Неточные совпадения
— Ну,
что ж такое? Если нужна, так, разумеется, съедем.
Что ты пристаешь ко мне? Уж
ты третий раз
говоришь мне об этом.
— А вот я посмотрю, как
ты не переедешь. Нет, уж коли спросил совета, так слушайся,
что говорят.
— Поди с ним! —
говорил Тарантьев, отирая пот с лица. — Теперь лето: ведь это все равно
что дача.
Что ты гниешь здесь летом-то, в Гороховой?.. Там Безбородкин сад, Охта под боком, Нева в двух шагах, свой огород — ни пыли, ни духоты! Нечего и думать: я сейчас же до обеда слетаю к ней —
ты дай мне на извозчика, — и завтра же переезжать…
— К
чему ты это
говоришь мне? — спросил Обломов.
— Ну-ка, подними! — с насмешкой
говорил Илья Ильич. —
Что ж
ты? За
чем дело стало?
— Теперь, теперь! Еще у меня поважнее есть дело.
Ты думаешь,
что это дрова рубить? тяп да ляп? Вон, —
говорил Обломов, поворачивая сухое перо в чернильнице, — и чернил-то нет! Как я стану писать?
— Это разорение! Это ни на
что не похоже! —
говорил Обломов, выходя из себя. —
Что ты, корова,
что ли, чтоб столько зелени сжевать…
— Нет,
ты, видно, в гроб меня хочешь вогнать своим переездом, — сказал Обломов. — Послушай-ка,
что говорит доктор!
—
Ты решился уморить,
что ли, меня? — спросил опять Обломов. — Я надоел
тебе — а? Ну,
говори же?
— Отчего не переехать!
Ты так легко судишь об этом! —
говорил Обломов, оборачиваясь с креслами к Захару. — Да
ты вникнул ли хорошенько,
что значит переехать — а? Верно, не вникнул?
— Ну вот, шутка! —
говорил Илья Ильич. — А как дико жить сначала на новой квартире! Скоро ли привыкнешь? Да я ночей пять не усну на новом месте; меня тоска загрызет, как встану да увижу вон вместо этой вывески токаря другое что-нибудь, напротив, или вон ежели из окна не выглянет эта стриженая старуха перед обедом, так мне и скучно… Видишь ли
ты там теперь, до
чего доводил барина — а? — спросил с упреком Илья Ильич.
— Другой — кого
ты разумеешь — есть голь окаянная, грубый, необразованный человек, живет грязно, бедно, на чердаке; он и выспится себе на войлоке где-нибудь на дворе.
Что этакому сделается? Ничего. Трескает-то он картофель да селедку. Нужда мечет его из угла в угол, он и бегает день-деньской. Он, пожалуй, и переедет на новую квартиру. Вон, Лягаев, возьмет линейку под мышку да две рубашки в носовой платок и идет… «Куда, мол,
ты?» — «Переезжаю», —
говорит. Вот это так «другой»! А я, по-твоему, «другой» — а?
— Надеюсь,
что ты понял свой проступок, —
говорил Илья Ильич, когда Захар принес квасу, — и вперед не станешь сравнивать барина с другими.
— Ах
ты, Господи,
что за ребенок, за юла за такая! Да посидишь ли
ты смирно, сударь? Стыдно! —
говорила нянька.
— Так вот опозорить
тебе человека ни за
что ни про
что, —
говорил он, — это ему нипочем!
— Ну, коли еще ругает, так это славный барин! — флегматически
говорил все тот же лакей. — Другой хуже, как не ругается: глядит, глядит, да вдруг
тебя за волосы поймает, а
ты еще не смекнул, за
что!
— Ну, это
что? —
говорил все тот же лакей. — Коли ругается, так это слава Богу, дай Бог такому здоровья… А как все молчит;
ты идешь мимо, а он глядит, глядит, да и вцепится, вон как тот, у которого я жил. А ругается, так ничего…
— Ну, полно, полно, Захар Трофимыч! —
говорил дворник, стараясь успокоить его, —
что он
тебе сделал?
— Ах
ты, Боже мой!
Что это за человек! —
говорил Обломов. — Ну, дай хоть минутку соснуть; ну
что это такое, одна минута? Я сам знаю…
— Знаешь
ты дрыхнуть! —
говорил Захар, уверенный,
что барин не слышит. — Вишь, дрыхнет, словно чурбан осиновый! Зачем
ты на свет-то Божий родился?
— Ну, —
говорил Захар в отчаянии, — ах
ты, головушка!
Что лежишь, как колода? Ведь на
тебя смотреть тошно. Поглядите, добрые люди!.. Тьфу!
— Какое «только»: изжога мучит.
Ты послушал бы,
что давеча доктор сказал. «За границу,
говорит, ступайте, а то плохо: удар может быть».
—
Что ты у него делаешь? О
чем с ним
говоришь? — спросил Штольц.
— Посмотри, Захар,
что это такое? — сказал Илья Ильич, но мягко, с добротой: он сердиться был не в состоянии теперь. —
Ты и здесь хочешь такой же беспорядок завести: пыль, паутину? Нет; извини, я не позволю! И так Ольга Сергеевна мне проходу не дает: «Вы любите,
говорит, сор».
— На вот, выколоти-ко ковер, — хрипел он повелительно, или: —
Ты бы перебрала вон,
что там в углу навалено, да лишнее вынесла бы в кухню, —
говорил он.
Гордость его страдала, и он мрачно обращался с женой. Когда же, однако, случалось,
что Илья Ильич спрашивал какую-нибудь вещь, а вещи не оказывалось или она оказывалась разбитою, и вообще, когда случался беспорядок в доме и над головой Захара собиралась гроза, сопровождаемая «жалкими словами», Захар мигал Анисье, кивал головой на кабинет барина и, указывая туда большим пальцем, повелительным шепотом
говорил: «Поди
ты к барину:
что ему там нужно?»
