Неточные совпадения
Она еще не знает, что
в порядочном обществе и
в порядочной книге явная брань не может иметь места; что современная образованность изобрела орудие более острое, почти невидимое и
тем не менее смертельное, которое, под одеждою лести, наносит неотразимый и верный удар.
Уж не оттого ли, что
в нем больше правды, нежели бы вы
того желали?..
За моею тележкою четверка быков тащила другую как ни
в чем не бывало, несмотря на
то что она была доверху накладена.
— Вот, батюшка, надоели нам эти головорезы; нынче, слава Богу, смирнее; а бывало, на сто шагов отойдешь за вал, уже где-нибудь косматый дьявол сидит и караулит: чуть зазевался,
того и гляди — либо аркан на шее, либо пуля
в затылке. А молодцы!..
Раз приезжает сам старый князь звать нас на свадьбу: он отдавал старшую дочь замуж, а мы были с ним кунаки: так нельзя же, знаете, отказаться, хоть он и татарин. Отправились.
В ауле множество собак встретило нас громким лаем. Женщины, увидя нас, прятались;
те, которых мы могли рассмотреть
в лицо, были далеко не красавицы. «Я имел гораздо лучшее мнение о черкешенках», — сказал мне Григорий Александрович. «Погодите!» — отвечал я, усмехаясь. У меня было свое на уме.
— Славная у тебя лошадь! — говорил Азамат. — Если бы я был хозяин
в доме и имел табун
в триста кобыл,
то отдал бы половину за твоего скакуна, Казбич!
— Если б у меня был табун
в тысячу кобыл, — сказал Азамат, —
то отдал бы тебе его весь за твоего Карагёза.
—
В первый раз, как я увидел твоего коня, — продолжал Азамат, — когда он под тобой крутился и прыгал, раздувая ноздри, и кремни брызгами летели из-под копыт его,
в моей душе сделалось что-то непонятное, и с
тех пор все мне опостылело: на лучших скакунов моего отца смотрел я с презрением, стыдно было мне на них показаться, и тоска овладела мной; и, тоскуя, просиживал я на утесе целые дни, и ежеминутно мыслям моим являлся вороной скакун твой с своей стройной поступью, с своим гладким, прямым, как стрела, хребтом; он смотрел мне
в глаза своими бойкими глазами, как будто хотел слово вымолвить.
Вот видите, я уж после узнал всю эту штуку: Григорий Александрович до
того его задразнил, что хоть
в воду. Раз он ему и скажи...
— Азамат! — сказал Григорий Александрович. — Завтра Карагёз
в моих руках; если нынче ночью Бэла не будет здесь,
то не видать тебе коня…
Стали мы болтать о
том, о сем… Вдруг, смотрю, Казбич вздрогнул, переменился
в лице — и к окну; но окно, к несчастию, выходило на задворье.
— Да
в том-то и штука, что его Казбич не нашел: он куда-то уезжал дней на шесть, а
то удалось ли бы Азамату увезти сестру?
—
Тем лучше: я не
в духе рассказывать.
Ну, что прикажете отвечать на это?.. Я стал
в тупик. Однако ж после некоторого молчания я ему сказал, что если отец станет ее требовать,
то надо будет отдать.
Не слыша ответа, Печорин сделал несколько шагов к двери; он дрожал — и сказать ли вам? я думаю, он
в состоянии был исполнить
в самом деле
то, о чем говорил шутя.
Между
тем чай был выпит; давно запряженные кони продрогли на снегу; месяц бледнел на западе и готов уж был погрузиться
в черные свои тучи, висящие на дальних вершинах, как клочки разодранного занавеса; мы вышли из сакли.
Мы тронулись
в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала
в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала
в голову, но со всем
тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Тот, кому случалось, как мне, бродить по горам пустынным, и долго-долго всматриваться
в их причудливые образы, и жадно глотать животворящий воздух, разлитой
в их ущельях,
тот, конечно, поймет мое желание передать, рассказать, нарисовать эти волшебные картины.
И точно, такую панораму вряд ли где еще удастся мне видеть: под нами лежала Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой и другой речкой, как двумя серебряными нитями; голубоватый туман скользил по ней, убегая
в соседние теснины от теплых лучей утра; направо и налево гребни гор, один выше другого, пересекались, тянулись, покрытые снегами, кустарником; вдали
те же горы, но хоть бы две скалы, похожие одна на другую, — и все эти снега горели румяным блеском так весело, так ярко, что кажется, тут бы и остаться жить навеки; солнце чуть показалось из-за темно-синей горы, которую только привычный глаз мог бы различить от грозовой тучи; но над солнцем была кровавая полоса, на которую мой товарищ обратил особенное внимание.
