Неточные совпадения
С
тех пор жил он
в своей Симбирской деревне, где и женился на девице Авдотье Васильевне Ю., дочери бедного тамошнего дворянина.
Но как вино подавалось у нас только за обедом, и
то по рюмочке, причем учителя обыкновенно и обносили,
то мой Бопре очень скоро привык к русской настойке и даже стал предпочитать ее винам своего отечества, как не
в пример более полезную для желудка.
Я жил недорослем, гоняя голубей и играя
в чехарду с дворовыми мальчишками. Между
тем минуло мне шестнадцать лет. Тут судьба моя переменилась.
Мысль о скорой разлуке со мною так поразила матушку, что она уронила ложку
в кастрюльку и слезы потекли по ее лицу. Напротив
того, трудно описать мое восхищение. Мысль о службе сливалась во мне с мыслями о свободе, об удовольствиях петербургской жизни. Я воображал себя офицером гвардии, что, по мнению моему, было верхом благополучия человеческого.
Поневоле пойдешь
в трактир и станешь играть на биллиарде; а для
того надобно уметь играть!» Я совершенно был убежден и с большим прилежанием принялся за учение.
Я подумал, что если
в сию решительную минуту не переспорю упрямого старика,
то уж
в последствии времени трудно мне будет освободиться от его опеки, и, взглянув на него гордо, сказал: «Я твой господин, а ты мой слуга. Деньги мои. Я их проиграл, потому что так мне вздумалось. А тебе советую не умничать и делать
то, что тебе приказывают».
Ямщик поскакал; но все поглядывал на восток. Лошади бежали дружно. Ветер между
тем час от часу становился сильнее. Облачко обратилось
в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла и постепенно облегала небо. Пошел мелкий снег — и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель.
В одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем. Все исчезло. «Ну, барин, — закричал ямщик, — беда: буран!..»
Кибитка тихо подвигалась,
то въезжая на сугроб,
то обрушаясь
в овраг и переваливаясь
то на одну,
то на другую сторону.
Ну, батюшка, — сказал он, прочитав письмо и отложив
в сторону мой паспорт, — все будет сделано: ты будешь офицером переведен
в *** полк, и чтоб тебе времени не терять,
то завтра же поезжай
в Белогорскую крепость, где ты будешь
в команде капитана Миронова, доброго и честного человека.
«Час от часу не легче! — подумал я про себя, — к чему послужило мне
то, что еще
в утробе матери я был уже гвардии сержантом!
Я смеялся от чистого сердца, как вошел ко мне
тот самый инвалид, который чинил мундир
в передней коменданта, и от имени Василисы Егоровны позвал меня к ним обедать.
Хорошо, коли найдется добрый человек; а
то сиди себе
в девках вековечной невестою».
— Смела ли Маша? — отвечала ее мать. — Нет, Маша трусиха. До сих пор не может слышать выстрела из ружья: так и затрепещется. А как
тому два года Иван Кузмич выдумал
в мои именины палить из нашей пушки, так она, моя голубушка, чуть со страха на
тот свет не отправилась. С
тех пор уж и не палим из проклятой пушки.
Незаметным образом я привязался к доброму семейству, даже к Ивану Игнатьичу, кривому гарнизонному поручику, о котором Швабрин выдумал, будто бы он был
в непозволительной связи с Василисой Егоровной, что не имело и тени правдоподобия; но Швабрин о
том не беспокоился.
— С охотою. Это значит, что ежели хочешь, чтоб Маша Миронова ходила к тебе
в сумерки,
то вместо нежных стишков подари ей пару серег.
— Помилуйте, Петр Андреич! Что это вы затеяли! Вы с Алексеем Иванычем побранились? Велика беда! Брань на вороту не виснет. Он вас побранил, а вы его выругайте; он вас
в рыло, а вы его
в ухо,
в другое,
в третье — и разойдитесь; а мы вас уж помирим. А
то: доброе ли дело заколоть своего ближнего, смею спросить? И добро б уж закололи вы его: бог с ним, с Алексеем Иванычем; я и сам до него не охотник. Ну, а если он вас просверлит? На что это будет похоже? Кто будет
в дураках, смею спросить?
Я старался казаться веселым и равнодушным, дабы не подать никакого подозрения и избегнуть докучных вопросов; но признаюсь, я не имел
того хладнокровия, которым хвалятся почти всегда
те, которые находились
в моем положении.
Между
тем Палашка взяла у нас наши шпаги и отнесла
в чулан.
Василиса Егоровна сначала за
то мне пеняла; но, видя мое упрямство, оставила меня
в покое.
