Неточные совпадения
— А все-таки каждый день сидеть с женщиной и болтать!.. — упрямо твердил Аянов, покачивая головой. — Ну о
чем, например,
ты будешь
говорить хоть сегодня?
Чего ты хочешь от нее, если ее за
тебя не выдадут?
Он так и
говорит со стены: «Держи себя достойно», —
чего: человека, женщины,
что ли? нет, — «достойно рода, фамилии», и если, Боже сохрани, явится человек с вчерашним именем, с добытым собственной головой и руками значением — «не возводи на него глаз, помни,
ты носишь имя Пахотиных!..» Ни лишнего взгляда, ни смелой, естественной симпатии…
— Вот Матрешка: помнишь ли
ты ее? —
говорила бабушка. — А
ты подойди, дура,
что стоишь? Поцелуй ручку у барина: ведь это внучек.
— Вот внук мой, Борис Павлыч! — сказала она старосте. —
Что, убирают ли сено, пока горячо на дворе? Пожалуй, дожди после жары пойдут. Вот барин, настоящий барин приехал, внук мой! —
говорила она мужикам. —
Ты видал ли его, Гараська? Смотри же, какой он! А это твой,
что ли, теленок во ржи, Илюшка? — спрашивала при этом, потом мимоходом заглянула на пруд.
— Верочкины и Марфенькины счеты особо: вот смотри, —
говорила она, — не думай,
что на них хоть копейка твоя пошла.
Ты послушай…
—
Ты ему о деле, а он шалит: пустота какая — мальчик! —
говорила однажды бабушка. — Прыгай да рисуй, а ужо спасибо скажешь, как под старость будет уголок. Еще то имение-то, бог знает
что будет, как опекун управится с ним! а это уж старое, прижилось в нем…
— Разве я
тебе не
говорила? Это председатель палаты, важный человек: солидный, умный, молчит все; а если скажет, даром слов не тратит. Его все боятся в городе:
что он сказал, то и свято.
Ты приласкайся к нему: он любит пожурить…
—
Что ты,
что ты! —
говорила она, лаская нежно рукой его голову: она была счастлива этими слезами. — Это ничего, доктор
говорит,
что пройдет…
—
Тебе скучно здесь, — заговорила она слабо, — прости,
что я призвала
тебя… Как мне хорошо теперь, если б
ты знал! — в мечтательном забытьи
говорила она, закрыв глаза и перебирая рукой его волосы. Потом обняла его, поглядела ему в глаза, стараясь улыбнуться. Он молча и нежно отвечал на ее ласки, глотая навернувшиеся слезы.
— Иван Иваныч! — торжественно сказал Райский, — как я рад,
что ты пришел! Смотри — она, она?
Говори же?
— Да как это
ты подкрался: караулили, ждали, и всё даром! —
говорила Татьяна Марковна. — Мужики караулили у меня по ночам. Вот и теперь послала было Егорку верхом на большую дорогу, не увидит ли
тебя? А Савелья в город — узнать. А
ты опять — как тогда! Да дайте же завтракать!
Что это не дождешься? Помещик приехал в свое родовое имение, а ничего не готово: точно на станции!
Что прежде готово, то и подавайте.
— Не люблю, не люблю, когда
ты так дерзко
говоришь! — гневно возразила бабушка. —
Ты во
что сам вышел, сударь: ни Богу свеча, ни черту кочерга! А Нил Андреич все-таки почтенный человек,
что ни
говори: узнает,
что ты так небрежно имением распоряжаешься — осудит! И меня осудит, если я соглашусь взять:
ты сирота…
— Еще бы не помнить! — отвечал за него Леонтий. — Если ее забыл, так кашу не забывают… А Уленька правду
говорит:
ты очень возмужал,
тебя узнать нельзя: с усами, с бородой! Ну,
что бабушка? Как, я думаю, обрадовалась! Не больше, впрочем, меня. Да радуйся же, Уля:
что ты уставила на него глаза и ничего не скажешь?
— Да, да, пойдемте! — пристал к ним Леонтий, — там и обедать будем. Вели, Уленька, давать,
что есть — скорее. Пойдем, Борис,
поговорим… Да… — вдруг спохватился он, —
что же
ты со мной сделаешь… за библиотеку?
— Нет, нет — не то, —
говорил, растерявшись, Леонтий. —
Ты — артист:
тебе картины, статуи, музыка.
Тебе что книги?
