Неточные совпадения
Поэтому возникли прогрессисты, отвергнувшие прежнее предположение: «А может быть, и не было никакого тела? может быть, пьяный, или просто озорник, подурачился, — выстрелил, да и убежал, — а
то, пожалуй, тут же стоит
в хлопочущей толпе да подсмеивается над тревогою, какую наделал».
Но остался
в результате истории элемент, с которым были согласны и побежденные, именно, что если и не пошалил, а застрелился,
то все-таки дурак.
Этот удовлетворительный для всех результат особенно прочен был именно потому, что восторжествовали консерваторы:
в самом деле, если бы только пошалил выстрелом на мосту,
то ведь,
в сущности, было бы еще сомнительно, дурак ли, или только озорник.
Опять явилось у некоторых сомнение: застрелился на мосту; на мосту не стреляются, — следовательно, не застрелился. — Но к вечеру прислуга гостиницы была позвана
в часть смотреть вытащенную из воды простреленную фуражку, — все признали, что фуражка
та самая, которая была на проезжем. Итак, несомненно застрелился, и дух отрицания и прогресса побежден окончательно.
Он повиновался молча. Вошел
в свою комнату, сел опять за свой письменный стол, у которого сидел такой спокойный, такой довольный за четверть часа перед
тем, взял опять перо… «
В такие-то минуты и надобно уметь владеть собою; у меня есть воля, — и все пройдет… пройдет»… А перо, без его ведома, писало среди какой-то статьи: «перенесет ли? — ужасно, — счастье погибло»…
На тебя нельзя положиться, что ты с первых страниц можешь различить, будет ли содержание повести стоить
того, чтобы прочесть ее, у тебя плохое чутье, оно нуждается
в пособии, а пособий этих два: или имя автора, или эффектность манеры.
Автору не до прикрас, добрая публика, потому что он все думает о
том, какой сумбур у тебя
в голове, сколько лишних, лишних страданий делает каждому человеку дикая путаница твоих понятий.
Так говорила надпись; но Иван Захарыч Сторешников умер еще
в 1837 году, и с
той поры хозяин дома был сын его, Михаил Иванович, — так говорили документы.
Павел Константиныч, кроме
того, что управлял домом, служил помощником столоначальника
в каком-то департаменте.
Утром Марья Алексевна подошла к шкапчику и дольше обыкновенного стояла у него, и все говорила: «слава богу, счастливо было, слава богу!», даже подозвала к шкапчику Матрену и сказала: «на здоровье, Матренушка, ведь и ты много потрудилась», и после не
то чтобы драться да ругаться, как бывало
в другие времена после шкапчика, а легла спать, поцеловавши Верочку.
А через два дня после
того, как она уехала, приходил статский, только уже другой статский, и приводил с собою полицию, и много ругал Марью Алексевну; но Марья Алексевна сама ни
в одном слове не уступала ему и все твердила: «я никаких ваших делов не знаю.
Belle, charmante — Марья Алексевна и так уже давно слышит, что ее цыганка belle и charmante; amour — Марья Алексевна и сама видит, что он по уши врюхался
в amour; а коли amour,
то уж, разумеется, и bonheur, — что толку от этих слов?
А ты у меня ломайся, ломайся, мерзавка — я
те поломаю!» — Но стой, стой, — что-то говорит зятек ее скверной девчонке, сажая мерзкую гордячку
в карету?
Чай, наполовину налитый густыми, вкусными сливками, разбудил аппетит. Верочка приподнялась на локоть и стала пить. — «Как вкусен чай, когда он свежий, густой и когда
в нем много сахару и сливок! Чрезвычайно вкусен! Вовсе не похож на
тот спитой, с одним кусочком сахару, который даже противен. Когда у меня будут свои деньги, я всегда буду пить такой чай, как этот».
Ты, Верочка, ученая, а я неученая, да я знаю все, что у вас
в книгах написано; там и
то написано, что не надо так делать, как со мною сделали.
У вас
в книгах написано: старый порядок
тот, чтобы обирать да обманывать.