Со Швабриным встречался редко и неохотно,
тем более что замечал
в нем скрытую к себе неприязнь, что и утверждало меня
в моих подозрениях.
А пуще всего содержите все это
в тайне, чтоб
в крепости никто не мог о
том узнать преждевременно.
Раздав сии повеления, Иван Кузмич нас распустил. Я вышел вместе со Швабриным, рассуждая о
том, что мы слышали. «Как ты думаешь, чем это кончится?» — спросил я его. «Бог знает, — отвечал он, — посмотрим. Важного покамест еще ничего не вижу. Если же…» Тут он задумался и
в рассеянии стал насвистывать французскую арию.
Василиса Егоровна сдержала свое обещание и никому не сказала ни одного слова, кроме как попадье, и
то потому только, что корова ее ходила еще
в степи и могла быть захвачена злодеями.
Думали, что собственное признание преступника необходимо было для его полного обличения, — мысль не только неосновательная, но даже и совершенно противная здравому юридическому смыслу: ибо, если отрицание подсудимого не приемлется
в доказательство его невинности,
то признание его и
того менее должно быть доказательством его виновности.
Когда вспомню, что это случилось на моем веку и что ныне дожил я до кроткого царствования императора Александра, не могу не дивиться быстрым успехам просвещения и распространению правил человеколюбия. Молодой человек! если записки мои попадутся
в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть
те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений.
— Батюшки, беда! — отвечала Василиса Егоровна. — Нижнеозерная взята сегодня утром. Работник отца Герасима сейчас оттуда воротился. Он видел, как ее брали. Комендант и все офицеры перевешаны. Все солдаты взяты
в полон.
Того и гляди злодеи будут сюда.
Неожиданная весть сильно меня поразила. Комендант Нижнеозерной крепости, тихий и скромный молодой человек, был мне знаком: месяца за два перед
тем проезжал он из Оренбурга с молодой своей женою и останавливался у Ивана Кузмича. Нижнеозерная находилась от нашей крепости верстах
в двадцати пяти. С часу на час должно было и нам ожидать нападения Пугачева. Участь Марьи Ивановны живо представилась мне, и сердце у меня так и замерло.
— И
то дело, — сказал комендант. — Ну, медлить нечего. Ступай готовить Машу
в дорогу. Завтра чем свет ее и отправим, да дадим ей и конвой, хоть людей лишних у нас и нет. Да где же Маша?
Я чувствовал
в себе великую перемену: волнение души моей было мне гораздо менее тягостно, нежели
то уныние,
в котором еще недавно был я погружен.
Я изумился.
В самом деле сходство Пугачева с моим вожатым было разительно. Я удостоверился, что Пугачев и он были одно и
то же лицо, и понял тогда причину пощады, мне оказанной. Я не мог не подивиться странному сцеплению обстоятельств: детский тулуп, подаренный бродяге, избавлял меня от петли, и пьяница, шатавшийся по постоялым дворам, осаждал крепости и потрясал государством!
Назвать его
в глаза обманщиком — было подвергнуть себя погибели; и
то, на что я был готов под виселицею
в глазах всего народа и
в первом пылу негодования, теперь казалось мне бесполезной хвастливостию.
Пугачев взглянул на меня быстро. «Так ты не веришь, — сказал он, — чтоб я был государь Петр Федорович? Ну, добро. А разве нет удачи удалому? Разве
в старину Гришка Отрепьев не царствовал? Думай про меня что хочешь, а от меня не отставай. Какое тебе дело до иного-прочего? Кто ни поп,
тот батька. Послужи мне верой и правдою, и я тебя пожалую и
в фельдмаршалы и
в князья. Как ты думаешь?».
В это время из толпы народа, вижу, выступил мой Савельич, подходит к Пугачеву и подает ему лист бумаги. Я не мог придумать, что из
того выйдет. «Это что?» — спросил важно Пугачев. «Прочитай, так изволишь увидеть», — отвечал Савельич. Пугачев принял бумагу и долго рассматривал с видом значительным. «Что ты так мудрено пишешь? — сказал он наконец. — Наши светлые очи не могут тут ничего разобрать. Где мой обер-секретарь?»
Оставалось одно средство: я решился
тот же час отправиться
в Оренбург, дабы торопить освобождение Белогорской крепости и по возможности
тому содействовать.
Как скоро сержант услышал, что я еду из Белогорской крепости,
то и повел меня прямо
в дом генерала.