Ты не знаешь,
что у
тебя тут за сокровища! Я
тебе после обеда покажу…
— Молчи
ты, сударыня, когда
тебя не спрашивают: рано
тебе перечить бабушке! Она знает,
что говорит!
— Да как же это, —
говорила она, — счеты рвал, на письма не отвечал, имение бросил, а тут вспомнил,
что я люблю иногда рано утром одна напиться кофе: кофейник привез, не забыл,
что чай люблю, и чаю привез, да еще платье! Баловник, мот! Ах, Борюшка, Борюшка, ну, не странный ли
ты человек!
— Да, да, —
говорила бабушка, как будто озираясь, — кто-то стоит да слушает!
Ты только не остерегись, забудь,
что можно упасть — и упадешь. Понадейся без оглядки, судьба и обманет, вырвет из рук, к
чему протягивал их! Где меньше всего ждешь, тут и оплеуха…
— Я думаю, —
говорил он не то Марфеньке, не то про себя, — во
что хочешь веруй: в божество, в математику или в философию, жизнь поддается всему.
Ты, Марфенька, где училась?
— А
что, Мотька: ведь
ты скоро умрешь! —
говорил не то Егорка, не то Васька.
— Понапрасну, барыня, все понапрасну. Пес его знает,
что померещилось ему, чтоб сгинуть ему, проклятому! Я ходила в кусты, сучьев наломать, тут встретился графский садовник: дай,
говорит, я
тебе помогу, и дотащил сучья до калитки, а Савелий выдумал…
— Ну, как хочешь, а я держать
тебя не стану, я не хочу уголовного дела в доме. Шутка ли,
что попадется под руку, тем сплеча и бьет! Ведь я
говорила тебе: не женись, а
ты все свое, не послушал — и вот!
— Вот
что я сделаю, — сказала Татьяна Марковна, — попрошу священника, чтоб он
поговорил с Савельем; да кстати, Борюшка, и
тебя надо отчитать. Радуется,
что беда над головой!
— А! грешки есть: ну, слава Богу! А я уже было отчаивался в
тебе!
Говори же,
говори,
что?
— Я ошибся: не про
тебя то,
что говорил я. Да, Марфенька,
ты права: грех хотеть того,
чего не дано, желать жить, как живут эти барыни, о которых в книгах пишут. Боже
тебя сохрани меняться, быть другою! Люби цветы, птиц, занимайся хозяйством, ищи веселого окончания и в книжках, и в своей жизни…
—
Что это, откуда
ты? — с изумлением
говорил Леонтий, теперь только заметивший,
что Марк почти по пояс был выпачкан в грязи, сапоги и панталоны промокли насквозь.
— Как же! — вмешался Леонтий, — я
тебе говорил: живописец, музыкант… Теперь роман пишет: смотри, брат, как раз
тебя туда упечет.
Что ты: уж далеко? — обратился он к Райскому.
—
Что ты, Бог с
тобой: я в кофте! — с испугом отговаривалась Татьяна Марковна, прячась в коридоре. — Бог с ним: пусть его спит! Да как он спит-то: свернулся, точно собачонка! — косясь на Марка,
говорила она. — Стыд, Борис Павлович, стыд: разве перин нет в доме? Ах
ты, Боже мой! Да потуши
ты этот проклятый огонь! Без пирожного!
— Прости ему, Господи: сам не знает,
что говорит! Эй, Борюшка, не накликай беду! Не сладко покажется, как бревно ударит по голове. Да, да, — помолчавши, с тихим вздохом прибавила она, — это так уж в судьбе человеческой написано, — зазнаваться. Пришла и твоя очередь зазнаться: видно, наука нужна. Образумит
тебя судьба, помянешь меня!
— Полно пустяки
говорить: напрасно
ты связался с ним, — добра не будет, с толку
тебя собьет! О
чем он с
тобой разговаривал?
— Борис Павлович! Не я ли
говорила тебе,
что он только и делает,
что деньги занимает! Боже мой! Когда же отдаст?
— Послушай, душечка, поди сюда,
что я
тебе скажу, — заговорила она ласково и немного медлила, как будто не решалась
говорить.
— А
ты не слушай его: он там насмотрелся на каких-нибудь англичанок да полячек! те еще в девках одни ходят по улицам, переписку ведут с мужчинами и верхом скачут на лошадях. Этого,
что ли, братец хочет? Вот постой, я
поговорю с ним…
—
Ты не красней: не от
чего! Я
тебе говорю,
что ты дурного не сделаешь, а только для людей надо быть пооглядчивее! Ну,
что надулась: поди сюда, я
тебя поцелую!