Говоря с ней при свидании, он продолжал разговор дома, так
что иногда войдет Захар, а он чрезвычайно нежным и мягким тоном, каким мысленно разговаривал с Ольгой, скажет ему: «
Ты, лысый черт, мне давеча опять нечищеные сапоги подал: смотри, чтоб я с
тобой не разделался…»
— Ничего. Вышла дорога, потом какая-то толпа, и везде блондин, везде… Я вся покраснела, когда она при Кате вдруг сказала,
что обо мне думает бубновый король. Когда она хотела
говорить, о ком я думаю, я смешала карты и убежала.
Ты думаешь обо мне? — вдруг спросила она.
— А я-то! — задумчиво
говорила она. — Я уж и забыла, как живут иначе. Когда
ты на той неделе надулся и не был два дня — помнишь, рассердился! — я вдруг переменилась, стала злая. Бранюсь с Катей, как
ты с Захаром; вижу, как она потихоньку плачет, и мне вовсе не жаль ее. Не отвечаю ma tante, не слышу,
что она
говорит, ничего не делаю, никуда не хочу. А только
ты пришел, вдруг совсем другая стала. Кате подарила лиловое платье…
— Нет, нет, перестань! —
говорила она боязливо. — До
чего мы договорились! Только
ты не приходи ко мне мертвый: я боюсь покойников…
—
Что ты слушаешь меня? Я Бог знает
что говорю, а
ты веришь! Я не то и сказать-то хотел совсем…
— Нет, нет, все не то! —
говорил он с тоской. — Вот видишь ли
что… — нерешительно начал он, — мы видимся с
тобой… тихонько…
— Тихонько? Отчего тихонько? Я почти всякий раз
говорю ma tante,
что видела
тебя…
—
Ты не ушла, не уйдешь?.. —
говорил он. — Не уходи: помни,
что если
ты уйдешь — я мертвый человек!
— Представь, —
говорил он, —
что Сонечка, которая не стоит твоего мизинца, вдруг не узнала бы
тебя при встрече!
— Какая хозяйка? Кума-то?
Что она знает? Баба! Нет,
ты поговори с ее братом — вот увидишь!
—
Что я за несчастный? Слава
тебе Господи! —
говорил Захар, отступая к дверям. — Кто? Люди Ильинские еще летом сказывали.
—
Ты забыл, сколько беготни, суматохи и у жениха и у невесты. А кто у меня,
ты,
что ли, будешь бегать по портным, по сапожникам, к мебельщику? Один я не разорвусь на все стороны. Все в городе узнают. «Обломов женится — вы слышали?» — «Ужели? На ком? Кто такая? Когда свадьба?» —
говорил Обломов разными голосами. — Только и разговора! Да я измучусь, слягу от одного этого, а
ты выдумал: свадьба!
— Как я рада,
что ты пришел, —
говорила она, не отвечая на его вопрос, — я думала,
что ты не придешь, начинала бояться!
—
Что ты спешишь? —
говорила она. — Погоди, мне хочется побыть с
тобой.
— Ах, нет, Ольга!
Ты несправедлива. Ново,
говорю я, и потому некогда, невозможно было образумиться. Меня убивает совесть:
ты молода, мало знаешь свет и людей, и притом
ты так чиста, так свято любишь,
что тебе и в голову не приходит, какому строгому порицанию подвергаемся мы оба за то,
что делаем, — больше всего я.
— Да, да, милая Ольга, —
говорил он, пожимая ей обе руки, — и тем строже нам надо быть, тем осмотрительнее на каждом шагу. Я хочу с гордостью вести
тебя под руку по этой самой аллее, всенародно, а не тайком, чтоб взгляды склонялись перед
тобой с уважением, а не устремлялись на
тебя смело и лукаво, чтоб ни в чьей голове не смело родиться подозрение,
что ты, гордая девушка, могла, очертя голову, забыв стыд и воспитание, увлечься и нарушить долг…
— Знаю, знаю, мой невинный ангел, но это не я
говорю, это скажут люди, свет, и никогда не простят
тебе этого. Пойми, ради Бога,
чего я хочу. Я хочу, чтоб
ты и в глазах света была чиста и безукоризненна, какова
ты в самом деле…
— Пойми, для
чего я
говорю тебе это:
ты будешь несчастлива, и на меня одного ляжет ответственность в этом. Скажут, я увлекал, закрывал от
тебя пропасть с умыслом.
Ты чиста и покойна со мной, но кого
ты уверишь в этом? Кто поверит?
— Захар,
ты недавно просился у меня в гости на ту сторону, в Гороховую,
что ли, так вот, ступай теперь! — с лихорадочным волнением
говорил Обломов.
—
Ты не знаешь, Ольга,
что тут происходит у меня, —
говорил он, показывая на сердце и голову, — я весь в тревоге, как в огне.
Ты не знаешь,
что случилось?
— Если б я не знала
тебя, — в раздумье
говорила она, — я Бог знает
что могла бы подумать. Боялся тревожить меня толками лакеев, а не боялся мне сделать тревогу! Я перестаю понимать
тебя.
— Я думал,
что болтовня их взволнует
тебя. Катя, Марфа, Семен и этот дурак Никита Бог знает
что говорят…
—
Ты бываешь каждый день у нас: очень натурально,
что люди толкуют об этом, — прибавила она, — они первые начинают
говорить. С Сонечкой было то же:
что же это так пугает
тебя?
— Я сейчас готов идти, куда
ты велишь, делать,
что хочешь. Я чувствую,
что живу, когда
ты смотришь на меня,
говоришь, поешь…