Я бы ничего не имела возразить, если бы вы покинули Адель для этой грузинки,
в ложе которой были с ними обоими; но променять француженку на русскую… воображаю! бесцветные глаза, бесцветные жиденькие волосы, бессмысленное, бесцветное лицо… виновата, не бесцветное, а, как вы говорите, кровь со сливками,
то есть кушанье, которое могут брать
в рот только ваши эскимосы!
— Это удивительно! но она великолепна! Почему она не поступит на сцену? Впрочем, господа, я говорю только о
том, что я видела. Остается вопрос, очень важный: ее нога? Ваш великий поэт Карасен, говорили мне, сказал, что
в целой России нет пяти пар маленьких и стройных ног.
— Жюли, это сказал не Карасен, — и лучше зови его: Карамзин, — Карамзин был историк, да и
то не русский, а татарский, — вот тебе новое доказательство разнообразия наших типов. О ножках сказал Пушкин, — его стихи были хороши для своего времени, но теперь потеряли большую часть своей цены. Кстати, эскимосы живут
в Америке, а наши дикари, которые пьют оленью кровь, называются самоеды.
— Да, — сказал статский, лениво потягиваясь: — ты прихвастнул, Сторешников; у вас дело еще не кончено, а ты уж наговорил, что живешь с нею, даже разошелся с Аделью для лучшего заверения нас. Да, ты описывал нам очень хорошо, но описывал
то, чего еще не видал; впрочем, это ничего; не за неделю до нынешнего дня, так через неделю после нынешнего дня, — это все равно. И ты не разочаруешься
в описаниях, которые делал по воображению; найдешь даже лучше, чем думаешь. Я рассматривал: останешься доволен.
— Ну, Вера, хорошо. Глаза не заплаканы. Видно, поняла, что мать говорит правду, а
то все на дыбы подымалась, — Верочка сделала нетерпеливое движение, — ну, хорошо, не стану говорить, не расстраивайся. А я вчера так и заснула у тебя
в комнате, может, наговорила чего лишнего. Я вчера не
в своем виде была. Ты не верь
тому, что я с пьяных-то глаз наговорила, — слышишь? не верь.
Особенно это: «с супругой!» —
Тот круг, сплетни о котором спускались до Марьи Алексевны, возвышался лишь до действительно статского слоя общества, а сплетни об настоящих аристократах уже замирали
в пространстве на половине пути до Марьи Алексевны; потому она так и поняла
в полном законном смысле имена «муж и жена», которые давали друг другу Серж и Жюли по парижскому обычаю.
Прийти ко мне — для вас значит потерять репутацию; довольно опасно для вас и
то, что я уже один раз была
в этой квартире, а приехать к вам во второй раз было бы, наверное, губить вас.
И
тем же длинным, длинным манером официального изложения она сказала, что может послать Жану письмо,
в котором скажет, что после вчерашней вспышки передумала, хочет участвовать
в ужине, но что нынешний вечер у нее уже занят, что поэтому она просит Жана уговорить Сторешникова отложить ужин — о времени его она после условится с Жаном.
В таком случае, — продолжает Жюли все
тем же длинным, длинным тоном официальных записок, — она отправит письмо на двух условиях — «вы можете принять или не принять их, — вы принимаете их, — я отправляю письмо; вы отвергаете их, — я жгу письмо», и т. д., все
в этой же бесконечной манере, вытягивающей душу из спасаемого.
Но, кроме
тех выгод, которых получил бы всякий другой муж от такой жены, вы, по особенностям вашей натуры, более, чем кто — либо, нуждаетесь
в содействии, — скажу прямее:
в руководстве.
Она
в ярких красках описывала положение актрис, танцовщиц, которые не подчиняются мужчинам
в любви, а господствуют над ними: «это самое лучшее положение
в свете для женщины, кроме
того положения, когда к такой же независимости и власти еще присоединяется со стороны общества формальное признание законности такого положения,
то есть, когда муж относится к жене как поклонник актрисы к актрисе».
