Неточные совпадения
Хлестаков. Стой,
говори прежде одна.
Что тебе нужно?
Анна Андреевна. Цветное!.. Право,
говоришь — лишь бы только наперекор. Оно
тебе будет гораздо лучше, потому
что я хочу надеть палевое; я очень люблю палевое.
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли,
что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери?
Что? а?
что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай
тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы
тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы,
говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах
ты, рожа!
Анна Андреевна. Где ж, где ж они? Ах, боже мой!.. (Отворяя дверь.)Муж! Антоша! Антон! (
Говорит скоро.)А все
ты, а всё за
тобой. И пошла копаться: «Я булавочку, я косынку». (Подбегает к окну и кричит.)Антон, куда, куда?
Что, приехал? ревизор? с усами! с какими усами?
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к
тебе в дом целый полк на постой. А если
что, велит запереть двери. «Я
тебя, —
говорит, — не буду, —
говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это,
говорит, запрещено законом, а вот
ты у меня, любезный, поешь селедки!»
«На
что,
говорит,
тебе муж? он уж
тебе не годится».
Городничий. И не рад,
что напоил. Ну
что, если хоть одна половина из того,
что он
говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу:
что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право,
чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь,
что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или
тебя хотят повесить.
Хлестаков. Да
что? мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)Я не знаю, однако ж, зачем вы
говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри
ты какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь,
что у меня нет ни копейки.
Осип. Да, хорошее. Вот уж на
что я, крепостной человек, но и то смотрит, чтобы и мне было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «
Что, Осип, хорошо
тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, —
говорит, — это, Осип, нехороший хозяин.
Ты,
говорит, напомни мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув рукою), — бог с ним! я человек простой».
Городничий (делая Бобчинскому укорительный знак, Хлестакову).Это-с ничего. Прошу покорнейше, пожалуйте! А слуге вашему я скажу, чтобы перенес чемодан. (Осипу.)Любезнейший,
ты перенеси все ко мне, к городничему, —
тебе всякий покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперед Хлестакова и следует за ним, но, оборотившись,
говорит с укоризной Бобчинскому.)Уж и вы! не нашли другого места упасть! И растянулся, как черт знает
что такое. (Уходит; за ним Бобчинский.)
Анна Андреевна. Ну да, Добчинский, теперь я вижу, — из
чего же
ты споришь? (Кричит в окно.)Скорей, скорей! вы тихо идете. Ну
что, где они? А? Да
говорите же оттуда — все равно.
Что? очень строгий? А? А муж, муж? (Немного отступя от окна, с досадою.)Такой глупый: до тех пор, пока не войдет в комнату, ничего не расскажет!
Вот раз и
говорю:
«За
что тебя, Савельюшка,
Зовут клейменым, каторжным...
Простаков. То правда, братец: весь околоток
говорит,
что ты мастерски оброк собираешь.
Г-жа Простакова (Тришке). А
ты, скот, подойди поближе. Не
говорила ль я
тебе, воровская харя, чтоб
ты кафтан пустил шире. Дитя, первое, растет; другое, дитя и без узкого кафтана деликатного сложения. Скажи, болван,
чем ты оправдаешься?
— И так это меня обидело, — продолжала она, всхлипывая, — уж и не знаю как!"За
что же, мол,
ты бога-то обидел?" —
говорю я ему. А он не то чтобы
что, плюнул мне прямо в глаза:"Утрись,
говорит, может, будешь видеть", — и был таков.
—
Что ж это такое? фыркнул — и затылок показал! нешто мы затылков не видали! а
ты по душе с нами
поговори!
ты лаской-то, лаской-то пронимай!
ты пригрозить-то пригрози, да потом и помилуй!
— Ну,
чего ты, паскуда, жалеешь, подумай-ко! —
говорила льстивая старуха, — ведь
тебя бригадир-то в медовой сыте купать станет.
