Неточные совпадения
Сия глупая старуха не умела никогда различить двадцатипятирублевой ассигнации от пятидесятирублевой; крестьяне, коим она всем была кума, ее вовсе не боялись; ими выбранный староста до
того им потворствовал, плутуя заодно, что Иван Петрович принужден был отменить барщину и учредить весьма умеренный оброк; но и тут крестьяне, пользуясь его слабостию, на первый год выпросили себе нарочитую льготу, а
в следующие более двух третей оброка платили орехами, брусникою и
тому подобным; и тут были недоимки.
С
тех пор перестал я вмешиваться
в его хозяйственные распоряжения и предал его дела (как и он сам) распоряжению всевышнего.
Иван Петрович осенью 1828 года занемог простудною лихорадкою, обратившеюся
в горячку, и умер, несмотря на неусыпные старания уездного нашего лекаря, человека весьма искусного, особенно
в лечении закоренелых болезней, как
то мозолей и
тому подобного. Он скончался на моих руках на тридцатом году от рождения и похоронен
в церкви села Горюхина близ покойных его родителей.
Искусство, до коего достиг он, было неимоверно, и если б он вызвался пулей сбить грушу с фуражки кого б
то ни было, никто б
в нашем полку не усумнился подставить ему своей головы.
На другой день
в манеже мы спрашивали уже, жив ли еще бедный поручик, как сам он явился между нами; мы сделали ему
тот же вопрос.
— Вам было странно, — продолжал он, — что я не требовал удовлетворения от этого пьяного сумасброда Р***. Вы согласитесь, что, имея право выбрать оружие, жизнь его была
в моих руках, а моя почти безопасна: я мог бы приписать умеренность одному моему великодушию, но не хочу лгать. Если б я мог наказать Р***, не подвергая вовсе моей жизни,
то я б ни за что не простил его.
Сильвио встал и вынул из картона красную шапку с золотою кистью, с галуном (
то, что французы называют bonnet de police [
В полицейской шапке (фр.).]); он ее надел; она была прострелена на вершок ото лба.
Я вышел
в отставку и удалился
в это местечко. С
тех пор не прошло ни одного дня, чтобы я не думал о мщении. Ныне час мой настал…
В четырех верстах от меня находилось богатое поместье, принадлежащее графине Б***; но
в нем жил только управитель, а графиня посетила свое поместье только однажды,
в первый год своего замужества, и
то прожила там не более месяца. Однако ж во вторую весну моего затворничества разнесся слух, что графиня с мужем приедет на лето
в свою деревню.
В самом деле, они прибыли
в начале июня месяца.
Приезд богатого соседа есть важная эпоха для деревенских жителей. Помещики и их дворовые люди толкуют о
том месяца два прежде и года три спустя. Что касается до меня,
то, признаюсь, известие о прибытии молодой и прекрасной соседки сильно на меня подействовало; я горел нетерпением ее увидеть, и потому
в первое воскресенье по ее приезде отправился после обеда
в село *** рекомендоваться их сиятельствам, как ближайший сосед и всепокорнейший слуга.
Она изображала какой-то вид из Швейцарии; но поразила меня
в ней не живопись, а
то, что картина была прострелена двумя пулями, всаженными одна на другую.
«Пять лет
тому назад я женился. Первый месяц, the honey-moon, [медовый месяц (англ.)] провел я здесь,
в этой деревне. Этому дому обязан я лучшими минутами жизни и одним из самых тяжелых воспоминаний.
Не понимаю, что со мною было и каким образом мог он меня к
тому принудить… но — я выстрелил, и попал вот
в эту картину.
В конце 1811 года,
в эпоху нам достопамятную, жил
в своем поместье Ненарадове добрый Гаврила Гаврилович Р**. Он славился во всей округе гостеприимством и радушием; соседи поминутно ездили к нему поесть, попить, поиграть по пяти копеек
в бостон с его женою, Прасковьей Петровною, а некоторые для
того, чтоб поглядеть на дочку их, Марью Гавриловну, стройную, бледную и семнадцатилетнюю девицу. Она считалась богатой невестою, и многие прочили ее за себя или за сыновей.
