Неточные совпадения
Первые годы жизни Клима совпали с годами отчаянной борьбы за свободу и культуру
тех немногих людей, которые мужественно и беззащитно поставили себя «между молотом и наковальней», между правительством бездарного потомка талантливой немецкой принцессы и безграмотным народом, отупевшим
в рабстве крепостного права.
— Каково? — победоносно осведомлялся Самгин у гостей и его смешное, круглое лицо ласково сияло. Гости, усмехаясь, хвалили Клима, но ему уже не нравились такие демонстрации ума его, он сам находил ответы свои глупенькими. Первый раз он дал их года два
тому назад. Теперь он покорно и даже благосклонно подчинялся забаве, видя, что она приятна отцу, но уже чувствовал
в ней что-то обидное, как будто он — игрушка: пожмут ее — пищит.
Отец рассказывал лучше бабушки и всегда что-то такое, чего мальчик не замечал за собой, не чувствовал
в себе. Иногда Климу даже казалось, что отец сам выдумал слова и поступки, о которых говорит, выдумал для
того, чтоб похвастаться сыном, как он хвастался изумительной точностью хода своих часов, своим умением играть
в карты и многим другим.
Но чаще Клим, слушая отца, удивлялся: как он забыл о
том, что помнит отец? Нет, отец не выдумал, ведь и мама тоже говорит, что
в нем, Климе, много необыкновенного, она даже объясняет, отчего это явилось.
Клим довольно рано начал замечать, что
в правде взрослых есть что-то неверное, выдуманное.
В своих беседах они особенно часто говорили о царе и народе. Коротенькое, царапающее словечко — царь — не вызывало у него никаких представлений, до
той поры, пока Мария Романовна не сказала другое слово...
— Дурачок! Чтоб не страдать.
То есть — чтоб его, народ, научили жить не страдая. Христос тоже Исаак, бог отец отдал его
в жертву народу. Понимаешь: тут
та же сказка о жертвоприношении Авраамовом.
— Нет, — как он любит общество взрослых! — удивлялся отец. После этих слов Клим спокойно шел
в свою комнату, зная, что он сделал
то, чего хотел, — заставил взрослых еще раз обратить внимание на него.
Клим догадывался, что они завидуют его славе, — славе мальчика исключительных способностей, но все-таки это обижало его, вызывая
в нем
то грусть,
то раздражение.
Клим понимал, что Лидия не видит
в нем замечательного мальчика,
в ее глазах он не растет, а остается все таким же, каким был два года
тому назад, когда Варавки сняли квартиру.
— До
того, как хворать, мама была цыганкой, и даже есть картина с нее
в красном платье, с гитарой. Я немножко поучусь
в гимназии и тоже стану петь с гитарой, только
в черном платье.
Иногда Клим испытывал желание возразить девочке, поспорить с нею, но не решался на это, боясь, что Лида рассердится. Находя ее самой интересной из всех знакомых девочек, он гордился
тем, что Лидия относится к нему лучше, чем другие дети. И когда Лида вдруг капризно изменяла ему, приглашая
в тарантас Любовь Сомову, Клим чувствовал себя обиженным, покинутым и ревновал до злых слез.
Это нельзя было понять,
тем более нельзя, что
в первый же день знакомства Борис поссорился с Туробоевым, а через несколько дней они жестоко, до слез и крови, подрались.
И быстреньким шепотом он поведал, что тетка его, ведьма, околдовала его, вогнав
в живот ему червя чревака, для
того чтобы он, Дронов, всю жизнь мучился неутолимым голодом. Он рассказал также, что родился
в год, когда отец его воевал с турками, попал
в плен, принял турецкую веру и теперь живет богато; что ведьма тетка, узнав об этом, выгнала из дома мать и бабушку и что мать очень хотела уйти
в Турцию, но бабушка не пустила ее.
— Чертище, — называл он инженера и рассказывал о нем: Варавка сначала был ямщиком, а потом — конокрадом, оттого и разбогател. Этот рассказ изумил Клима до немоты, он знал, что Варавка сын помещика, родился
в Кишиневе, учился
в Петербурге и Вене, затем приехал сюда
в город и живет здесь уж седьмой год. Когда он возмущенно рассказал это Дронову,
тот, тряхнув головой, пробормотал...
Клим нередко ощущал, что он тупеет от странных выходок Дронова, от его явной грубой лжи. Иногда ему казалось, что Дронов лжет только для
того, чтоб издеваться над ним. Сверстников своих Дронов не любил едва ли не больше, чем взрослых, особенно после
того, как дети отказались играть с ним.
В играх он обнаруживал много хитроумных выдумок, но был труслив и груб с девочками, с Лидией — больше других. Презрительно называл ее цыганкой, щипал, старался свалить с ног так, чтоб ей было стыдно.
