Неточные совпадения
Должно быть, австрийцы тоже крепко осердились на дядю Максима. По временам
в «Курьерке», исстари любимой газете панов помещиков, упоминалось
в реляциях его имя
в числе отчаянных гарибальдийских сподвижников, пока однажды из
того же «Курьерка» паны не узнали, что Максим упал вместе с лошадью на поле сражения. Разъяренные австрийцы, давно уже, очевидно, точившие зубы на заядлого волынца (которым, чуть ли не одним, по мнению его соотечественников, держался еще Гарибальди), изрубили его, как капусту.
Он также писал что-то, но так как его работы никогда не являлись
в «Курьерке»,
то никто не придавал им серьезного значения.
Между
тем изувеченный боец думал о
том, что жизнь — борьба и что
в ней нет места для инвалидов.
Присутствие
в доме слепого мальчика постепенно и нечувствительно дало деятельной мысли изувеченного бойца другое направление. Он все так же просиживал целые часы, дымя трубкой, но
в глазах, вместо глубокой и тупой боли, виднелось теперь вдумчивое выражение заинтересованного наблюдателя. И чем более присматривался дядя Максим,
тем чаще хмурились его густые брови, и он все усиленнее пыхтел своею трубкой. Наконец однажды он решился на вмешательство.
Третья зима его жизни приходила к концу. На дворе уже таял снег, звенели весенние потоки, и вместе с
тем здоровье мальчика, который зимой все прихварывал и потому всю ее провел
в комнатах, не выходя на воздух, стало поправляться.
Они как будто падали, проникая
в темную головку, один за другим,
то тихие, неясные,
то громкие, яркие, оглушающие.
И по мере
того, как звуки тускнели,
в грудь мальчика вливалось ощущение какой-то щекочущей истомы.
И дяде Максиму казалось, что он призван к
тому, чтобы развить присущие мальчику задатки, чтоб усилием своей мысли и своего влияния уравновесить несправедливость слепой судьбы, чтобы вместо себя поставить
в ряды бойцов за дело жизни нового рекрута, на которого без его влияния никто не мог бы рассчитывать.
После первой весенней прогулки мальчик пролежал несколько дней
в бреду. Он
то лежал неподвижно и безмолвно
в своей постели,
то бормотал что-то и к чему-то прислушивался. И во все это время с его лица не сходило характерное выражение недоумения.
— Нет, он еще гораздо больше. Если бы привести его
в комнату и поставить на полу,
то голова его была бы выше спинки стула.
— Да, малиновка такая… Зато большие птицы никогда не поют так хорошо, как маленькие. Малиновка старается, чтобы всем было приятно ее слушать. А аист — серьезная птица, стоит себе на одной ноге
в гнезде, озирается кругом, точно сердитый хозяин на работников, и громко ворчит, не заботясь о
том, что голос у него хриплый и его могут слышать посторонние.
С
тех пор он представлял себе глубину
в виде тихого ропота воды у подножья утеса или
в виде испуганного шороха падавших вниз камешков.
По временам,
в жаркий полдень, когда вокруг все смолкало, когда затихало людское движение и
в природе устанавливалась
та особенная тишина, под которой чуется только непрерывный, бесшумный бег жизненной силы, на лице слепого мальчика являлось характерное выражение.
Кто смотрел на него, как он уверенно выступал
в комнатах, поворачивая именно там, где надо, и свободно разыскивая нужные ему предметы,
тот мог бы подумать, если это был незнакомый человек, что перед ним не слепой, а только странно сосредоточенный ребенок с задумчивыми и глядевшими
в неопределенную даль глазами.
Если же
в руках у него не было палки,
то он предпочитал ползать по земле, быстро исследуя руками попадавшиеся на пути предметы.
С
тех пор его скрипки не слыхали более
в корчме и на вечерницах.
Он повесил ее на колышке
в конюшне и не обращал внимания на
то, что от сырости и его нерадения на любимом прежде инструменте
то и дело одна за другой лопались струны.
В течение нескольких дней он бродил с насупленными бровями по полям и болотам, подходил к каждому кустику ивы, перебирал ее ветки, срезал некоторые из них, но, по-видимому, все не находил
того, что ему было нужно.