Не
тем я развращена, за что называют женщину погибшей, не
тем, что было со мною, что я терпела, от чего страдала, не
тем я развращена, что тело мое было предано поруганью, а
тем, что я привыкла к праздности, к роскоши, не
в силах жить сама собою, нуждаюсь
в других, угождаю, делаю
то, чего не хочу — вот это разврат!
Сторешников слышал и видел, что богатые молодые люди приобретают себе хорошеньких небогатых девушек
в любовницы, — ну, он и добивался сделать Верочку своею любовницею: другого слова не приходило ему
в голову; услышал он другое слово: «можно жениться», — ну, и стал думать на
тему «жена», как прежде думал на
тему «любовница».
Но историки и психологи говорят, что
в каждом частном факте общая причина «индивидуализируется» (по их выражению) местными, временными, племенными и личными элементами, и будто бы они-то, особенные-то элементы, и важны, —
то есть, что все ложки хотя и ложки, но каждый хлебает суп или щи
тою ложкою, которая у него, именно вот у него
в руке, и что именно вот эту-то ложку надобно рассматривать.
Сторешников уже несколько недель занимался
тем, что воображал себе Верочку
в разных позах, и хотелось ему, чтобы эти картины осуществились.
Оказалось, что она не осуществит их
в звания любовницы, — ну, пусть осуществляет
в звании жены; это все равно, главное дело не звание, а позы,
то есть обладание.
А ко всему этому прибавлялось, что ведь Сторешников не смел показаться к Верочке
в прежней роли, а между
тем так и тянет посмотреть на нее.
Он редко играл роль
в домашней жизни. Но Марья Алексевна была строгая хранительница добрых преданий, и
в таком парадном случае, как объявление дочери о предложении, она назначила мужу
ту почетную роль, какая по праву принадлежит главе семейства и владыке. Павел Константиныч и Марья Алексевна уселись на диване, как на торжественнейшем месте, и послали Матрену просить барышню пожаловать к ним.
Как только она позвала Верочку к папеньке и маменьке, тотчас же побежала сказать жене хозяйкина повара, что «ваш барин сосватал нашу барышню»; призвали младшую горничную хозяйки, стали упрекать, что она не по — приятельски себя ведет, ничего им до сих пор не сказала; младшая горничная не могла взять
в толк, за какую скрытность порицают ее — она никогда ничего не скрывала; ей сказали — «я сама ничего не слышала», — перед нею извинились, что напрасно ее поклепали
в скрытности, она побежала сообщить новость старшей горничной, старшая горничная сказала: «значит, это он сделал потихоньку от матери, коли я ничего не слыхала, уж я все
то должна знать, что Анна Петровна знает», и пошла сообщить барыне.
— Убийца мой! — Анна Петровна упала
в обморок, а Мишель ушел, довольный
тем, что бодро выдержал первую сцену, которая важнее всего.
Марья Алексевна вошла
в комнату и
в порыве чувства хотела благословить милых детей без формальности,
то есть без Павла Константиныча, потом позвать его и благословить парадно. Сторешников разбил половину ее радости, объяснив ей с поцелуями, что Вера Павловна, хотя и не согласилась, но и не отказала, а отложила ответ. Плохо, но все-таки хорошо сравнительно с
тем, что было.
Или уж она так озлоблена на мать, что и
то самое дело,
в котором обе должны бы действовать заодно, она хочет вести без матери?
По всей вероятности, негодная Верка не хочет выходить замуж, — это даже несомненно, — здравый смысл был слишком силен
в Марье Алексевне, чтобы обольститься хитрыми ее же собственными раздумьями о Верочке, как о тонкой интриганке; но эта девчонка устраивает все так, что если выйдет (а чорт ее знает, что у ней на уме, может быть, и это!),
то действительно уже будет полной госпожей и над мужем, и над его матерью, и над домом, — что ж остается?
Мать перестала осмеливаться входить
в ее комнату, и когда Верочка сидела там,
то есть почти круглый день, ее не тревожили.
