Неточные совпадения
— Не плачь! —
говорил Павел ласково и тихо, а ей казалось,
что он прощается. — Подумай, какою жизнью мы живем?
Тебе сорок лет, — а разве
ты жила? Отец
тебя бил, — я теперь понимаю,
что он на твоих боках вымещал свое горе, — горе своей жизни; оно давило его, а он не понимал — откуда оно? Он работал тридцать лет, начал работать, когда вся фабрика помещалась в двух корпусах, а теперь их — семь!
Ей было сладко видеть,
что его голубые глаза, всегда серьезные и строгие, теперь горели так мягко и ласково. На ее губах явилась довольная, тихая улыбка, хотя в морщинах щек еще дрожали слезы. В ней колебалось двойственное чувство гордости сыном, который так хорошо видит горе жизни, но она не могла забыть о его молодости и о том,
что он
говорит не так, как все,
что он один решил вступить в спор с этой привычной для всех — и для нее — жизнью. Ей хотелось сказать ему: «Милый,
что ты можешь сделать?»
— Так вот! — сказал он, как бы продолжая прерванный разговор. — Мне с
тобой надо
поговорить открыто. Я
тебя долго оглядывал. Живем мы почти рядом; вижу — народу к
тебе ходит много, а пьянства и безобразия нет. Это первое. Если люди не безобразят, они сразу заметны —
что такое? Вот. Я сам глаза людям намял тем,
что живу в стороне.
— Идем! Вся фабрика поднялась. За
тобой послали. Сизов и Махотин
говорят,
что лучше всех можешь объяснить.
Что делается!
— Пора нам, старикам, на погост, Ниловна! Начинается новый народ.
Что мы жили? На коленках ползали и все в землю кланялись. А теперь люди, — не то опамятовались, не то — еще хуже ошибаются, ну — не похожи на нас. Вот она, молодежь-то,
говорит с директором, как с равным… да-а! До свидания, Павел Михайлов, хорошо
ты, брат, за людей стоишь! Дай бог
тебе, — может, найдешь ходы-выходы, — дай бог!
— Да, умирайте-ка! — бормотал Рыбин. — Вы уж и теперь не люди, а — замазка, вами щели замазывать. Видел
ты, Павел, кто кричал, чтобы
тебя в депутаты? Те, которые
говорят,
что ты социалист, смутьян, — вот! — они! Дескать, прогонят его — туда ему и дорога.
— Можно! Помнишь,
ты меня, бывало, от мужа моего прятала? Ну, теперь я
тебя от нужды спрячу…
Тебе все должны помочь, потому — твой сын за общественное дело пропадает. Хороший парень он у
тебя, это все
говорят, как одна душа, и все его жалеют. Я скажу — от арестов этих добра начальству не будет, —
ты погляди,
что на фабрике делается? Нехорошо
говорят, милая! Они там, начальники, думают — укусили человека за пятку, далеко не уйдет! Ан выходит так,
что десяток ударили — сотни рассердились!
—
Говори, мама, о семейном, — сказал Павел. —
Что ты делаешь?
— Опять про это! — сказал надзиратель, обижаясь. — Я
говорю — нельзя! Человека лишили воли, чтобы он ничего не знал, а
ты — свое! Надо понимать,
чего нельзя.
Ты понимаешь,
что я
говорю?
— И
ты по этим делам пошла, Ниловна? — усмехаясь, спросил Рыбин. — Так. Охотников до книжек у нас много там. Учитель приохочивает, —
говорят, парень хороший, хотя из духовного звания. Учителька тоже есть, верстах в семи. Ну, они запрещенной книгой не действуют, народ казенный, — боятся. А мне требуется запрещенная, острая книга, я под их руку буду подкладывать… Коли становой или поп увидят,
что книга-то запрещенная, подумают — учителя сеют! А я в сторонке, до времени, останусь.
Помнишь, Павел,
ты мне объяснял,
что кто как живет, так и думает, и ежели рабочий
говорит — да, хозяин должен сказать — нет, а ежели рабочий
говорит — нет, так хозяин, по природе своей, обязательно кричит — да!
— Знаешь
что, — сказал ей Павел, — хорошо
ты сделала,
что после этого стала с ним на
ты говорить!
— Ишь
ты! — сказал Миронов. — Видно, верно про
тебя говорят,
что ты на фабрику запрещенные книжки носила!
Она молчала, проводя по губам сухим языком. Офицер
говорил много, поучительно, она чувствовала,
что ему приятно
говорить. Но его слова не доходили до нее, не мешали ей. Только когда он сказал: «
Ты сама виновата, матушка, если не умела внушить сыну уважения к богу и царю…», она, стоя у двери и не глядя на него, глухо ответила...
— Намедни, — продолжал Рыбин, — вызвал меня земский, —
говорит мне: «
Ты что, мерзавец, сказал священнику?» — «Почему я — мерзавец? Я зарабатываю хлеб свой горбом, я ничего худого против людей не сделал, —
говорю, — вот!» Он заорал, ткнул мне в зубы… трое суток я сидел под арестом. Так
говорите вы с народом! Так? Не жди прощенья, дьявол! Не я — другой, не
тебе — детям твоим возместит обиду мою, — помни! Вспахали вы железными когтями груди народу, посеяли в них зло — не жди пощады, дьяволы наши! Вот.
— Для Паши это не велика потеря, да и мне эти свидания только душу рвут!
Говорить ни о
чем нельзя. Стоишь против сына дурой, а
тебе в рот смотрят, ждут — не скажешь ли
чего лишнего…
— Дело чистое, Степан, видишь? Дело отличное! Я
тебе говорил — это народ собственноручно начинает. А барыня — она правды не скажет, ей это вредно. Я ее уважаю,
что же
говорить! Человек хороший и добра нам хочет, ну — немножко — и чтобы без убытка для себя! Народ же — он желает прямо идти и ни убытка, ни вреда не боится — видал? Ему вся жизнь вредна, везде — убыток, ему некуда повернуться, кругом — ничего, кроме — стой! — кричат со всех сторон.
— Полно, кум! — не глядя на него и скривив губы,
говорила женщина. — Ну,
что ты такое? Только
говоришь да, редко, книжку прочитаешь. Немного людям пользы от того,
что ты со Степаном по углам шушукаешь.
—
Ты, Ниловна, не сердись, — давеча я
тебе бухнула,
что, мол, твой виноват. А пес их разберет, который виноват, если по правде
говорить! Вон
что про нашего-то Григория жандармы со шпионами
говорили. Тоже, постарался, — рыжий бес!
Неточные совпадения
Хлестаков. Стой,
говори прежде одна.
Что тебе нужно?
Анна Андреевна. Цветное!.. Право,
говоришь — лишь бы только наперекор. Оно
тебе будет гораздо лучше, потому
что я хочу надеть палевое; я очень люблю палевое.
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли,
что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери?
Что? а?
что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай
тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы
тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы,
говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах
ты, рожа!
Анна Андреевна. Где ж, где ж они? Ах, боже мой!.. (Отворяя дверь.)Муж! Антоша! Антон! (
Говорит скоро.)А все
ты, а всё за
тобой. И пошла копаться: «Я булавочку, я косынку». (Подбегает к окну и кричит.)Антон, куда, куда?
Что, приехал? ревизор? с усами! с какими усами?
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к
тебе в дом целый полк на постой. А если
что, велит запереть двери. «Я
тебя, —
говорит, — не буду, —
говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это,
говорит, запрещено законом, а вот
ты у меня, любезный, поешь селедки!»