С
тех пор каждый вечер мальчик являлся к Иохиму
в конюшню.
Эта чрезвычайно желчная дева, очень искусно «выламывавшая» пальцы своих учениц, чтобы придать им необходимую гибкость, вместе с
тем с замечательным успехом убивала
в своих питомцах всякие признаки чувства музыкальной поэзии.
Он никогда не прерывал музыканта, и только когда
тот сам останавливался и проходило две-три минуты
в молчании, немое очарование сменялось
в мальчике какою-то странною жадностью.
Так как при этом
в груди мальчика захватывало дыхание,
то первые звуки выходили у него какие-то дрожащие и тихие.
А деревья
в саду шептались у нее над головой, ночь разгоралась огнями
в синем небе и разливалась по земле синею
тьмой, и, вместе с
тем,
в душу молодой женщины лилась горячая грусть от Иохимовых песен. Она все больше смирялась и все больше училась постигать нехитрую тайну непосредственной и чистой, безыскусственной поэзии.
Бедная мать! Слепота ее ребенка стала и ее вечным, неизлечимым недугом. Он сказался и
в болезненно преувеличенной нежности, и
в этом всю ее поглотившем чувстве, связавшем тысячью невидимых струн ее изболевшее сердце с каждым проявлением детского страдания. По этой причине
то, что
в другой вызвало бы только досаду, — это странное соперничество с хохлом-дударем, — стало для нее источником сильнейших, преувеличенно-жгучих страданий.
Так шло время, не принося ей облегчения, но зато и не без пользы: она начала сознавать
в себе приливы
того же живого ощущения мелодии и поэзии, которое так очаровало ее
в игре хохла.
Тем не менее, изо дня
в день какое-то внутреннее сознание своей силы
в ней все возрастало, и, выбирая время, когда мальчик играл перед вечером
в дальней аллее или уходил гулять, она садилась за пианино.
Но постепенно это настроение переливалось
в них с большею полнотой и легкостью; уроки хохла не прошли даром, а горячая любовь матери и чуткое понимание
того, что именно захватывало так сильно сердце ребенка, дали ей возможность так быстро усвоить эти уроки.
Мальчик на следующий день с робким любопытством вошел
в гостиную,
в которой не бывал с
тех пор, как
в ней поселился странный городской гость, показавшийся ему таким сердито-крикливым.
Малый слеп, так пусть же станет
в жизни
тем, чем может.
— Не скажите, пане, — заговорил он. — Такую дуду не найти вам ни у одного пастуха
в Украйне, не
то что у подпаска…
То все свистелки, а это… вы вот послушайте.
Среди будничного и серого настоящего дня
в его воображении встала вдруг эта картина, смутная, туманная, подернутая
тою особенною грустью, которая веет от исчезнувшей уже родной старины.
Когда же песня переходила к
тому, что делается под горой, воображение слепого слушателя тотчас же удаляло его от вершин
в долину…
А между
тем какая-то странная, недетская грусть все-таки сквозила
в его характере. Максим приписывал это недостатку детского общества и старался пополнить этот недостаток.
Несмотря на
то, что обоим супругам
в общей сложности было не менее ста лет, они поженились сравнительно недавно, так как пан Якуб долго не мог сколотить нужной для аренды суммы и потому мыкался
в качестве «эконома» по чужим людям, а пани Агнешка,
в ожидании счастливой минуты, жила
в качестве почетной «покоювки» у графини Потоцкой.
Когда, наконец, счастливая минута настала и жених с невестой стали рука об руку
в костеле,
то в усах и
в чубе молодцеватого жениха половина волос были совершенно седые, а покрытое стыдливым румянцем лицо невесты было также обрамлено серебристыми локонами.
Звуки этого спокойного детского голоса приятно действовали на слух слепого;
тем не менее, он ответил
в прежнем тоне...
На следующий день, сидя на
том же месте, мальчик вспомнил о вчерашнем столкновении.
