Неточные совпадения
— Да так, братец,
что!.. Невелико счастье быть военным. Она, впрочем,
говорит, чтобы в гвардии
тебе служить, а потом в флигель-адъютанты попасть.
— Для
чего, на кой черт? Неужели
ты думаешь,
что если бы она смела написать, так не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только
говорили,
что вот к кому она пишет; а то видно с ее письмом не только
что до графа, и до дворника его не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут еще третий, и под суд!
—
Ты сам меня как-то спрашивал, — продолжал Имплев, — отчего это, когда вот помещики и чиновники съедутся, сейчас же в карты сядут играть?.. Прямо от неучения! Им не об
чем между собой
говорить; и
чем необразованней общество, тем склонней оно ко всем этим играм в кости, в карты; все восточные народы, которые еще необразованнее нас, очень любят все это, и у них, например, за величайшее блаженство считается их кейф, то есть, когда человек ничего уж и не думает даже.
— Все
говорят, мой милый Февей-царевич,
что мы с
тобой лежебоки; давай-ка, не будем сегодня лежать после обеда, и поедем рыбу ловить… Угодно вам, полковник, с нами? — обратился он к Михайлу Поликарпычу.
— Квартира
тебе есть, учитель есть! —
говорил он сыну, но, видя,
что тот ему ничего не отвечает, стал рассматривать,
что на дворе происходит: там Ванька и кучер вкатывали его коляску в сарай и никак не могли этого сделать; к ним пришел наконец на помощь Симонов, поколотил одну или две половицы в сарае, уставил несколько наискось дышло, уперся в него грудью, велел другим переть в вагу, — и сразу вдвинули.
— А
что,
ты слыхал, —
говорил тот, как бы совершенно случайно и как бы более осматривая окрестность, — почем ныне хлеб покупают?
—
Что же,
ты так уж и видаться со мной не будешь, бросишь меня совершенно? —
говорил полковник, и у него при этом от гнева и огорченья дрожали даже щеки.
— Я?.. Кто же другой, как не
ты!.. — повторил полковник. — Разве про то
тебе говорят,
что ты в университет идешь, а не в Демидовское!
Отчего же
ты, Мари, всегда все понимала,
что я
тебе говорил!»
—
Говорил я
тебе: до
чего тебя довел твой университет-то; плюнь на него, да и поезжай в Демидовское!
— Жена твоя все уверяла отца,
что я могу остановиться у
тебя, —
говорил Павел, видимо, еще занятый своим прежним горем.
— Да нашу Марью Николаевну и вас — вот
что!.. — договорилась наконец Анна Гавриловна до истинной причины, так ее вооружившей против Фатеевой. — Муж ее как-то стал попрекать: «
Ты бы,
говорит, хоть с приятельницы своей, Марьи Николаевны, брала пример — как себя держать», а она ему вдруг
говорит: «
Что ж,
говорит, Мари выходит за одного замуж, а сама с гимназистом Вихровым перемигивается!»
— Какой славный малый, какой отличный, должно быть! — продолжал Замин совершенно искренним тоном. — Я тут иду, а он сидит у ворот и песню мурлыкает. Я
говорю: «Какую
ты это песню поешь?» — Он сказал; я ее знаю. «Давай,
говорю, вместе петь». — «Давайте!» —
говорит… И начали… Народу
что собралось — ужас! Отличный малый, должно быть… бесподобный!
— У меня написана басня-с, — продолжал он, исключительно уже обращаясь к нему, —
что одного лацароне [Лацароне (итальян.) — нищий, босяк.] подкупили в Риме англичанина убить; он раз встречает его ночью в глухом переулке и
говорит ему: «Послушай, я взял деньги, чтобы
тебя убить, но завтра день святого Амвросия, а патер наш мне на исповеди строго запретил людей под праздник резать, а потому будь так добр, зарежься сам, а ножик у меня вострый, не намает уж никак!..» Ну, как вы думаете — наш мужик русский побоялся ли бы патера, или нет?..
— Боже мой, боже мой! — воскликнул он, забегав по комнате. — Этот Гоголь ваш — лакей какой-то!.. Холоп! У него на сцене ругаются непристойными словами!.. Падают!.. Разбивают себе носы!.. Я еще Грибоедову
говорил: «Для
чего это
ты, мой милый, шлепнул на пол Репетилова — разве это смешно?» Смешно разве это? — кричал Александр Иванович.
— Оттого,
что я здесь слыву богоотступником. Уверяю вас! — отнесся Александр Иванович к Павлу. — Когда я с Кавказа приехал к одной моей тетке, она вдруг мне
говорит: — «Саша, перекрестись, пожалуйста, при мне!» Я перекрестился. — «Ах,
говорит, слава богу, как я рада, а мне
говорили,
что ты и перекреститься совсем не можешь, потому
что продал черту душу!»