— А ведь это поди
ты не ладно, бригадир, делаешь,
что с мужней женой уводом живешь! —
говорили они ему, — да и не затем
ты сюда от начальства прислан, чтоб мы, сироты, за твою дурость напасти терпели!
—
Ты нам такого ищи, чтоб немудрый был! —
говорили головотяпы новотору-вору. — На
что нам мудрого-то, ну его к ляду!
Ну, он это взглянул на меня этак сыскоса:"
Ты,
говорит, колченогий (а у меня, ваше высокородие, точно
что под Очаковом ногу унесло), в полиции, видно, служишь?" — взял шапку и вышел из кабака вон.
— Мы не про то
говорим, чтоб
тебе с богом спорить, — настаивали глуповцы, — куда
тебе, гунявому, на́бога лезти! а
ты вот
что скажи: за чьи бесчинства мы, сироты, теперича помирать должны?
— Нужды нет,
что он парадов не делает да с полками на нас не ходит, —
говорили они, — зато мы при нем, батюшке, свет у́зрили! Теперича, вышел
ты за ворота: хошь — на месте сиди; хошь — куда хошь иди! А прежде сколько одних порядков было — и не приведи бог!
— Правда ли, —
говорил он, —
что ты, Семен, светлейшего Римской империи князя Григория Григорьевича Орлова Гришкой величал и, ходючи по кабакам, перед всякого звания людьми за приятеля себе выдавал?
— Ничего я этого не знаю, —
говорил он, — знаю только,
что ты, старый пес, у меня жену уводом увел, и я
тебе это, старому псу, прощаю… жри!
Она наступала на человека прямо, как будто
говорила: а ну, посмотрим, покоришь ли
ты меня? — и всякому, конечно, делалось лестным доказать этой «прорве»,
что «покорить» ее можно.
— Куда ж торопиться? Посидим. Как
ты измок однако! Хоть не ловится, но хорошо. Всякая охота тем хороша,
что имеешь дело с природой. Ну,
что зa прелесть эта стальная вода! — сказал он. — Эти берега луговые, — продолжал он, — всегда напоминают мне загадку, — знаешь? Трава
говорит воде: а мы пошатаемся, пошатаемся.
Николай Левин продолжал
говорить: —
Ты знаешь,
что капитал давит работника, — работники у нас, мужики, несут всю тягость труда и поставлены так,
что сколько бы они ни трудились, они не могут выйти из своего скотского положения.
— А я
тебе говорю,
что, если
ты поедешь, и я поеду с
тобой, непременно поеду, — торопливо и гневно заговорила она. — Почему невозможно? Почему
ты говоришь,
что невозможно?
Содержание было то самое, как он ожидал, но форма была неожиданная и особенно неприятная ему. «Ани очень больна, доктор
говорит,
что может быть воспаление. Я одна теряю голову. Княжна Варвара не помощница, а помеха. Я ждала
тебя третьего дня, вчера и теперь посылаю узнать, где
ты и
что ты? Я сама хотела ехать, но раздумала, зная,
что это будет
тебе неприятно. Дай ответ какой-нибудь, чтоб я знала,
что делать».
— Ну
что за охота спать! — сказал Степан Аркадьич, после выпитых за ужином нескольких стаканов вина пришедший в свое самое милое и поэтическое настроение. — Смотри, Кити, —
говорил он, указывая на поднимавшуюся из-за лип луну, —
что за прелесть! Весловский, вот когда серенаду.
Ты знаешь, у него славный голос, мы с ним спелись дорогой. Он привез с собою прекрасные романсы, новые два. С Варварой Андреевной бы спеть.
Он чувствовал,
что если б они оба не притворялись, а
говорили то,
что называется
говорить по душе, т. е. только то,
что они точно думают и чувствуют, то они только бы смотрели в глаза друг другу, и Константин только бы
говорил: «
ты умрешь,
ты умрешь,
ты умрешь!» ― а Николай только бы отвечал: «знаю,
что умру; но боюсь, боюсь, боюсь!» И больше бы ничего они не
говорили, если бы
говорили только по душе.
