Неточные совпадения
— Нет, — сказал отец, грустно качнув головой, — она далё-еко! В глухих лесах она, и даже — неизвестно где! Не знаю я. Я с ней всяко — и стращал и уговаривал: «Варя,
говорю,
что ты? Варвара,
говорю, на цепь я
тебя, деймона, посажу!» Стоит на коленках и глядит. Нестерпимо она глядела! Наскрозь души. Часом, бывало, толкнёшь её — уйди! А она — в ноги мне! И — опять глядит. Уж не
говорит: пусти-де! — молчит…
— Хорош солдат — железо, прямо сказать! Работе — друг, а не то,
что как все у нас: пришёл, алтын сорвал, будто сук сломал, дерево сохнет, а он и не охнет!
Говорил он про
тебя намедни,
что ты к делу хорошо будто пригляделся. Я ему верю. Ему во всём верить можно: язык свихнёт, а не соврёт!
—
Говорил он мне, — продолжал Кожемякин, — хочу,
говорит, для племяшей избёнку поправить, дай-ко
ты мне вперёд рублёв сорок. Изволь, получи! И сто — дам. Потому,
говорю, крупа драная,
что хороший работник — делу второй хозяин, половина удачи…
— Лексей этот сейчас барину донёс. Позвал барин её, позвал и его и приказывает: «Всыпь ей, Алёха, верный раб!» Лексей и сёк её до омморока вплоть. Спрашиваю я его: «
Что ж, не нравилась она
тебе?» — «Нет,
говорит, нравилась, хорошая девка была, скромная, я всё думал — вот бы за меня такую барину отдать!» — «
Чего ж
ты,
говорю, донёс-то на неё?» — «Да ведь как же,
говорит, коли баринова она!»
— А и
тебя тоже боязно — не маленький
ты, — слышал он тихий, зовущий шёпот. — Всё ближе
ты да ближе! Вон
что Савка-то пролаял! Да и Власьевна
говорит — какая-де я
тебе мать?
— То-то — куда! — сокрушённо качая головой, сказал солдат. — Эх, парень, не ладно
ты устроил! Хошь сказано,
что природа и царю воевода, — ну, всё-таки! Вот
что: есть у меня верстах в сорока дружок, татарин один, —
говорил он, дёргая себя за ухо. — Дам я записку к нему, — он яйца по деревням скупает, грамотен. Вы посидите у него, а я тут как-нибудь повоюю… Эх, Матвейка, — жалко
тебя мне!
— Я
говорю, — рассказывал солдат, —
ты чего спрятался? Это я будто шутю!
Ты,
говорю, не прячься! Приоткрыл, а он тово, — весь тут, окромя души…
— Как помру, — сипло и вяло
говорил Пушкарь, — позови цирульника, побрил бы меня! Поминок — не делай, не любишь
ты нищих. Конечно — дармоеды.
Ты вот
что: останутся у меня племянники — Саватейка с Зосимой —
ты им помоги когда!
— Ну, бог с ней! — решил Кожемякин, облегчённо вздыхая. —
Ты однако не
говори,
что она из этих!
— Объясни
ты мне, Христа ради,
что это, как? Вот —
ты говоришь — хороший я человек и друг
тебе, а
ты для меня — хорошая женщина и друг, и оба мы — русские, а ладу — нет между нами: мной желаемое —
тебе не надобно, твои мысли — мне не ясны, — как это вышло?
— Как это? — удивлённо воскликнул он. —
Что ты, Евгенья Петровна,
говоришь? Из-за того и любят,
что жалко человека,
что не добро ему быти едину…
Отец Павел перед смертью своей каждое воскресенье проповеди
говорил; выходило у него скушно, и очень злился народ — обедать время, а
ты стой да слушай, до
чего не по-божьи живёшь.
— Это, —
говорит, — ничего не доказует.
Ты гляди: шла по улице женщина — раз! Увидал её благородный человек — два! Куда изволите идти, и — готово! Муж в таком минутном случае вовсе ни при
чём, тут главное — женщина, она живёт по наитию, ей, как земле, только бы семя получить, такая должность: давай земле соку, а как — всё едино. Оттого иная всю жизнь и мечется, ищет, кому жизнь её суждена, ищет человека, обречённого ей, да так иногда и не найдёт, погибает даже.
— Господи, —
говорит, — как я боялась,
что скажешь
ты! Спасибо, —
говорит, —
тебе, милый, награди
тебя пресвятая богородица, а уж с ним, кощеем, я сама теперь справлюсь, теперь, —
говорит, — я знаю,
что понемножку надо давать, а не сразу, — это она про мышьячок.
— Пёс его знает. Нет, в бога он, пожалуй, веровал, а вот людей — не признавал. Замотал он меня — то адовыми муками стращает, то сам в ад гонит и себя и всех; пьянство, и смехи, и распутство, и страшенный слёзный вопль — всё у него в хороводе. Потом пареной калины объелся, подох в одночасье. Ну, подох он, я другого искать — и нашёл: сидит на Ветлуге в глухой деревеньке, бормочет. Прислушался, вижу — мне годится!