Наступила зима и прекратила их свидания; но переписка сделалась
тем живее. Владимир Николаевич
в каждом письме умолял ее предаться ему, венчаться тайно, скрываться несколько времени, броситься потом к ногам родителей, которые, конечно, будут тронуты, наконец, героическим постоянством и несчастием любовников и скажут им непременно: «Дети! придите
в наши объятия».
Она прощалась с ними
в самых трогательных выражениях, извиняла свой проступок неодолимою силою страсти и оканчивала
тем, что блаженнейшею минутою жизни почтет она
ту, когда позволено будет ей броситься к ногам дражайших ее родителей.
То казалось ей, что
в самую минуту, как она садилась
в сани, чтоб ехать венчаться, отец ее останавливал ее, с мучительной быстротою тащил ее по снегу и бросал
в темное, бездонное подземелие… и она летела стремглав с неизъяснимым замиранием сердца;
то видела она Владимира, лежащего на траве, бледного, окровавленного.
Владимир очутился
в поле и напрасно хотел снова попасть на дорогу; лошадь ступала наудачу и поминутно
то въезжала на сугроб,
то проваливалась
в яму; сани поминутно опрокидывались; Владимир старался только не потерять настоящего направления.
Лошадь начинала уставать, а с него пот катился градом, несмотря на
то, что он поминутно был по пояс
в снегу.
Между
тем метель не унималась; я не вытерпел, приказал опять закладывать и поехал
в самую бурю.
Берега были занесены; ямщик проехал мимо
того места, где выезжали на дорогу, и таким образом очутились мы
в незнакомой стороне.
Он разрешал молчание разве только для
того, чтоб журить своих дочерей, когда заставал их без дела глазеющих
в окно на прохожих, или чтоб запрашивать за свои произведения преувеличенную цену у
тех, которые имели несчастье (а иногда и удовольствие)
в них нуждаться.
Адриан тотчас познакомился с ним, как с человеком,
в котором рано или поздно может случиться иметь нужду, и как гости пошли за стол,
то они сели вместе.
«Видишь ли, Прохоров, — сказал бригадир от имени всей честной компании, — все мы поднялись на твое приглашение; остались дома только
те, которым уже невмочь, которые совсем развалились да у кого остались одни кости без кожи, но и тут один не утерпел — так хотелось ему побывать у тебя…»
В эту минуту маленький скелет продрался сквозь толпу и приближился к Адриану.
— Помнишь ли отставного сержанта гвардии Петра Петровича Курилкина,
того самого, которому,
в 1799 году, ты продал первый свой гроб — и еще сосновый за дубовый?» С сим словом мертвец простер ему костяные объятия — но Адриан, собравшись с силами, закричал и оттолкнул его.
Ныне
то и другое кажется мне
в порядке вещей.
Лошади были давно готовы, а мне все не хотелось расстаться с смотрителем и его дочкой. Наконец я с ними простился; отец пожелал мне доброго пути, а дочь проводила до телеги.
В сенях я остановился и просил у ней позволения ее поцеловать; Дуня согласилась… Много могу я насчитать поцелуев, [с
тех пор, как этим занимаюсь,] но ни один не оставил во мне столь долгого, столь приятного воспоминания.
— Три года
тому назад, однажды,
в зимний вечер, когда смотритель разлиневывал новую книгу, а дочь его за перегородкой шила себе платье, тройка подъехала, и проезжий
в черкесской шапке,
в военной шинели, окутанный шалью, вошел
в комнату, требуя лошадей.
Между
тем лошади пришли, и смотритель приказал, чтоб тотчас, не кормя, запрягали их
в кибитку проезжего; но, возвратись, нашел он молодого человека почти без памяти лежащего на лавке: ему сделалось дурно, голова разболелась, невозможно было ехать…
Он был чрезвычайно весел, без умолку шутил
то с Дунею,
то с смотрителем; насвистывал песни, разговаривал с проезжими, вписывал их подорожные
в почтовую книгу, и так полюбился доброму смотрителю, что на третье утро жаль было ему расстаться с любезным своим постояльцем.
— «Что сделано,
того не воротишь, — сказал молодой человек
в крайнем замешательстве, — виноват перед тобою и рад просить у тебя прощения; но не думай, чтоб я Дуню мог покинуть: она будет счастлива, даю тебе честное слово.
