Неточные совпадения
— Да отстанешь ли
ты от меня, окаянный? —
говорила она плача, —
что мелешь, дуралей! Свяжусь я с Прошкой! разве не видишь сам,
что от него путного слова не добьешься? только и знает,
что лезет с ручищами…
— Да, да, будто я не вижу… Ах! чтоб не забыть: она взяла обрубить твои платки — «я,
говорит, сама, сама, никому не дам, и метку сделаю», — видишь,
чего же еще
тебе? Останься!
— Нужды нет, все-таки оно не годится, на днях я завезу
тебя к своему портному; но это пустяки. Есть о
чем важнее
поговорить. Скажи-ка, зачем
ты сюда приехал?
— Так
что же
ты не
говоришь? ну, зачем?
— Потому
что в этом поступке разума, то есть смысла, нет, или,
говоря словами твоего профессора, сознание не побуждает меня к этому; вот если б
ты был женщина — так другое дело: там это делается без смысла, по другому побуждению.
Дядя любит заниматься делом,
что советует и мне, а я
тебе: мы принадлежим к обществу,
говорит он, которое нуждается в нас; занимаясь, он не забывает и себя: дело доставляет деньги, а деньги комфорт, который он очень любит.
Он также не
говорит диким языком,
что советует и мне, а я
тебе.
— Как
тебе заблагорассудится. Жениха своего она заставит подозревать бог знает
что; пожалуй, еще и свадьба разойдется, а отчего? оттого,
что вы там рвали вместе желтые цветы… Нет, так дела не делаются. Ну, так
ты по-русски писать можешь, — завтра поедем в департамент: я уж
говорил о
тебе прежнему своему сослуживцу, начальнику отделения; он сказал,
что есть вакансия; терять времени нечего… Это
что за кипу
ты вытащил?
— Нет, — отвечал дядя, — он не
говорил, да мы лучше положимся на него; сами-то, видишь, затрудняемся в выборе, а он уж знает, куда определить.
Ты ему не
говори о своем затруднении насчет выбора, да и о проектах тоже ни слова: пожалуй, еще обидится,
что не доверяем ему, да пугнет порядком: он крутенек. Я бы
тебе не советовал
говорить и о вещественных знаках здешним красавицам: они не поймут этого, где им понять! это для них слишком высоко: и я насилу вникнул, а они будут гримасничать.
—
Тебе решительно улыбается фортуна, —
говорил Петр Иваныч племяннику. — Я сначала целый год без жалованья служил, а
ты вдруг поступил на старший оклад; ведь это семьсот пятьдесят рублей, а с наградой тысяча будет. Прекрасно на первый случай! Начальник отделения хвалит
тебя; только
говорит,
что ты рассеян: то запятых не поставишь, то забудешь написать содержание бумаги. Пожалуйста, отвыкни: главное дело — обращай внимание на то,
что у
тебя перед глазами, а не заносись вон куда.
Я, наконец, начинаю надеяться,
что из
тебя что-нибудь и выйдет: скоро, может быть, не стану
говорить тебе, зачем
ты приезжал.
— Отвези ей эту бумагу, скажи,
что вчера только, и то насилу, выдали из палаты; объясни ей хорошенько дело: ведь
ты слышал, как мы с чиновником
говорили?
— Да
что ж в ней особенного?
Чего ж тут замечать? ведь бородавки,
ты говоришь, у ней нет?..
— Когда
ты умнее будешь, Александр? Бог знает
что говорит!
— Потом, — продолжал неумолимый дядя, —
ты начал стороной
говорить о том,
что вот-де перед
тобой открылся новый мир. Она вдруг взглянула на
тебя, как будто слушает неожиданную новость;
ты, я думаю, стал в тупик, растерялся, потом опять чуть внятно сказал,
что только теперь
ты узнал цену жизни,
что и прежде
ты видал ее… как ее? Марья,
что ли?
— Адски холодно — это ново! в аду,
говорят, жарко. Да
что ты на меня смотришь так дико?
Если б мы жили среди полей и лесов дремучих — так, а то жени вот этакого молодца, как
ты, — много будет проку! в первый год с ума сойдет, а там и пойдет заглядывать за кулисы или даст в соперницы жене ее же горничную, потому
что права-то природы, о которых
ты толкуешь, требуют перемены, новостей — славный порядок! а там и жена, заметив мужнины проказы, полюбит вдруг каски, наряды да маскарады и сделает
тебе того… а без состояния так еще хуже! есть,
говорит, нечего!
— «Я,
говорит, женат, — продолжал он, — у меня,
говорит, уж трое детей, помогите, не могу прокормиться, я беден…» беден! какая мерзость! нет, я надеюсь,
что ты не попадешь ни в ту, ни в другую категорию.