—
Чего смотрел! Не за кусты только посмотреть
тебя посылали, подальше бы пробежал! —
говорил Петр и сам продолжал ехать.
Я
говорю: «Душенька,
что ты такое это рассказываешь?» — «А наш молодой балин, —
говорит, — завтла едет в гости в Пелцово.
«
Что же,
говорю,
ты, значит, меня не любишь, если не женишься на мне и держишь меня, как мышь какую, — в мышеловке?» А он мне, знаете, на эту Бэлу — черкешенку в романе Лермонтова — начнет указывать: «Разве Печорин,
говорит, не любил ее?..
Вечером они принялись за сие приятное чтение. Павел напряг все внимание, всю силу языка, чтобы произносить гекзаметр, и при всем том некоторые эпитеты не выговаривал и отплевывался даже при этом,
говоря: «Фу
ты, черт возьми!» Фатеева тоже, как ни внимательно старалась слушать,
что читал ей Павел, однако принуждена была признаться...
— Очень! Но меня гораздо более тревожит то,
что я как поехала —
говорила) ему, писала потом, чтобы он мне проценты по векселю выслал, на которые я могла бы жить, но он от этого решительно отказывается…
Чем же я после того буду жить?
Тебя мне обременять этим, я вижу, невозможно:
ты сам очень немного получаешь.
— А
ты знаешь,
что сказать ей это… не
говоря уже, как это лично тяжело для меня… сказать ей это — все равно
что убить ее.
— Как у
тебя? — спросил Павел, не понимая,
что такое
говорит старик.
— «О, вижу ясно,
что у
тебя в гостях была царица Маб!» — все тут же единогласно согласились,
что они такого Меркуцио не видывали и не увидят никогда. Грустный Неведомов читал Лоренцо грустно, но с большим толком, и все поднимал глаза к небу. Замин, взявший на себя роль Капулетти,
говорил каким-то гортанным старческим голосом: «Привет вам, дорогие гости!» — и больше походил на мужицкого старосту,
чем на итальянского патриция.
— Ну, прости меня. Скажи мне,
что ты меня прощаешь, —
говорила она, целуя его руки.
— Э,
что тут
говорить, — начал снова Неведомов, выпрямляясь и растирая себе грудь. — Вот, по-моему, самое лучшее утешение в каждом горе, — прибавил он, показывая глазами на памятники, — какие бы
тебя страдания ни постигли, вспомни,
что они кончатся и
что ты будешь тут!
— Да не выдадут же,
говорят тебе! — кричала Марья из коридора, в который она ушла. — Я — не Клеопатры Петровны, а баринова. Он меня и за то уж съест теперь,
что я с барыней уезжала.
«Я-ста,
говорит, хощу —
тебя обогащу, а хощу — и по миру пущу!», — а глядишь, как концы-то с концами придется сводить, младший-то пайщик и оплел старшего тысяч на пять, на десять, и
что у нас тяжбы из-за того, — числа несть!
— «Ну,
говорит,
тебе нельзя, а ему можно!» — «Да,
говорю, ваше сиятельство, это один обман, и вы вот
что,
говорю, один дом отдайте тому подрядчику, а другой мне; ему платите деньги, а я пока стану даром работать; и пусть через два года,
что его работа покажет, и
что моя, и тогда мне и заплатите, сколько совесть ваша велит вам!» Понравилось это барину, подумал он немного…
Дедушка ваш… форсун он этакий был барин, рассердился наконец на это, призывает его к себе: «На вот,
говорит,
тебе, братец, и сыновьям твоим вольную; просьба моя одна к
тебе, — не приходи
ты больше ко мне назад!» Старик и сыновья ликуют; переехали сейчас в город и заместо того, чтобы за дело какое приняться, — да, пожалуй, и не умеют никакого дела, — и начали они пить, а сыновья-то, сверх того, начали батьку бить: давай им денег! — думали,
что деньги у него есть.
— Можно бы об чем-нибудь и другом
говорить;
ты понимаешь ли,
что этим мне можешь повредить?
«
Что ты, —
говорит, — жалуешься все,
что выпить
тебе не на
что; свали мешок в кабак, целовальник сколько за него даст
тебе водки!» Я, однако же, на первых-то порах только обругал его за это.