Споры с Марьей Романовной кончились
тем, что однажды утром она ушла со двора вслед за возом своих вещей, ушла, не простясь ни с кем, шагая величественно, как всегда, держа
в одной руке саквояж с инструментами, а другой прижимая к плоской груди черного, зеленоглазого кота.
Вытирая шарфом лицо свое, мать заговорила уже не сердито, а
тем уверенным голосом, каким она объясняла непонятную путаницу
в нотах, давая Климу уроки музыки. Она сказала, что учитель снял с юбки ее гусеницу и только, а ног не обнимал, это было бы неприлично.
Не желая, чтоб она увидала по глазам его, что он ей не верит, Клим закрыл глаза. Из книг, из разговоров взрослых он уже знал, что мужчина становится на колени перед женщиной только тогда, когда влюблен
в нее. Вовсе не нужно вставать на колени для
того, чтоб снять с юбки гусеницу.
—
В сущности,
в сущности, — передразнивал Варавка. — Черт ее побери, эту вашу сущность! Гораздо важнее
тот факт, что Карл Великий издавал законы о куроводстве и торговле яйцами.
В полутемном коридоре, над шкафом для платья, с картины, которая раньше была просто темным квадратом, стали смотреть задумчивые глаза седой старухи, зарытой во
тьму.
Дед Аким устроил так, что Клима все-таки приняли
в гимназию. Но мальчик считал себя обиженным учителями на экзамене, на переэкзаменовке и был уже предубежден против школы.
В первые же дни, после
того, как он надел форму гимназиста, Варавка, перелистав учебники, небрежно отшвырнул их прочь...
Искусственная его задумчивость оказалась двояко полезной ему: мальчики скоро оставили
в покое скучного человечка, а учителя объясняли ею
тот факт, что на уроках Клим Самгин часто оказывался невнимательным.
— Да, он глуп, но —
в меру возраста. Всякому возрасту соответствует определенная доза глупости и ума.
То, что называется сложностью
в химии, — вполне законно, а
то, что принимается за сложность
в характере человека, часто бывает только его выдумкой, его игрой. Например — женщины…
Он снова молчал, как будто заснув с открытыми глазами. Клим видел сбоку фарфоровый, блестящий белок, это напомнило ему мертвый глаз доктора Сомова. Он понимал, что, рассуждая о выдумке, учитель беседует сам с собой, забыв о нем, ученике. И нередко Клим ждал, что вот сейчас учитель скажет что-то о матери, о
том, как он
в саду обнимал ноги ее. Но учитель говорил...
Она говорила быстро, ласково, зачем-то шаркала ногами и скрипела створкой двери, открывая и закрывая ее; затем, взяв Клима за плечо, с излишней силой втолкнула его
в столовую, зажгла свечу. Клим оглянулся,
в столовой никого не было,
в дверях соседней комнаты плотно сгустилась
тьма.
— Ты с этими не дружись, это все трусы, плаксы, ябедники. Вон этот, рыженький, — жиденок, а этого, косого, скоро исключат, он — бедный и не может платить. У этого старший братишка калоши воровал и теперь сидит
в колонии преступников, а вон
тот, хорек, — незаконно рожден.
Но уже весною Клим заметил, что Ксаверий Ржига, инспектор и преподаватель древних языков, а за ним и некоторые учителя стали смотреть на него более мягко. Это случилось после
того, как во время большой перемены кто-то бросил дважды камнями
в окно кабинета инспектора, разбил стекла и сломал некий редкий цветок на подоконнике. Виновного усердно искали и не могли найти.
— Ему надо честно сознаться
в этом, а
то из-за него терпят другие, — поучительно сказал Клим.
И вот вечером, тотчас после
того, как почтальон принес письма, окно
в кабинете Варавки-отца с треском распахнулось, и раздался сердитый крик...
— Молодец! Но все-таки ты не очень смущайся
тем, что науки вязнут
в зубах у тебя, — все талантливые люди учились плохо.
Вслушиваясь
в беседы взрослых о мужьях, женах, о семейной жизни, Клим подмечал
в тоне этих бесед что-то неясное, иногда виноватое, часто — насмешливое, как будто говорилось о печальных ошибках, о
том, чего не следовало делать. И, глядя на мать, он спрашивал себя: будет ли и она говорить так же?
Уроки Томилина становились все более скучны, менее понятны, а сам учитель как-то неестественно разросся
в ширину и осел к земле. Он переоделся
в белую рубаху с вышитым воротом, на его голых, медного цвета ногах блестели туфли зеленого сафьяна. Когда Клим, не понимая чего-нибудь, заявлял об этом ему, Томилин, не сердясь, но с явным удивлением, останавливался среди комнаты и говорил почти всегда одно и
то же...