Что же,
говорю, дедушка, нашёл
ты клад, истинное слово, а от людей прячешь, али это не грех?
—
Что ты — и все вы —
говорите человеку? Человек, —
говорите вы, —
ты плох,
ты всесторонне скверен,
ты погряз во грехах и скотоподобен. Он верит вам, ибо вы не только речами, но и поступками свидетельствуете ваше отрицание доброго начала в человеке, вы отовсюду внушаете ему безнадёжность, убеждая его в неодолимой силе зла, вы в корне подрываете его веру в себя, в творящее начало воли его, и, обескрылив человека, вы, догматики, повергаете его ещё глубже в грязь.
—
Ты прошлый раз
говорил,
что в чертей не веришь?
Пословиц он знает, видно, сотни. На всякое человечье слово надобно внимание обращать, тогда и будет
тебе всё понятно, а я жил разиня рот да глядел через головы и дожил до того,
что вижу себя дураком на поминках: мне
говорят — «хорош был покойник», а я на это «удались блинки!»
Поп позвал меня к себе, и она тоже пошла с Любой, сидели там, пили чай, а дядя Марк доказывал,
что хорошо бы в городе театр завести. Потом попадья прекрасно играла на фисгармонии, а Люба вдруг заплакала, и все они ушли в другую комнату. Горюшина с попадьёй на
ты, а поп зовёт её Дуня, должно быть, родственница она им. Поп, оставшись с дядей, сейчас же начал
говорить о боге; нахмурился, вытянулся, руку поднял вверх и, стоя середи комнаты, трясёт пышными волосами. Дядя отвечал ему кратко и нелюбезно.
— А
говорили про
тебя, — тихо и дружелюбно сказал Кожемякин, —
что ты — весёлый, озорник!
— Это, действительно, умы! — почтительно
говорил он. — Даже и не верится,
что есть такие, прямо — сказка! Вот откуда у
тебя мысли эти!
—
Что ты всё поперёк её речей
говоришь? — спросил Кожемякин Никона.
— Ну, вот, слава богу! — грубо и сердито
говорил Никон. —
Чего ж
ты испугался? Не с
тобой одним она путалась!
—
Говорю я Быкову: «Тимофей Павлыч, а ведь
ты свиней кормишь лучше,
чем работников». — «Так,
говорит, и надо: жирный работник к
чему мне? А свинья для меня живёт, она — вся моя!»
— Я как привёл его тогда к ней — по глазам её, по усмешке понял,
что дурака играю. Ожгло. После она спрашивает меня, как
ты: «Не боишься?» — «Нет», мол. «А не жалеешь?» Как сознаться,
что и жалею и боюсь? Она будто рассердилась: «Никогда,
говорит,
ты меня честно не любил! Да». Конечно — врала, глаза прикрыть мне старалась!
— А кто? — воскликнул хозяин, надвигаясь на гостя. — Не сами ли мы друг другу-с? А сверху — господь бог: будь,
говорит, как дитя! Однако, при том взгляде на
тебя,
что ты обязательно мошенник, — как тут дитёй будешь?
— Вот,
говорит, копили вы, дедушка, деньги, копили, а —
что купили? И начнёт учить, и начнёт, братец
ты мой! А я — слушаю. Иной раз пошутишь, скажешь ему: дурачок недоделанный, ведь это я
тебя ради жадовал, чтоб
тебе не пачкаться, чистеньким вперёд к людям доползти, это я под твои детские ножки в грязь-жадность лёг! А он — вам бы,
говорит, спросить меня сначала, хочу ли я этого. Да ведь
тебя,
говорю, и не было ещё на земле-то, как уж я во всём грешен был, о
тебе заботясь. Сердится он у меня, фыркает.
Ты, Ваня,
говорит, оттого добр и честен,
что сыт и бездельник притом, — а?
Неточные совпадения
Хлестаков. Стой,
говори прежде одна.
Что тебе нужно?
Анна Андреевна. Цветное!.. Право,
говоришь — лишь бы только наперекор. Оно
тебе будет гораздо лучше, потому
что я хочу надеть палевое; я очень люблю палевое.
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли,
что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери?
Что? а?
что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай
тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы
тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы,
говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах
ты, рожа!
Анна Андреевна. Где ж, где ж они? Ах, боже мой!.. (Отворяя дверь.)Муж! Антоша! Антон! (
Говорит скоро.)А все
ты, а всё за
тобой. И пошла копаться: «Я булавочку, я косынку». (Подбегает к окну и кричит.)Антон, куда, куда?
Что, приехал? ревизор? с усами! с какими усами?
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к
тебе в дом целый полк на постой. А если
что, велит запереть двери. «Я
тебя, —
говорит, — не буду, —
говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это,
говорит, запрещено законом, а вот
ты у меня, любезный, поешь селедки!»