— Какое горе? Дома у
тебя все обстоит благополучно: это я знаю из писем, которыми матушка твоя угощает меня ежемесячно; в службе уж ничего не может быть хуже того,
что было; подчиненного на шею посадили: это последнее дело.
Ты говоришь,
что ты здоров, денег не потерял, не проиграл… вот
что важно, а с прочим со всем легко справиться; там следует вздор, любовь, я думаю…
—
Что, правда? видишь: ведь я
говорил, а
ты: «Нет, как можно!»
—
Чем же? Денег,
ты говоришь, не нужно…
— Послушай, Александр! — начал Петр Иваныч, отирая салфеткой рот и подвигая к племяннику кресло, — я вижу,
что с
тобой точно надо
поговорить не шутя.
— Ну так воля твоя, — он решит в его пользу. Граф,
говорят, в пятнадцати шагах пулю в пулю так и сажает, а для
тебя, как нарочно, и промахнется! Положим даже,
что суд божий и попустил бы такую неловкость и несправедливость:
ты бы как-нибудь ненарочно и убил его —
что ж толку? разве
ты этим воротил бы любовь красавицы? Нет, она бы
тебя возненавидела, да притом
тебя бы отдали в солдаты… А главное,
ты бы на другой же день стал рвать на себе волосы с отчаяния и тотчас охладел бы к своей возлюбленной…
— Но это все впереди, — продолжал он, — теперь займемся твоим делом, Александр. О
чем мы
говорили? да!
ты, кажется, хотел убить,
что ли, свою, эту… как ее?
Что бы женщина ни сделала с
тобой, изменила, охладела, поступила, как
говорят в стихах, коварно, — вини природу, предавайся, пожалуй, по этому случаю философским размышлениям, брани мир, жизнь,
что хочешь, но никогда не посягай на личность женщины ни словом, ни делом.
— Да так. Ведь страсть значит, когда чувство, влечение, привязанность или что-нибудь такое — достигло до той степени, где уж перестает действовать рассудок? Ну
что ж тут благородного? я не понимаю; одно сумасшествие — это не по-человечески. Да и зачем
ты берешь одну только сторону медали? я
говорю про любовь —
ты возьми и другую и увидишь,
что любовь не дурная вещь. Вспомни-ка счастливые минуты:
ты мне уши прожужжал…
—
Что же?
ты говорила,
что боишься наших лошадей: хотела посмирнее…
— Ну вот: я ведь
говорил.
Чем же
тебе так противны люди?
— А оттого,
что у этих зверей
ты несколько лет сряду находил всегда радушный прием: положим, перед теми, от кого эти люди добивались чего-нибудь, они хитрили, строили им козни, как
ты говоришь; а в
тебе им нечего было искать:
что же заставило их зазывать
тебя к себе, ласкать?.. Нехорошо, Александр!.. — прибавил серьезно Петр Иваныч. — Другой за одно это, если б и знал за ними какие-нибудь грешки, так промолчал бы.
— Ну, так
ты ничего не смыслишь. Пойдем дальше.
Ты говоришь,
что у
тебя нет друзей, а я все думал,
что у
тебя их трое.
— Отличиться хочется? — продолжал он, —
тебе есть
чем отличиться. Редактор хвалит
тебя,
говорит,
что статьи твои о сельском хозяйстве обработаны прекрасно, в них есть мысль — все показывает,
говорит, ученого производителя, а не ремесленника. Я порадовался: «Ба! думаю, Адуевы все не без головы!» — видишь: и у меня есть самолюбие!
Ты можешь отличиться и в службе и приобресть известность писателя…
Какая разница
ты: когда, расширяся шумящими крылами, будешь летать под облаками, мне придется утешаться только тем,
что в массе человеческих трудов есть капля и моего меда, […струны вещие баянов — в третьей песне поэмы «Руслан и Людмила» А.С. Пушкина: «И струны громкие Баянов…»…расширяся шумящими крылами… летать под облаками… капля и моего меда — в басне И.А. Крылова «Орел и Пчела»:] как
говорит твой любимый автор.
— Аминь! — примолвил дядя, положив ему руки на плечи. — Ну, Александр, советую
тебе не медлить: сейчас же напиши к Ивану Иванычу, чтобы прислал
тебе работу в отделение сельского хозяйства.
Ты по горячим следам, после всех глупостей, теперь напишешь преумную вещь. А он все заговаривает: «
Что ж,
говорит, ваш племянник…»
«А! это
ты,
говорю:
что скажешь хорошего?» Он улыбнулся, хотел притвориться покойным… а у самого чуть не слезы на глазах.
«Да о вашем,
говорит, племяннике!» — «А
что?
ты пугаешь меня, скажи скорей!» — спрашиваю я.
Вот я
говорю Суркову: «Спасибо, милый,
что ты принимаешь участие в моем племяннике; очень, очень благодарен
тебе… только не преувеличиваешь ли
ты дела?