И точно, дорога опасная: направо висели над нашими головами груды снега, готовые, кажется, при первом порыве ветра оборваться
в ущелье; узкая дорога частию была покрыта снегом, который
в иных местах проваливался под ногами,
в других превращался
в лед от действия солнечных лучей и ночных морозов, так что с трудом мы сами пробирались; лошади падали; налево зияла глубокая расселина, где катился поток,
то скрываясь под ледяной корою,
то с пеною прыгая по черным камням.
Между
тем тучи спустились, повалил град, снег; ветер, врываясь
в ущелья, ревел, свистал, как Соловей-разбойник, и скоро каменный крест скрылся
в тумане, которого волны, одна другой гуще и теснее, набегали с востока…
— Плохо! — говорил штабс-капитан, — посмотрите, кругом ничего не видно, только туман да снег;
того и гляди, что свалимся
в пропасть или засядем
в трущобу, а там пониже, чай, Байдара так разыгралась, что и не переедешь. Уж эта мне Азия! что люди, что речки — никак нельзя положиться!
— Оттого, что это не
в порядке вещей: что началось необыкновенным образом,
то должно так же и кончиться.
А уж как плясала! видал я наших губернских барышень, я раз был-с и
в Москве
в Благородном собрании, лет двадцать
тому назад, — только куда им! совсем не
то!..
— Я вчера целый день думала, — отвечала она сквозь слезы, — придумывала разные несчастия:
то казалось мне, что его ранил дикий кабан,
то чеченец утащил
в горы… А нынче мне уж кажется, что он меня не любит.
В первой моей молодости, с
той минуты, когда я вышел из опеки родных, я стал наслаждаться бешено всеми удовольствиями, которые можно достать за деньги, и разумеется, удовольствия эти мне опротивели.
Я отвечал, что много есть людей, говорящих
то же самое; что есть, вероятно, и такие, которые говорят правду; что, впрочем, разочарование, как все моды, начав с высших слоев общества, спустилось к низшим, которые его донашивают, и что нынче
те, которые больше всех и
в самом деле скучают, стараются скрыть это несчастие, как порок. Штабс-капитан не понял этих тонкостей, покачал головою и улыбнулся лукаво...
Такой злодей; хоть бы
в сердце ударил — ну, так уж и быть, одним разом все бы кончил, а
то в спину… самый разбойничий удар!
— А вот так: несмотря на запрещение Печорина, она вышла из крепости к речке. Было, знаете, очень жарко; она села на камень и опустила ноги
в воду. Вот Казбич подкрался — цап-царап ее, зажал рот и потащил
в кусты, а там вскочил на коня, да и тягу! Она между
тем успела закричать; часовые всполошились, выстрелили, да мимо, а мы тут и подоспели.
— Умерла; только долго мучилась, и мы уж с нею измучились порядком. Около десяти часов вечера она пришла
в себя; мы сидели у постели; только что она открыла глаза, начала звать Печорина. «Я здесь, подле тебя, моя джанечка (
то есть, по-нашему, душенька)», — отвечал он, взяв ее за руку. «Я умру!» — сказала она. Мы начали ее утешать, говорили, что лекарь обещал ее вылечить непременно; она покачала головкой и отвернулась к стене: ей не хотелось умирать!..
Он слушал ее молча, опустив голову на руки; но только я во все время не заметил ни одной слезы на ресницах его:
в самом ли деле он не мог плакать, или владел собою — не знаю; что до меня,
то я ничего жальче этого не видывал.
Начала печалиться о
том, что она не христианка, и что на
том свете душа ее никогда не встретится с душою Григория Александровича, и что иная женщина будет
в раю его подругой.
Он сделался бледен как полотно, схватил стакан, налил и подал ей. Я закрыл глаза руками и стал читать молитву, не помню какую… Да, батюшка, видал я много, как люди умирают
в гошпиталях и на поле сражения, только это все не
то, совсем не
то!.. Еще, признаться, меня вот что печалит: она перед смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил как отец… ну, да Бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать перед смертью?