— Каково! — с изумлением, совсем растерянный
говорил Райский. —
Чего же
ты хочешь от меня?
— Нет, нет, не уходи: мне так хорошо с
тобой! —
говорил он, удерживая ее, — мы еще не объяснились. Скажи,
что тебе не нравится,
что нравится — я все сделаю, чтоб заслужить твою дружбу…
— Начинается-то не с мужиков, —
говорил Нил Андреич, косясь на Райского, — а потом зло, как эпидемия, разольется повсюду. Сначала молодец ко всенощной перестанет ходить: «скучно, дескать», а потом найдет,
что по начальству в праздник ездить лишнее; это,
говорит, «холопство», а после в неприличной одежде на службу явится, да еще бороду отрастит (он опять покосился на Райского) — и дальше, и дальше, — и дай волю, он
тебе втихомолку доложит потом,
что и Бога-то в небе нет,
что и молиться-то некому!..
— Не верьте ему, Нил Андреич: он сам не знает,
что говорит… — начала бабушка. — Какой он
тебе приятель…
Он добился,
что она стала звать его братом, а не кузеном, но на
ты не переходила,
говоря,
что ты, само по себе, без всяких прав, уполномочивает на многое,
чего той или другой стороне иногда не хочется, порождает короткость, даже иногда стесняет ненужной, и часто не разделенной другой стороной, дружбой.
Другая причина — приезд нашего родственника Бориса Павловича Райского. Он живет теперь с нами и, на беду мою, почти не выходит из дома, так
что я недели две только и делала,
что пряталась от него. Какую бездну ума, разных знаний, блеска талантов и вместе шума, или «жизни», как
говорит он, привез он с собой и всем этим взбудоражил весь дом, начиная с нас, то есть бабушки, Марфеньки, меня — и до Марфенькиных птиц! Может быть, это заняло бы и меня прежде, а теперь
ты знаешь, как это для меня неловко, несносно…
— Я заметил,
что ты уклончива, никогда сразу не выскажешь мысли или желания, а сначала обойдешь кругом. Я не волен в выборе, Вера:
ты реши за меня, и
что ты дашь, то и возьму. Обо мне забудь,
говори только за себя и для себя.
— Вот Борюшка
говорит,
что увезла. Посмотри-ка у себя и у Василисы спроси: все ли ключи дома, не захватили ли как-нибудь с той вертушкой, Мариной, от которой-нибудь кладовой — поди скорей! Да
что ты таишься, Борис Павлович,
говори, какие ключи увезла она: видел,
что ли,
ты их?
—
Ты сам видишь:
что тебе еще
говорить?
Что видишь, то и есть.
— Не шути этим, Борюшка; сам сказал сейчас,
что она не Марфенька! Пока Вера капризничает без причины, молчит, мечтает одна — Бог с ней! А как эта змея, любовь, заберется в нее, тогда с ней не сладишь! Этого «рожна» я и
тебе, не только девочкам моим, не пожелаю. Да
ты это с
чего взял:
говорил,
что ли, с ней, заметил что-нибудь?
Ты скажи мне, родной, всю правду! — умоляющим голосом прибавила она, положив ему на плечо руку.
—
Что ж, я очень рад! — злым голосом
говорил он, стараясь не глядеть на нее. — Теперь у
тебя есть защитник, настоящий герой, с ног до головы!..
—
Что за перемена! —
говорил он, ликуя, — зачем вдруг
ты захотела этого?
— В экстазе! — со страхом повторила Татьяна Марковна. — Зачем
ты мне на ночь
говоришь: я не усну. Это беда — экстаз в девушке? Да не
ты ли чего-нибудь нагородил ей? От
чего ей приходить в экстаз? —
Что же делать?
«Как остеречь
тебя? „Перекрестите!“
говорит, — вспоминала она со страхом свой шепот с Верой. — Как узнать,
что у ней в душе? Утро вечера мудренее, а теперь лягу…» — подумала потом.
— Почем я знаю, какая блажь забралась в
тебя? От
тебя все станется!
Говори —
что?
— Еще
что Татьяна Марковна скажет! —
говорила раздражительно, как будто с досадой уступая, Марья Егоровна, когда уже лошади были поданы, чтобы ехать в город. — Если она не согласится, я
тебе никогда не прощу этого срама! Слышишь?