Беда не так еще велика…» — «Как не беда! — закричал он, — он,
говорит, делом не занимается; молодой человек должен трудиться…» — «И это не беда,
говорю я, —
тебе что за нужда?» — «Как,
говорит,
что за нужда: он вздумал действовать против меня хитростями…» — «А, вот где беда!» — стал я дразнить.
Я проучу его, молокососа, — извини, повторяю его слова, — где,
говорит, ему со мной бороться? он только клеветой взял; надеюсь,
что вы вразумите его…» — «Пожурю, —
говорю я, — непременно пожурю; только, полно, правда ли это?
чем он
тебе надосадил?»
Ты ей там цветы,
что ли, дарил?..
— Ну, опять-таки — иногда. Не каждый день: это в самом деле убыточно.
Ты, впрочем, скажи мне,
что все это стоит
тебе: я не хочу, чтоб
ты тратился для меня; довольно и того,
что ты хлопочешь.
Ты дай мне счет. Ну, и долго тут Сурков порол горячку. «Они всегда,
говорит, прогуливаются вдвоем пешком или в экипаже там, где меньше народу».
— Сурков от ревности вздумал уверять меня, — продолжал он, —
что ты уж будто и влюблен по уши в Тафаеву. «Нет, уж извини, —
говорю я ему, — вот это неправда: после всего,
что с ним случилось, он не влюбится. Он слишком хорошо знает женщин и презирает их…» Не правда ли?
— Хорошо, вели давать! Вот
ты кстати напомнила об обеде. Сурков
говорит,
что ты, Александр, там почти каждый день обедаешь,
что,
говорит, оттого нынче у вас и по пятницам не бывает,
что будто вы целые дни вдвоем проводите… черт знает,
что врал тут, надоел; наконец я его выгнал. Так и вышло,
что соврал. Нынче пятница, а вот
ты налицо!
— Все. Как она любит
тебя! Счастливец! Ну, вот
ты все плакал,
что не находишь страсти: вот
тебе и страсть: утешься! Она с ума сходит, ревнует, плачет, бесится… Только зачем вы меня путаете в свои дела? Вот
ты женщин стал навязывать мне на руки. Этого только недоставало: потерял целое утро с ней. Я думал, за каким там делом: не имение ли хочет заложить в Опекунский совет… она как-то
говорила… а вот за каким: ну дело!
— Обыкновенно
что:
что ты также ее любишь без ума;
что ты давно искал нежного сердца;
что тебе страх как нравятся искренние излияния и без любви
ты тоже не можешь жить; сказал,
что напрасно она беспокоится:
ты воротишься; советовал не очень стеснять
тебя, позволить иногда и пошалить… а то,
говорю, вы наскучите друг другу… ну, обыкновенно,
что говорится в таких случаях.
— Ба, ба, ба! — сказал Петр Иваныч с притворным изумлением, —
тебя ли я слышу? Да не
ты ли
говорил — помнишь? —
что презираешь человеческую натуру и особенно женскую;
что нет сердца в мире, достойного
тебя?..
Что еще
ты говорил?.. дай бог памяти…
— Вот так-то лучше! — сказал Петр Иваныч, — я
говорил,
что ты сам будешь смеяться над собою — вот оно…
— Я уж десять раз писала, звала. Он
говорит,
что некогда, а сам играет с какими-то чудаками в шашки или удит рыбу. Поди
ты лучше сам:
ты бы узнал,
что с ним.
— Помню, как
ты вдруг сразу в министры захотел, а потом в писатели. А как увидал,
что к высокому званию ведет длинная и трудная дорога, а для писателя нужен талант, так и назад. Много вашей братьи приезжают сюда с высшими взглядами, а дела своего под носом не видят. Как понадобится бумагу написать — смотришь, и того… Я не про
тебя говорю:
ты доказал,
что можешь заниматься, а со временем и быть чем-нибудь. Да скучно, долго ждать. Мы вдруг хотим; не удалось — и нос повесили.
—
Ты, Александр, хочешь притвориться покойным и равнодушным ко всему, а в твоих словах так и кипит досада:
ты и
говоришь как будто не словами, а слезами. Много желчи в
тебе:
ты не знаешь, на кого излить ее, потому
что виноват только сам.
— Да
ты вспомни, как
ты хотел любить: сочинял плохие стихи,
говорил диким языком, так
что до смерти надоел этой твоей… Груне,
что ли! Этим ли привязывают женщину?
— И дружбу хорошо
ты понимал, — сказал он, —
тебе хотелось от друга такой же комедии, какую разыграли,
говорят, в древности вон эти два дурака… как их?
что один еще остался в залоге, пока друг его съездил повидаться…
Что, если б все-то так делали, ведь просто весь мир был бы дом сумасшедших!