В этом воспоминании теперь не было досады. Напротив, ему даже захотелось, чтоб опять пришла эта девочка с таким приятным, спокойным голосом, какого он никогда еще не слыхал. Знакомые ему дети громко кричали, смеялись, дрались и плакали, но ни один из них не говорил так приятно. Ему стало жаль, что он обидел незнакомку, которая, вероятно, никогда более не вернется.
Этот простой вопрос больно отозвался
в сердце слепого. Он ничего не ответил, и только его руки, которыми он упирался
в землю, как-то судорожно схватились за траву. Но разговор уже начался, и девочка, все стоя на
том же месте и занимаясь своим букетом, опять спросила...
Глаза мальчика глядели куда-то, без всякого отношения к
тому, что он делал, и
в них странно переливался отблеск закатывавшегося солнца.
Он сидел на
том же месте, озадаченный, с низко опущенною головой, и странное чувство, — смесь досады и унижения, — наполнило болью его сердце.
В первый раз еще пришлось ему испытать унижение калеки;
в первый раз узнал он, что его физический недостаток может внушать не одно сожаление, но и испуг. Конечно, он не мог отдать себе ясного отчета
в угнетавшем его тяжелом чувстве, но оттого, что сознание это было неясно и смутно, оно доставляло не меньше страдания.
Он повиновался. Теперь он сидел, как прежде, лицом к стороне заката, и когда девочка опять взглянула на это лицо, освещенное красноватыми лучами, оно опять показалось ей странным.
В глазах мальчика еще стояли слезы, но глаза эти были по-прежнему неподвижны; черты лица
то и дело передергивались от нервных спазмов, но вместе с
тем в них виднелось недетское, глубокое и тяжелое горе.
И Максим рассмеялся, поглаживая ее руку, которую держал
в своей. Между
тем девочка продолжала смотреть на него своим открытым взглядом, сразу завоевавшим его женоненавистническое сердце.
Тем не менее некоторое беспокойство шевелилось
в глубине души старого шляхтича, и потому, приведя девочку для первого урока, он счел уместным обратиться к ней с торжественною и напыщенною речью, которая, впрочем, больше назначалась для слуха Максима.
— Secundo, я шляхтич славного герба,
в котором вместе с «копной и вороной» недаром обозначается крест
в синем поле. Яскульские, будучи хорошими рыцарями, не раз меняли мечи на требники и всегда смыслили кое-что
в делах неба, поэтому ты должна мне верить. Ну а
в остальном, что касается orbisterrarum,
то есть всего земного, слушай, что тебе скажет пан Максим Яценко, и учись хорошо.
Совместное обучение оказалось очень полезным для обоих. Петрусь шел, конечно, впереди, но это не исключало некоторого соревнования. Кроме
того, он помогал ей часто выучивать уроки, а она находила иногда очень удачные приемы, чтобы объяснить мальчику что-либо труднопонятное для него, слепого. Кроме
того, ее общество вносило
в его занятия нечто своеобразное, придавало его умственной работе особый тон приятного возбуждения.
Теперь мальчик не искал уже полного уединения; он нашел
то общение, которого не могла ему дать любовь взрослых, и
в минуту чуткого душевного затишья ему приятна была ее близость.
В первые годы жизни ребенка Максим думал, что он совершенно овладел душевным ростом мальчика, что этот рост совершается если не под прямым его влиянием,
то во всяком случае ни одна новая сторона его, ни одно новое приобретение
в этой области не избегнет его наблюдения и контроля.
Вместе с
тем, слегка перегнувшись на своем стуле, она с болезненной внимательностью вглядывалась
в лицо ребенка.
— Все равно. Мальчику остается только свыкнуться со своей слепотой, а нам надо стремиться к
тому, чтобы он забыл о свете. Я стараюсь, чтобы никакие внешние вызовы не наводили его на бесплодные вопросы, и если б удалось устранить эти вызовы,
то мальчик не сознавал бы недостатка
в своих чувствах, как и мы, обладающие всеми пятью органами, не грустим о
том, что у нас нет шестого.
Впрочем, сестра подчинилась доводам брата, но на этот раз он ошибался: заботясь об устранении внешних вызовов, Максим забывал
те могучие побуждения, которые были заложены
в детскую душу самою природою.