Неточные совпадения
Я — москвич! Сколь счастлив
тот, кто может произнести это слово, вкладывая
в него всего себя. Я — москвич!
Мы шли со своими сундучками за плечами. Иногда нас перегоняли пассажиры, успевшие нанять извозчика. Но и
те проехали. Полная тишина, безлюдье и белый снег, переходящий
в неведомую и невидимую даль. Мы знаем только, что цель нашего пути — Лефортово, или, как говорил наш вожак, коренной москвич, «Лафортово».
— А ты не сбежишь у меня? А
то бывает: везешь, везешь, а он
в проходные ворота — юрк!
— Эту лошадь — завтра
в деревню. Вчера на Конной у Илюшина взял за сорок рублей киргизку… Добрая. Четыре года. Износу ей не будет… На
той неделе обоз с рыбой из-за Волги пришел. Ну, барышники у них лошадей укупили, а с нас вдвое берут. Зато
в долг. Каждый понедельник трешку плати. Легко разве? Так все извозчики обзаводятся. Сибиряки привезут товар
в Москву и половину лошадей распродадут…
Вдоль Садовой, со стороны Сухаревки, бешено мчатся одна за другой две прекрасные одинаковые рыжие тройки
в одинаковых новых коротеньких тележках. На
той и на другой — разудалые ямщики,
в шляпенках с павлиньими перьями, с гиканьем и свистом машут кнутами.
В каждой тройке по два одинаковых пассажира: слева жандарм
в серой шинели, а справа молодой человек
в штатском.
— Вот проклятущие! Чужих со своим ведром не пущают к фанталу, а за ихнее копейку выплачивай сторожу
в будке. А
тот с начальством делится.
Грохот трамваев. Вся расцвеченная, площадь
то движется вперед,
то вдруг останавливается, и тысячи людских голов поднимают кверху глаза: над Москвой мчатся стаи самолетов —
то гусиным треугольником,
то меняя построение, как стеклышки
в калейдоскопе.
«Дубинушку» пели, заколачивая сваи как раз на
том месте, где теперь
в недрах незримо проходит метро.
Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых — Рудников и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана», а «деловые ребята» были с обоими представителями власти
в дружбе и, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом шли к ним на поклон.
Тот и другой знали
в лицо всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой службы. Да и никак не скроешься от них: все равно свои донесут, что
в такую-то квартиру вернулся такой-то.
— Черт с ним! Попадется, скажи ему, заберу. Чтоб утекал отсюда. Подводите, дьяволы. Пошлют искать — все одно возьму. Не спрашивают — ваше счастье, ночуйте. Я не за
тем. Беги наверх, скажи им, дуракам, чтобы
в окна не сигали, а
то с третьего этажа убьются еще! А я наверх, он дома?
Зашли
в одну из ночлежек третьего этажа. Там
та же история: отворилось окно, и мелькнувшая фигура исчезла
в воздухе. Эту ночлежку Болдоха еще не успел предупредить.
Это замаскированный вход
в тайник под землей, куда не
то что полиция — сам черт не полезет.
То и дело
в переулках и на самой площади поднимали трупы убитых и ограбленных донага.
На последней неделе Великого поста грудной ребенок «покрикастее» ходил по четвертаку
в день, а трехлеток — по гривеннику. Пятилетки бегали сами и приносили тятькам, мамкам, дяденькам и тетенькам «на пропой души» гривенник, а
то и пятиалтынный. Чем больше становились дети,
тем больше с них требовали родители и
тем меньше им подавали прохожие.
Они ютились больше
в «вагончике». Это был крошечный одноэтажный флигелек
в глубине владения Румянцева.
В первой половине восьмидесятых годов там появилась и жила подолгу красавица, которую звали «княжна». Она исчезала на некоторое время из Хитровки, попадая за свою красоту
то на содержание,
то в «шикарный» публичный дом, но всякий раз возвращалась
в «вагончик» и пропивала все свои сбережения.
В «Каторге» она распевала французские шансонетки, танцевала модный тогда танец качучу.
То у одного из хитровских домовладельцев рука
в думе,
то у другого — друг
в канцелярии генерал-губернатора, третий сам занимает важное положение
в делах благотворительности.
В углу комнаты — каморка из тонких досок, а
то просто ситцевая занавеска, за которой помещаются хозяин с женой.
Были нищие, собиравшие по лавкам, трактирам и торговым рядам. Их «служба» — с десяти утра до пяти вечера. Эта группа и другая, называемая «с ручкой», рыскающая по церквам, — самые многочисленные.
