нашим. Ведь, я думаю, на всем селе нет смазливой девки, за которою бы не волочился голова.
Под самым покутом, [Покут — почетный угол
в хате.] на почетном месте, сидел гость — низенький, толстенький человечек с маленькими, вечно смеющимися глазками,
в которых, кажется, написано было
то удовольствие, с каким курил он свою коротенькую люльку, поминутно сплевывая и придавливая пальцем вылезавший из нее превращенный
в золу табак.
— Так бы, да не так вышло: с
того времени покою не было теще. Чуть только ночь, мертвец и тащится. Сядет верхом на трубу, проклятый, и галушку держит
в зубах. Днем все покойно, и слуху нет про него; а только станет примеркать — погляди на крышу, уже и оседлал, собачий сын, трубу.
Так только старый, опытный кот допускает иногда неопытной мыши бегать около своего хвоста; а между
тем быстро созидает план, как перерезать ей путь
в свою нору.
(Все это худощавый писарь,
в пестрядевых шароварах и жилете цвету винных дрожжей, сопровождал протягиванием шеи вперед и приведением ее
тот же час
в прежнее состояние.)