— Бориса исключили из военной школы за
то, что он отказался выдать товарищей, сделавших какую-то шалость. Нет, не за
то, — торопливо поправила она, оглядываясь. — За это его посадили
в карцер, а один учитель все-таки сказал, что Боря ябедник и донес; тогда, когда его выпустили из карцера, мальчики ночью высекли его, а он, на уроке, воткнул учителю циркуль
в живот, и его исключили.
Эта сцена, испугав, внушила ему более осторожное отношение к Варавке, но все-таки он не мог отказывать себе изредка посмотреть
в глаза Бориса взглядом человека, знающего его постыдную тайну. Он хорошо видел, что его усмешливые взгляды волнуют мальчика, и это было приятно видеть, хотя Борис все так же дерзко насмешничал, следил за ним все более подозрительно и кружился около него ястребом. И опасная эта игра быстро довела Клима до
того, что он забыл осторожность.
В один из
тех теплых, но грустных дней, когда осеннее солнце, прощаясь с обедневшей землей, как бы хочет напомнить о летней, животворящей силе своей, дети играли
в саду. Клим был более оживлен, чем всегда, а Борис настроен добродушней. Весело бесились Лидия и Люба, старшая Сомова собирала букет из ярких листьев клена и рябины. Поймав какого-то запоздалого жука и подавая его двумя пальцами Борису, Клим сказал...
Люди спят, мой друг, пойдем
в тенистый сад,
Люди спят, одни лишь звезды к нам глядят,
Да и
те не видят нас среди ветвей
И не слышат, слышит только соловей.
— Струна разума его настроена благозвучно и высоко. Особенно же ценю
в нем осторожное и скептическое даже отношение к
тем пустякам, коими наше юношество столь склонно увлекаться во вред себе.
Он читал Бокля, Дарвина, Сеченова, апокрифы и творения отцов церкви, читал «Родословную историю татар» Абдул-гази Багодур-хана и, читая, покачивал головою вверх и вниз, как бы выклевывая со страниц книги странные факты и мысли. Самгину казалось, что от этого нос его становился заметней, а лицо еще более плоским.
В книгах нет
тех странных вопросов, которые волнуют Ивана, Дронов сам выдумывает их, чтоб подчеркнуть оригинальность своего ума.
— Вот уж почти два года ни о чем не могу думать, только о девицах. К проституткам идти не могу, до этой степени еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат,
в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я думаю о
том, какие у нее груди и что вот поцеловать бы ее да и умереть.
Ночами,
в постели, перед
тем как заснуть, вспоминая все, что слышал за день, он отсевал непонятное и неяркое, как шелуху, бережно сохраняя
в памяти наиболее крупные зерна разных мудростей, чтоб, при случае, воспользоваться ими и еще раз подкрепить репутацию юноши вдумчивого.
—
В мать пошла.
Та тоже мастерица была выдумывать. Выдумает и — верит.
— Ведь у нас не произносят: Нестор, а — Нестер, и мне пришлось бы подписывать рассказы Нестерпимов. Убийственно. К
тому же теперь
в моде производить псевдонимы по именам жен: Верин, Валин, Сашин, Машин…
Клим подумал, что это сказано метко, и с
той поры ему показалось, что во флигель выметено из дома все
то, о чем шумели
в доме лет десять
тому назад.
Было несколько похоже на гимназию, с
той однако разницей, что учителя не раздражались, не кричали на учеников, но преподавали истину с несомненной и горячей верой
в ее силу.
Началось это с
того, что однажды, опоздав на урок, Клим Самгин быстро шагал сквозь густую муть февральской метели и вдруг, недалеко от желтого здания гимназии, наскочил на Дронова, — Иван стоял на панели, держа
в одной руке ремень ранца, закинутого за спину, другую руку, с фуражкой
в ней, он опустил вдоль тела.
— Меня беспокоит Лидия, — говорила она, шагая нога
в ногу с сыном. — Это девочка ненормальная, с тяжелой наследственностью со стороны матери. Вспомни ее историю с Туробоевым. Конечно, это детское, но… И у меня с нею не
те отношения, каких я желала бы.
— Краснобая «С
того берега»? — спросила Лидия. Макаров засмеялся и, ткнув папиросой
в кафлю печки, размашисто бросил окурок к двери.
— Что, это веселит вас? — вызывающе спросила девушка, и через несколько минут пред Климом повторилась
та сцена, которую он уже наблюдал
в городском саду, но теперь Макаров и Лидия разыгрывали ее
в более резком тоне.
Прислушиваясь к вою вьюги
в печной трубе, Дронов продолжал все
тем же скучным голосом...
Размахивая тонкими руками, прижимая их ко впалой груди, он держал голову так странно, точно его, когда-то, сильно ударили
в подбородок, с
той поры он, невольно взмахнув головой, уже не может опустить ее и навсегда принужден смотреть вверх.