Он стал расспрашивать меня о судьбе Ивана Кузмича, которого называл кумом, и часто прерывал мою речь дополнительными вопросами и нравоучительными замечаниями, которые, если и не обличали
в нем человека сведущего
в военном искусстве,
то по крайней мере обнаруживали сметливость и природный ум.
Прочитав это письмо, я чуть с ума не сошел. Я пустился
в город, без милосердия пришпоривая бедного моего коня. Дорогою придумывал я и
то и другое для избавления бедной девушки и ничего не мог выдумать. Прискакав
в город, я отправился прямо к генералу и опрометью к нему вбежал.
— Неужто? О, этот Швабрин превеликий Schelm, [Шельма, мошенник (нем.).] и если попадется ко мне
в руки,
то я велю его судить
в двадцать четыре часа, и мы расстреляем его на парапете крепости! Но покамест надобно взять терпение…
— О! — возразил генерал. — Это еще не беда: лучше ей быть покамест женою Швабрина: он теперь может оказать ей протекцию; а когда его расстреляем, тогда, бог даст, сыщутся ей и женишки. Миленькие вдовушки
в девках не сидят;
то есть, хотел я сказать, что вдовушка скорее найдет себе мужа, нежели девица.
Странная мысль пришла мне
в голову: мне показалось, что провидение, вторично приведшее меня к Пугачеву, подавало мне случай привести
в действо мое намерение. Я решился им воспользоваться и, не успев обдумать
то, на что решался, отвечал на вопрос Пугачева...
— Швабрин виноватый, — отвечал я. — Он держит
в неволе
ту девушку, которую ты видел, больную, у попадьи, и насильно хочет на ней жениться.
— Ты видишь, — подхватил старичок, — что он тебя
в глаза обманывает. Все беглецы согласно показывают, что
в Оренбурге голод и мор, что там едят мертвечину, и
то за честь; а его милость уверяет, что всего вдоволь. Коли ты Швабрина хочешь повесить,
то уж на
той же виселице повесь и этого молодца, чтоб никому не было завидно.
Я думал также и о
том человеке,
в чьих руках находилась моя судьба и который по странному стечению обстоятельств таинственно был со мною связан.
Чего я опасался,
то и случилось. Швабрин, услыша предложение Пугачева, вышел из себя. «Государь! — закричал он
в исступлении. — Я виноват, я вам солгал; но и Гринев вас обманывает. Эта девушка не племянница здешнего попа: она дочь Ивана Миронова, который казнен при взятии здешней крепости».
Мы расстались дружески. Пугачев, увидя
в толпе Акулину Памфиловну, погрозил пальцем и мигнул значительно; потом сел
в кибитку, велел ехать
в Берду, и когда лошади тронулись,
то он еще раз высунулся из кибитки и закричал мне: «Прощай, ваше благородие! Авось увидимся когда-нибудь». — Мы точно с ним увиделись, но
в каких обстоятельствах!..
Марья Ивановна глядела с задумчивостию
то на меня,
то на дорогу, и, казалось, не успела еще опомниться и прийти
в себя.
Это было
в конце февраля. Зима, затруднявшая военные распоряжения, проходила, и наши генералы готовились к дружному содействию. Пугачев все еще стоял под Оренбургом. Между
тем около его отряды соединялись и со всех сторон приближались к злодейскому гнезду. Бунтующие деревни при виде наших войск приходили
в повиновение; шайки разбойников везде бежали от нас, и все предвещало скорое и благополучное окончание.
Но между
тем странное чувство отравляло мою радость: мысль о злодее, обрызганном кровию стольких невинных жертв, и о казни, его ожидающей, тревожила меня поневоле: «Емеля, Емеля! — думал я с досадою, — зачем не наткнулся ты на штык или не подвернулся под картечь? Лучше ничего не мог бы ты придумать». Что прикажете делать? Мысль о нем неразлучна была во мне с мыслию о пощаде, данной мне им
в одну из ужасных минут его жизни, и об избавлении моей невесты из рук гнусного Швабрина.
В день, назначенный для выезда,
в самую
ту минуту, когда готовился я пуститься
в дорогу, Зурин вошел ко мне
в избу, держа
в руках бумагу, с видом чрезвычайно озабоченным.
Я хотел было продолжать, как начал, и объяснить мою связь с Марьей Ивановной так же искренно, как и все прочее. Но вдруг почувствовал непреодолимое отвращение. Мне пришло
в голову, что если назову ее,
то комиссия потребует ее к ответу; и мысль впутать имя ее между гнусными изветами [Извет (устар.) — донос, клевета.] злодеев и ее самую привести на очную с ними ставку — эта ужасная мысль так меня поразила, что я замялся и спутался.