На другой день рано утром мы ее похоронили за крепостью, у речки, возле
того места, где она
в последний раз сидела; кругом ее могилки теперь разрослись кусты белой акации и бузины. Я хотел было поставить крест, да, знаете, неловко: все-таки она была не христианка…
— Печорин был долго нездоров, исхудал, бедняжка; только никогда с этих пор мы не говорили о Бэле: я видел, что ему будет неприятно, так зачем же? Месяца три спустя его назначили
в е….й полк, и он уехал
в Грузию. Мы с
тех пор не встречались, да, помнится, кто-то недавно мне говорил, что он возвратился
в Россию, но
в приказах по корпусу не было. Впрочем, до нашего брата вести поздно доходят.
Тут он пустился
в длинную диссертацию о
том, как неприятно узнавать новости годом позже — вероятно, для
того, чтоб заглушить печальные воспоминания.
— С Казбичем? А, право, не знаю… Слышал я, что на правом фланге у шапсугов есть какой-то Казбич, удалец, который
в красном бешмете разъезжает шажком под нашими выстрелами и превежливо раскланивается, когда пуля прожужжит близко; да вряд ли это
тот самый!..
В Коби мы расстались с Максимом Максимычем; я поехал на почтовых, а он, по причине тяжелой поклажи, не мог за мной следовать. Мы не надеялись никогда более встретиться, однако встретились, и, если хотите, я расскажу: это целая история… Сознайтесь, однако ж, что Максим Максимыч человек, достойный уважения?.. Если вы сознаетесь
в этом,
то я вполне буду вознагражден за свой, может быть, слишком длинный рассказ.
Расставшись с Максимом Максимычем, я живо проскакал Терекское и Дарьяльское ущелья, завтракал
в Казбеке, чай пил
в Ларсе, а к ужину поспел
в Владыкавказ. Избавлю вас от описания гор, от возгласов, которые ничего не выражают, от картин, которые ничего не изображают, особенно для
тех, которые там не были, и от статистических замечаний, которые решительно никто читать не станет.
Я остановился
в гостинице, где останавливаются все проезжие и где между
тем некому велеть зажарить фазана и сварить щей, ибо три инвалида, которым она поручена, так глупы или так пьяны, что от них никакого толка нельзя добиться.
Он наскоро выхлебнул чашку, отказался от второй и ушел опять за ворота
в каком-то беспокойстве: явно было, что старика огорчало небрежение Печорина, и
тем более, что он мне недавно говорил о своей с ним дружбе и еще час
тому назад был уверен, что он прибежит, как только услышит его имя.
Не прошло десяти минут, как на конце площади показался
тот, которого мы ожидали. Он шел с полковником Н…. который, доведя его до гостиницы, простился с ним и поворотил
в крепость. Я тотчас же послал инвалида за Максимом Максимычем.
Когда он опустился на скамью,
то прямой стан его согнулся, как будто у него
в спине не было ни одной косточки; положение всего его тела изобразило какую-то нервическую слабость; он сидел, как сидит Бальзакова тридцатилетняя кокетка на своих пуховых креслах после утомительного бала.
Скажу
в заключение, что он был вообще очень недурен и имел одну из
тех оригинальных физиономий, которые особенно нравятся женщинам светским.
— Мы славно пообедаем, — говорил он, — у меня есть два фазана; а кахетинское здесь прекрасное… разумеется, не
то, что
в Грузии, однако лучшего сорта… Мы поговорим… вы мне расскажете про свое житье
в Петербурге… А?
— Ну полно, полно! — сказал Печорин, обняв его дружески, — неужели я не
тот же?.. Что делать?.. всякому своя дорога… Удастся ли еще встретиться, — Бог знает!.. — Говоря это, он уже сидел
в коляске, и ямщик уже начал подбирать вожжи.
Давно уж не слышно было ни звона колокольчика, ни стука колес по кремнистой дороге, — а бедный старик еще стоял на
том же месте
в глубокой задумчивости.
Он посмотрел на меня с удивлением, проворчал что-то сквозь зубы и начал рыться
в чемодане; вот он вынул одну тетрадку и бросил ее с презрением на землю; потом другая, третья и десятая имели
ту же участь:
в его досаде было что-то детское; мне стало смешно и жалко…
Оттого, что Печорин
в рассеянности или от другой причины протянул ему руку, когда
тот хотел кинуться ему на шею!
Теперь я должен несколько объяснить причины, побудившие меня предать публике сердечные тайны человека, которого я никогда не знал. Добро бы я был еще его другом: коварная нескромность истинного друга понятна каждому; но я видел его только раз
в моей жизни на большой дороге; следовательно, не могу питать к нему
той неизъяснимой ненависти, которая, таясь под личиною дружбы, ожидает только смерти или несчастия любимого предмета, чтоб разразиться над его головою градом упреков, советов, насмешек и сожалений.