В последней — бабы с грудными детьми, взятыми напрокат, а
то и просто с поленом, обернутым
в тряпку, которое они нежно баюкают, прося на бедного сиротку. Тут же настоящие и поддельные слепцы и убогие.
Три года водил за ручку Коську старик по зимам на церковные паперти, а летом уходил с ним
в Сокольники и дальше,
в Лосиный остров по грибы и
тем зарабатывал пропитание.
Потом сошелся с карманниками, стал «работать» на Сухаревке и по вагонам конки, но сам
в карманы никогда не лазил, а только был «убегалой»,
то есть ему передавали кошелек, а он убегал.
И кто вынесет побои колодкой по голове от пьяного сапожника и
тому подобные способы воспитания, веками внедрявшиеся
в обиход тогдашних мастерских, куда приводили из деревень и отдавали мальчуганов по контракту
в ученье на года, чтобы с хлеба долой!
Сухаревка — дочь войны. Смоленский рынок — сын чумы. Он старше Сухаревки на 35 лет. Он родился
в 1777 году. После московской чумы последовал приказ властей продавать подержанные вещи исключительно на Смоленском рынке и
то только по воскресеньям во избежание разнесения заразы.
После войны 1812 года, как только стали возвращаться
в Москву москвичи и начали разыскивать свое разграбленное имущество, генерал-губернатор Растопчин издал приказ,
в котором объявил, что «все вещи, откуда бы они взяты ни были, являются неотъемлемой собственностью
того, кто
в данный момент ими владеет, и что всякий владелец может их продавать, но только один раз
в неделю,
в воскресенье,
в одном только месте, а именно на площади против Сухаревской башни».
До
тех пор сыщиками считались только два пристава — Замайский и Муравьев, имевшие своих помощников из числа воров, которым мирволили
в мелких кражах, а крупные преступления они должны были раскрывать и важных преступников ловить.
Перечислить все, что было
в этих залах, невозможно. А на дворе, кроме
того, большой сарай был завален весь разными редкостями более громоздкими. Тут же вся его библиотека.
В отделении первопечатных книг была книга «Учение Фомы Аквинского», напечатанная
в 1467 году
в Майнце,
в типографии Шефера, компаньона изобретателя книгопечатания Гутенберга.
Нумизматы неопытные также часто попадались на Сухаревскую удочку.
В серебряном ряду у антикваров стояли витрины, полные старинных монет. Кроме
того, на застекленных лотках продавали монеты ходячие нумизматы. Спускали по три, по пяти рублей редкостные рубли Алексея Михайловича и огромные четырехугольные фальшивые медные рубли московской и казанской работы.
По утрам, когда нет клиентов, мальчишки обучались этому ремеслу на отставных солдатах, которых брили даром. Изрежет неумелый мальчуган несчастного, а
тот сидит и терпит, потому что
в билете у него написано: «бороду брить, волосы стричь, по миру не ходить». Через неделю опять солдат просит побрить!
Тащат и тащат. Хочешь не хочешь, заведут
в лавку. А там уже обступят другие приказчики: всякий свое дело делает и свои заученные слова говорит. Срепетовка ролей и исполнение удивительные. Заставят пересмотреть, а
то и примерить все: и шубу, и пальто, и поддевку.
Весьма много
тому способствуют и фортификационные укрепления земляные, бастион и ров, которых
в древности никогда не было.
В другой
та же история,
в третьей — на столе полштофа вина, куски хлеба и огурцы — и ни одного жильца.
А если удастся затащить
в лавку, так несчастного заговорят, замучат примеркой и уговорят купить, если не для себя,
то для супруги, для деток или для кучера… Великие мастера были «зазывалы»!
И там и тут торговали специально грубой привозной обувью — сапогами и башмаками, главным образом кимрского производства.
В семидесятых годах еще практиковались бумажные подметки, несмотря на
то, что кожа сравнительно была недорога, но уж таковы были девизы и у купца и у мастера: «на грош пятаков» и «не обманешь — не продашь».
Был
в шестидесятых годах
в Москве полицмейстер Лужин, страстный охотник, державший под Москвой свою псарню. Его доезжачему всучили на Старой площади сапоги с бумажными подошвами, и
тот пожаловался на это своему барину, рассказав, как и откуда получается купцами товар. Лужин послал его узнать подробности этой торговли. Вскоре охотник пришел и доложил, что сегодня рано на Старую площадь к самому крупному оптовику-торговцу привезли несколько возов обуви из Кимр.
Но во время турецкой войны дети и внуки кимряков были «вовлечены
в невыгодную сделку», как они объясняли на суде, поставщиками на армию, которые дали огромные заказы на изготовление сапог с бумажными подметками. И лазили по снегам балканским и кавказским солдаты
в разорванных сапогах, и гибли от простуды… И опять с
тех пор пошли бумажные подметки… на Сухаревке, на Смоленском рынке и по мелким магазинам с девизом «на грош пятаков» и «не обманешь — не продашь».