Таков был рассказ приятеля моего, старого смотрителя, рассказ, неоднократно прерываемый слезами, которые живописно отирал он своею полою, как усердный Терентьич
в прекрасной балладе Дмитриева. Слезы сии отчасти возбуждаемы были пуншем, коего вытянул он пять стаканов
в продолжение своего повествования; но как бы
то ни было, они сильно тронули мое сердце. С ним расставшись, долго не мог я забыть старого смотрителя, долго думал я о бедной Дуне…
В молодости своей служил он
в гвардии, вышел
в отставку
в начале 1797 года, уехал
в свою деревню и с
тех пор оттуда не выезжал.
Промотав
в Москве большую часть имения своего и на
ту пору овдовев, уехал он
в последнюю свою деревню, где продолжал проказничать, но уже
в новом роде.
Показывал ли гостю свои владения,
в ответ на похвалы его хозяйственным распоряжениям: «Да-с! — говорил он с лукавой усмешкою, — у меня не
то, что у соседа Григорья Ивановича.
Таковы были сношения между сими двумя владельцами, как сын Берестова приехал к нему
в деревню. Он был воспитан
в *** университете и намеревался вступить
в военную службу, но отец на
то не соглашался. К статской службе молодой человек чувствовал себя совершенно неспособным. Они друг другу не уступали, и молодой Алексей стал жить покамест барином, отпустив усы на всякий случай.
Те из моих читателей, которые не живали
в деревнях, не могут себе вообразить, что за прелесть эти уездные барышни!
Ее резвость и поминутные проказы восхищали отца и приводили
в отчаянье ее мадам мисс Жаксон, сорокалетнюю чопорную девицу, которая белилась и сурьмила себе брови, два раза
в год перечитывала «Памелу», получала за
то две тысячи рублей и умирала со скуки
в этой варварской России.
— Да нет, нехорошо. Он может подумать, что я за ним гоняюсь. К
тому же отцы наши
в ссоре, так и мне все же нельзя будет с ним познакомиться… Ах, Настя! Знаешь ли что? Наряжусь я крестьянкою!
Настя и тут ей помогла: она сняла мерку с Лизиной ноги, сбегала
в поле к Трофиму-пастуху и заказала ему пару лаптей по
той мерке.
Коли дома узнают, что я с барином
в роще болтала наедине,
то мне беда будет; отец мой, Василий-кузнец, прибьет меня до смерти».
Мысль о неразрывных узах довольно часто мелькала
в их уме, но никогда они о
том друг с другом не говорили.
В одно ясное, холодное утро (из
тех, какими богата наша русская осень) Иван Петрович Берестов выехал прогуляться верхом, на всякий случай взяв с собою пары три борзых, стремянного и нескольких дворовых мальчишек с трещотками.
Если б Григорий Иванович мог предвидеть эту встречу,
то, конечно б, он поворотил
в сторону; но он наехал на Берестова вовсе неожиданно и вдруг очутился от него
в расстоянии пистолетного выстрела.
Возвратясь
в гостиную, они уселись втроем: старики вспомнили прежнее время и анекдоты своей службы, а Алексей размышлял о
том, какую роль играть ему
в присутствии Лизы.
Что касается до белил и до сурьмы,
то в простоте своего сердца, признаться, он их с первого взгляда не заметил, да и после не подозревал.
В самом деле, на третьем уроке Акулина разбирала уже по складам «Наталью, боярскую дочь», прерывая чтение замечаниями, от которых Алексей истинно был
в изумлении, и круглый лист измарала афоризмами, выбранными из
той же повести.
Между
тем недавнее знакомство между Иваном Петровичем Берестовым и Григорьем Ивановичем Муромским более и более укреплялось и вскоре превратилось
в дружбу, вот по каким обстоятельствам: Муромский нередко думал о
том, что по смерти Ивана Петровича все его имение перейдет
в руки Алексею Ивановичу; что
в таком случае Алексей Иванович будет один из самых богатых помещиков
той губернии и что нет ему никакой причины не жениться на Лизе.
Но, думал Григорий Иванович, если Алексей будет у меня всякий день,
то Бетси должна же будет
в него влюбиться.
Алексей знал, что если отец заберет что себе
в голову,
то уж
того, по выражению Тараса Скотинина, у него и гвоздем не вышибешь; но Алексей был
в батюшку, и его столь же трудно было переспорить.