Неточные совпадения
Не
то чтоб он был так труслив и забит, совсем даже напротив; но с некоторого времени он был
в раздражительном и напряженном состоянии, похожем на ипохондрию.
Он до
того углубился
в себя и уединился от всех, что боялся даже всякой встречи, не только встречи с хозяйкой.
Никакой хозяйки,
в сущности, он не боялся, что бы
та ни замышляла против него.
Он был до
того худо одет, что иной, даже и привычный человек, посовестился бы днем выходить
в таких лохмотьях на улицу.
А между
тем, когда один пьяный, которого неизвестно почему и куда провозили
в это время по улице
в огромной телеге, запряженной огромною ломовою лошадью, крикнул ему вдруг, проезжая: «Эй ты, немецкий шляпник!» — и заорал во все горло, указывая на него рукой, — молодой человек вдруг остановился и судорожно схватился за свою шляпу.
Никогда до сих пор не входил он
в распивочные, но теперь голова его кружилась, и к
тому же палящая жажда томила его.
В распивочной на
ту пору оставалось мало народу.
Кроме
тех двух пьяных, что попались на лестнице, вслед за ними же вышла еще разом целая ватага, человек
в пять, с одною девкой и с гармонией.
Раскольников не привык к толпе и, как уже сказано, бежал всякого общества, особенно
в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к людям. Что-то совершалось
в нем как бы новое, и вместе с
тем ощутилась какая-то жажда людей. Он так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей и мрачного возбуждения, что хотя одну минуту хотелось ему вздохнуть
в другом мире, хотя бы
в каком бы
то ни было, и, несмотря на всю грязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь
в распивочной.
Было душно, так что было даже нестерпимо сидеть, и все до
того было пропитано винным запахом, что, кажется, от одного этого воздуха можно было
в пять минут сделаться пьяным.
На остальных же, бывших
в распивочной, не исключая и хозяина, чиновник смотрел как-то привычно и даже со скукой, а вместе с
тем и с оттенком некоторого высокомерного пренебрежения, как бы на людей низшего положения и развития, с которыми нечего ему говорить.
— А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам с разговором приличным? Ибо хотя вы и не
в значительном виде, но опытность моя отличает
в вас человека образованного и к напитку непривычного. Сам всегда уважал образованность, соединенную с сердечными чувствами, и, кроме
того, состою титулярным советником. Мармеладов — такая фамилия; титулярный советник. Осмелюсь узнать: служить изволили?
— Нет, учусь… — отвечал молодой человек, отчасти удивленный и особенным витиеватым тоном речи, и
тем, что так прямо,
в упор, обратились к нему. Несмотря на недавнее мгновенное желание хотя какого бы ни было сообщества с людьми, он при первом, действительно обращенном к нему, слове вдруг ощутил свое обычное неприятное и раздражительное чувство отвращения ко всякому чужому лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к его личности.
За нищету даже и не палкой выгоняют, а метлой выметают из компании человеческой, чтобы
тем оскорбительнее было; и справедливо, ибо
в нищете я первый сам готов оскорблять себя.
Эта привычка обращается у иных пьющих
в потребность, и преимущественно у
тех из них, с которыми дома обходятся строго и которыми помыкают.
Оттого-то
в пьющей компании они и стараются всегда как будто выхлопотать себе оправдание, а если можно,
то даже и уважение.
Для
того и пью, что
в питии сем сострадания и чувства ищу…
Оттого и господину Лебезятникову грубость его не захотела спустить, и когда прибил ее за
то господин Лебезятников,
то не столько от побоев, сколько от чувства
в постель слегла.
Мужа любила чрезмерно, но
в картишки пустился, под суд попал, с
тем и помер.
Пятнадцать копеек
в день, сударь, не заработает, если честна и не имеет особых талантов, да и
то рук не покладая работавши!
— С
тех пор, государь мой, — продолжал он после некоторого молчания, — с
тех пор, по одному неблагоприятному случаю и по донесению неблагонамеренных лиц, — чему особенно способствовала Дарья Францовна, за
то будто бы, что ей
в надлежащем почтении манкировали, — с
тех пор дочь моя, Софья Семеновна, желтый билет принуждена была получить, и уже вместе с нами по случаю сему не могла оставаться.
В это время вошла с улицы целая партия пьяниц уже и без
того пьяных, и раздались у входа звуки нанятой шарманки и детский надтреснутый семилетний голосок, певший «Хуторок».
Платьев-то нет у ней никаких…
то есть никаких-с, а тут точно
в гости собралась, приоделась, и не
то чтобы что-нибудь, а так, из ничего всё сделать сумеют: причешутся, воротничок там какой-нибудь чистенький, нарукавнички, ан совсем другая особа выходит, и помолодела и похорошела.
И
в продолжение всего
того райского дня моей жизни и всего
того вечера я и сам
в мечтаниях летучих препровождал: и,
то есть, как я это все устрою, и ребятишек одену, и ей спокой дам, и дочь мою единородную от бесчестья
в лоно семьи возвращу…
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и
в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после всех сих мечтаний (
то есть это будет ровно пять суток назад
тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать
в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
— Я не Катерины Ивановны теперь боюсь, — бормотал он
в волнении, — и не
того, что она мне волосы драть начнет.
Они вошли со двора и прошли
в четвертый этаж. Лестница чем дальше,
тем становилась темнее. Было уже почти одиннадцать часов, и хотя
в эту пору
в Петербурге нет настоящей ночи, но на верху лестницы было очень темно.