Кроме «законных» сточных труб, проведенных с улиц для дождевых и хозяйственных вод, большинство богатых домовладельцев провело
в Неглинку тайные подземные стоки для спуска нечистот, вместо
того чтобы вывозить их
в бочках, как это было повсеместно
в Москве до устройства канализации.
Побывав уже под Москвой
в шахтах артезианского колодца и прочитав описание подземных клоак Парижа
в романе Виктора Гюго «Отверженные», я решил во что бы
то ни стало обследовать Неглинку. Это было продолжение моей постоянной работы по изучению московских трущоб, с которыми Неглинка имела связь, как мне пришлось узнать
в притонах Грачевки и Цветного бульвара.
Я усиленно поддерживал подобные знакомства: благодаря им я получал интересные сведения для газет и проникал иногда
в тайные игорные дома, где меня не стеснялись и где я встречал таких людей, которые были приняты
в обществе, состояли даже членами клубов, а на самом деле были или шулера, или аферисты, а
то и атаманы шаек.
В такую только ночь и можно идти спокойно по этому бульвару, не рискуя быть ограбленным, а
то и убитым ночными завсегдатаями, выходящими из своих трущоб
в грачевских переулках и Арбузовской крепости, этого громадного бывшего барского дома, расположенного на бульваре.
Специально для этого и держится такая «мельница», а кроме
того,
в ней
в дни, не занятые «деловыми», играет всякая шпана мелкотравчатая и дает верный доход — с банка берут десять процентов.
Тогда содержательницы притонов считались самыми благонамеренными
в политическом отношении и пользовались особым попустительством полиции, щедро ими оплачиваемой, а охранное отделение не считало их «опасными для государственного строя» и даже покровительствовало им вплоть до
того, что содержатели притонов и «мельниц» попадали
в охрану при царских проездах.
— Фокач, бросим его тут… а
то в кусты рядом…
Послушав венгерский хор
в трактире «Крым» на Трубной площади, где встретил шулеров — постоянных посетителей скачек — и кой-кого из знакомых купцов, я пошел по грачевским притонам, не официальным, с красными фонарями, а по
тем, которые ютятся
в подвалах на темных, грязных дворах и
в промозглых «фатерах» «Колосовки», или «Безымянки», как ее еще иногда называли.
К полуночи этот переулок, самый воздух которого был специфически зловонен, гудел своим обычным шумом,
в котором прорывались звуки
то разбитого фортепьяно,
то скрипки,
то гармоники; когда отворялись двери под красным фонарем,
то неслись пьяные песни.
Когда я пересек двор и подошел к входу
в подвал, расположенному
в глубине двора,
то услыхал приглашение на французском языке и далее по-русски...
Тут полковница перебила его и, пересыпая речь безграмотными французскими фразами, начала рассказывать, как ее выдали подростком еще за старика, гарнизонного полковника, как она с соседом-помещиком убежала за границу, как
тот ее
в Париже бросил, как впоследствии она вернулась домой, да вот тут
в Безымянке и очутилась.
— Это вы? — воскликнул человек
в сюртуке и одним взмахом отшиб
в сторону вскочившего с пола и бросившегося на меня банкомета, борода которого была
в крови.
Тот снова упал. Передо мной, сконфуженный и пораженный, стоял беговой «спортсмен», который вез меня
в своем шарабане. Все остальные окаменели.
А потом и бросил
ту фразу о персидской ромашке… Швырнул
в затылок стоявшего на Садовой городового окурок сигары, достал из кармана свежую, закурил и отрекомендовался...
— Ах, Жорж! Не может он без глупых шуток! — улыбнулась она мне. — Простите, у нас беспорядок. Жорж возится с этой рванью, с переписчиками… Сидят и чешутся… На сорок копеек
в день персидской ромашки выходит… А
то без нее такой зоологический сад из квартиры сделают, что сбежишь… Они из «Собачьего зала».
То же самое было и на Живодерке, где помещался «Собачий зал Жана де Габриель». Населенная мастеровым людом, извозчиками, цыганами и официантами, улица эта была весьма шумной и днем и ночью. Когда уже все «заведения с напитками» закрывались и охочему человеку негде было достать живительной влаги, тогда он шел на эту самую улицу и удовлетворял свое желание
в «Таверне Питера Питта».
Дежурные сторожа и дворники, устанавливавшие порядок, подходили к каждому подъезжающему извозчику, и
тот совал им
в руку заранее приготовленный гривенник.