Известно, как
в прежние времена оканчивались подобные положения: отличная девушка
в гадком семействе; насильно навязываемый жених пошлый человек, который ей не нравится, который сам по себе был дрянноватым человеком, и становился бы чем дальше,
тем дряннее, но, насильно держась подле нее, подчиняется ей и понемногу становится похож на человека таксебе, не хорошего, но и не дурного.
Девушка начинала
тем, что не пойдет за него; но постепенно привыкала иметь его под своею командою и, убеждаясь, что из двух зол — такого мужа и такого семейства, как ее родное, муж зло меньшее, осчастливливала своего поклонника; сначала было ей гадко, когда она узнавала, что такое значит осчастливливать без любви; был послушен: стерпится — слюбится, и она обращалась
в обыкновенную хорошую даму,
то есть женщину, которая сама-то по себе и хороша, но примирилась с пошлостью и, живя на земле, только коптит небо.
Раз пять или шесть Лопухов был на своем новом уроке, прежде чем Верочка и он увидели друг друга. Он сидел с Федею
в одном конце квартиры, она
в другом конце,
в своей комнате. Но дело подходило к экзаменам
в академии; он перенес уроки с утра на вечер, потому что по утрам ему нужно заниматься, и когда пришел вечером,
то застал все семейство за чаем.
Впрочем, мы знаем пока только, что это было натурально со стороны Верочки: она не стояла на
той степени развития, чтобы стараться «побеждать дикарей» и «сделать этого медведя ручным», — да и не до
того ей было: она рада была, что ее оставляют
в покое; она была разбитый, измученный человек, которому как-то посчастливилось прилечь так, что сломанная рука затихла, и боль
в боку не слышна, и который боится пошевельнуться, чтоб не возобновилась прежняя ломота во всех суставах.
По денежным своим делам Лопухов принадлежал к
тому очень малому меньшинству медицинских вольнослушающих,
то есть не живущих на казенном содержании, студентов, которое не голодает и не холодает. Как и чем живет огромное большинство их — это богу, конечно, известно, а людям непостижимо. Но наш рассказ не хочет заниматься людьми, нуждающимися
в съестном продовольствии; потому он упомянет лишь
в двух — трех словах о времени, когда Лопухов находился
в таком неприличном состоянии.
С какою степенью строгости исполняют они эту высокую решимость, зависит, конечно, оттого, как устраивается их домашняя жизнь: если не нужно для близких им, они так и не начинают заниматься практикою,
то есть оставляют себя почти
в нищете; но если заставляет семейная необходимость,
то обзаводятся практикою настолько, насколько нужно для семейства,
то есть
в очень небольшом размере, и лечат лишь людей, которые действительно больны и которых действительно можно лечить при нынешнем еще жалком положении науки, тo есть больных, вовсе невыгодных.
Через два дня учитель опять нашел семейство за чаем и опять отказался от чаю и
тем окончательно успокоил Марью Алексевну. Но
в этот раз он увидел за столом еще новое лицо — офицера, перед которым лебезила Марья Алексевна. «А, жених!»
А жених, сообразно своему мундиру и дому, почел нужным не просто увидеть учителя, а, увидев, смерить его с головы до ног небрежным, медленным взглядом, принятым
в хорошем обществе. Но едва он начал снимать мерку, как почувствовал, что учитель — не
то, чтобы снимает тоже с него самого мерку, а даже хуже: смотрит ему прямо
в глаза, да так прилежно, что, вместо продолжения мерки, жених сказал...
Марья Алексевна хотела сделать большой вечер
в день рождения Верочки, а Верочка упрашивала, чтобы не звали никаких гостей; одной хотелось устроить выставку жениха, другой выставка была тяжела. Поладили на
том, чтоб сделать самый маленький вечер, пригласить лишь несколько человек близких знакомых. Позвали сослуживцев (конечно, постарше чинами и повыше должностями) Павла Константиныча, двух приятельниц Марьи Алексевны, трех девушек, которые были короче других с Верочкой.
— Она заметила, что я не люблю быть
в дурном расположении духа, и шепнула мне такую их тайну, что я не могу видеть женщину без
того, чтобы не прийти
в дурное расположение, — и потому я избегаю женщин.