«
Что это, я
говорю,
ты мне предлагаешь, бестия
ты этакая!» — и, на мельницу ехавши, проехал мимо кабака благополучно, а еду назад — смерть: доподлинно,
что уж дьявол мною овладел, — в глазах помутилось, потемнело, ничего не помню, соскочил с телеги своей, схватил с задней лошади мешок — и прямо в кабак…
«Для
чего это
ты, дьякон, сделал так, мешок,
говорит, похитил?..»
Десять мешков я сейчас отдам за это монастырю; коли,
говорю, своих не найду, так прихожане за меня сложатся; а сделал это потому,
что не вытерпел, вина захотелось!» — «Отчего ж,
говорит,
ты не пришел и не сказал мне: я бы
тебе дал немного, потому — знаю,
что болезнь этакая с человеком бывает!..» — «Не посмел,
говорю, ваше преподобие!» Однакоже он написал владыке собственноручное письмо, товарищи они были по академии.
«Да правда ли,
говорит, сударь… — называет там его по имени, —
что вы его не убили, а сам он убился?» — «Да,
говорит, друг любезный, потяну ли я
тебя в этакую уголовщину; только и всего,
говорит,
что боюсь прижимки от полиции; но, чтобы тоже,
говорит, у вас и в селе-то между причетниками большой болтовни не было, я,
говорит, велю к
тебе в дом принести покойника, а
ты,
говорит, поутру его вынесешь в церковь пораньше, отслужишь обедню и похоронишь!» Понравилось это мнение священнику: деньгами-то с дьячками ему не хотелось, знаете, делиться.
Все будут меня обвинять,
что я
тебе развратничать позволяю, а лучше,
говорит, после, как
ты уедешь, я вышлю ее!» Ну, и он тоже, как вы знаете, скромный, скрытный, осторожный барин, — согласился с ней, уехал…
«
Что ты, душенька, тут делаешь?» — «Да так,
говорит, вошла».
— Да
тебя никто и не судит, — сказал насмешливо Живин, — а
говорят только,
что ты не понимаешь,
что, как сказал Гоголь, равно чудны стекла, передающие движения незаметных насекомых и движения светил небесных!
— Тогда, как
ты к ней из собрания уехал… — продолжал Живин, — поднялись по городу крики… стали
говорить,
что ты женишься даже на ней, и больше всех это огорчило одного доктора у нас молоденького.
— Приятели даже! — отвечал не без гордости Живин. — Ну и разговорились о том, о сем, где, знаешь, я бываю; я
говорю,
что вот все с
тобою вожусь. Он, знаешь, этак по-своему воскликнул: «Как же,
говорит, ему злодею не стыдно у меня не побывать!»
— А
что он про нынешнюю литературу
говорит; не колачивал он
тебя за любовь к ней?
— «Мужики,
говорит, все нынешние писатели, необразованные все,
говорит, худородные!..» Знаешь, это его выражение… Я, признаться сказать, поведал ему,
что и
ты пишешь, сочинителем хочешь быть!
— Не знаю, брат,
что ты только в ней особенно хорошее нашел, —
говорил он.
— Кажется, неравнодушна, — повторил Живин. —
Ты, однако, Кергелю
говорил,
что ужо приедешь к нам в город на хороводы.
— А какой случай! — сказал он. — Вчера я, возвращаясь от
тебя, встретил Захаревского с дочерью и, между прочим, рассказал им,
что вот мы с
тобой идем богу молиться; они стали, братец, проситься, чтобы и их взять, и особенно Юлия Ардальоновна. «
Что ж, я
говорю, мы очень рады». Ну, они и просили, чтобы зайти к ним; хочешь — зайдем, не хочешь — нет.
— И не
говори уж лучше! — сказала Мари взволнованным голосом. — Человек только
что вышел на свою дорогу и хочет
говорить — вдруг его преследуют за это; и, наконец,
что же
ты такое сказал? Я не дальше, как вчера, нарочно внимательно перечла оба твои сочинения, и в них, кроме правды, вопиющей и неотразимой правды — ничего нет!
—
Ты это
говоришь, — возражала ему Мари, — потому
что тебе самому дают за что-то кресты, чины и деньги, а до других
тебе и дела нет.
— Это я слышала, и меня, признаюсь, это больше всего пугает, — проговорила мрачно Мари. — Ну, послушай, — продолжала она, обращаясь к Вихрову и беря его за руку, —
ты говоришь,
что любишь меня; то для меня, для любви моей к
тебе, побереги себя в этом случае, потому
что все эти несчастия твои пройдут; но этим
ты погубишь себя!
Она, впрочем, писала не много ему: «Как
тебе не грех и не стыдно считать себя ничтожеством и видеть в твоих знакомых бог знает
что:
ты говоришь,
что они люди, стоящие у дела и умеющие дело делать.