— А! — закричала она
в исступлении, — воротился! Колодник! Изверг!.. А где деньги? Что у тебя
в кармане, показывай! И платье не
то! Где твое платье? где деньги? говори!..
И она бросилась его обыскивать. Мармеладов тотчас же послушно и покорно развел руки
в обе стороны, чтобы
тем облегчить карманный обыск. Денег не было ни копейки.
— Пропил! всё, всё пропил! — кричала
в отчаянии бедная женщина, — и платье не
то! Голодные, голодные! (и, ломая руки, она указывала на детей). О, треклятая жизнь! А вам, вам не стыдно, — вдруг набросилась она на Раскольникова, — из кабака! Ты с ним пил? Ты тоже с ним пил! Вон!
Это была крошечная клетушка, шагов
в шесть длиной, имевшая самый жалкий вид с своими желтенькими, пыльными и всюду отставшими от стены обоями, и до
того низкая, что чуть-чуть высокому человеку становилось
в ней жутко, и все казалось, что вот-вот стукнешься головой о потолок.
Мебель соответствовала помещению: было три старых стула, не совсем исправных, крашеный стол
в углу, на котором лежало несколько тетрадей и книг; уже по
тому одному, как они были запылены, видно было, что до них давно уже не касалась ничья рука; и, наконец, неуклюжая большая софа, занимавшая чуть не всю стену и половину ширины всей комнаты, когда-то обитая ситцем, но теперь
в лохмотьях, и служившая постелью Раскольникову.
Нет, Дунечка, все вижу и знаю, о чем ты со мной много —
то говорить собираешься; знаю и
то, о чем ты всю ночь продумала, ходя по комнате, и о чем молилась перед Казанскою божией матерью, которая у мамаши
в спальне стоит.
Все ли слова между ними были прямо произнесены или обе поняли, что у
той и у другой одно
в сердце и
в мыслях, так уж нечего вслух-то всего выговаривать да напрасно проговариваться.
И так-то вот всегда у этих шиллеровских прекрасных душ бывает: до последнего момента рядят человека
в павлиные перья, до последнего момента на добро, а не на худо надеются; и хоть предчувствуют оборот медали, но ни за что себе заранее настоящего слова не выговорят; коробит их от одного помышления; обеими руками от правды отмахиваются, до
тех самых пор, пока разукрашенный человек им собственноручно нос не налепит.
И он взмахнул хлыстом. Раскольников бросился на него с кулаками, не рассчитав даже и
того, что плотный господин мог управиться и с двумя такими, как он. Но
в эту минуту кто-то крепко схватил его сзади, между ними стал городовой.
— Не дать-то им это можно-с, — отвечал унтер-офицер
в раздумье. — Вот кабы они сказали, куда их предоставить, а
то… Барышня, а барышня! — нагнулся он снова.
Несмотря на эти странные слова, ему стало очень тяжело. Он присел на оставленную скамью. Мысли его были рассеянны… Да и вообще тяжело ему было думать
в эту минуту о чем бы
то ни было. Он бы хотел совсем забыться, все забыть, потом проснуться и начать совсем сызнова…
«Гм… к Разумихину, — проговорил он вдруг совершенно спокойно, как бы
в смысле окончательного решения, — к Разумихину я пойду, это конечно… но — не теперь… Я к нему… на другой день после
того пойду, когда уже
то будет кончено и когда все по-новому пойдет…»
«После
того, — вскрикнул он, срываясь со скамейки, — да разве
то будет? Неужели
в самом деле будет?»
Это одна из
тех больших телег,
в которые впрягают больших ломовых лошадей и перевозят
в них товары и винные бочки.
Но теперь, странное дело,
в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна из
тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет
в грязи или
в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть не плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка.
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце
в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает все это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке.
Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
— А чтобы
те леший! — вскрикивает
в ярости Миколка. Он бросает кнут, нагибается и вытаскивает со дна телеги длинную и толстую оглоблю, берет ее за конец
в обе руки и с усилием размахивается над савраской.
— Эх, ешь
те комары! Расступись! — неистово вскрикивает Миколка, бросает оглоблю, снова нагибается
в телегу и вытаскивает железный лом. — Берегись! — кричит он и что есть силы огорошивает с размаху свою бедную лошаденку. Удар рухнул; кобыленка зашаталась, осела, хотела было дернуть, но лом снова со всего размаху ложится ей на спину, и она падает на землю, точно ей подсекли все четыре ноги разом.
Он встал на ноги,
в удивлении осмотрелся кругом, как бы дивясь и
тому, что зашел сюда, и пошел на Т—
в мост. Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! — молил он, — покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»
— Вы бы, Лизавета Ивановна, и порешили самолично, — громко говорил мещанин. — Приходите-тко завтра, часу
в семом-с. И
те прибудут.
—
В семом часу, завтра; и от
тех прибудут-с, самолично и порешите-с.
Конечно, если бы даже целые годы приходилось ему ждать удобного случая,
то и тогда, имея замысел, нельзя было рассчитывать наверное на более очевидный шаг к успеху этого замысла, как
тот, который представлялся вдруг сейчас. Во всяком случае, трудно было бы узнать накануне и наверно, с большею точностию и с наименьшим риском, без всяких опасных расспросов и разыскиваний, что завтра,
в таком-то часу, такая-то старуха, на которую готовится покушение, будет дома одна-одинехонька.
Студент разболтался и сообщил, кроме
того, что у старухи есть сестра, Лизавета, которую она, такая маленькая и гаденькая, бьет поминутно и держит
в совершенном порабощении, как маленького ребенка, тогда как Лизавета, по крайней мере, восьми вершков росту…