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад не был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз, а швейцар наш…
ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «ну
что, Василий, кто да кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему
говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!
— Не
говори этого, Долли. Я ничего не сделала и не могла сделать. Я часто удивляюсь, зачем люди сговорились портить меня.
Что я сделала и
что могла сделать? У
тебя в сердце нашлось столько любви, чтобы простить…
— Ясность не в форме, а в любви, — сказала она, всё более и более раздражаясь не словами, а тоном холодного спокойствия, с которым он
говорил. — Для
чего ты желаешь этого?
Ты говоришь выйти замуж за Алексея и
что я не думаю об этом.
— Да, Стива мне
говорил,
что ты с ним танцовала мазурку и
что он…
— Уйди, Дуняша, я позову тогда, — сказала Кити. —
Что с
тобой? — спросила она, решительно
говоря ему «
ты», как только девушка вышла. Она заметила его странное лицо, взволнованное и мрачное, и на нее нашел страх.
— Я больше
тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это.
Ты говоришь,
что он с ней
говорил об
тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
— Анна, ради Бога не
говори так, — сказал он кротко. — Может быть, я ошибаюсь, но поверь,
что то,
что я
говорю, я
говорю столько же за себя, как и за
тебя. Я муж твой и люблю
тебя.
— Нет, позволь, — продолжал Левин. —
Ты говоришь,
что несправедливо,
что я получу пять тысяч, а мужик пятьдесят рублей: это правда. Это несправедливо, и я чувствую это, но…
—
Что,
что ты хочешь мне дать почувствовать,
что? —
говорила Кити быстро. — То,
что я была влюблена в человека, который меня знать не хотел, и
что я умираю от любви к нему? И это мне
говорит сестра, которая думает,
что…
что…
что она соболезнует!.. Не хочу я этих сожалений и притворств!
― Это не мужчина, не человек, это кукла! Никто не знает, но я знаю. О, если б я была на его месте, я бы давно убила, я бы разорвала на куски эту жену, такую, как я, а не
говорила бы:
ты, ma chère, Анна. Это не человек, это министерская машина. Он не понимает,
что я твоя жена,
что он чужой,
что он лишний… Не будем, не будем
говорить!..
— С Алексеем, — сказала Анна, — я знаю,
что вы
говорили. Но я хотела спросить
тебя прямо,
что ты думаешь обо мне, о моей жизни?
— Да, да! —
говорил он. Очень может быть,
что ты прав, — сказал он. — Но я рад,
что ты в бодром духе: и за медведями ездишь, и работаешь, и увлекаешься. А то мне Щербацкий
говорил — он
тебя встретил, —
что ты в каком-то унынии, всё о смерти
говоришь…
— Вот
ты говоришь,
что всё это пустяки, а возьмешься, так всё путаешь.
— Как же
ты говорил,
что никогда больше не наденешь европейского платья? — сказал он, оглядывая его новое, очевидно от французского портного, платье. — Так! я вижу: новая фаза.
Я
тебе говорил тогда,
что….
― Ну, ну, так
что ты хотел сказать мне про принца? Я прогнала, прогнала беса, ― прибавила она. Бесом называлась между ними ревность. ― Да, так
что ты начал
говорить о принце? Почему
тебе так тяжело было?
— Я нахожу,
что ты прав отчасти. Разногласие наше заключается в том,
что ты ставишь двигателем личный интерес, а я полагаю,
что интерес общего блага должен быть у всякого человека, стоящего на известной степени образования. Может быть,
ты и прав,
что желательнее была бы заинтересованная материально деятельность. Вообще
ты натура слишком ргіmesautière, [импульсивная,] как
говорят Французы;
ты хочешь страстной, энергической деятельности или ничего.
— Я рад,
что всё кончилось благополучно и
что ты приехала? — продолжал он. — Ну,
что говорят там про новое положение, которое я провел в совете?