Пуля-дура. Поднять на штыки Берлин!

Александр Больных, 2013

"Русского солдата мало убить – его надо еще и повалить!" – говорил Фридрих Великий, которого спасла от полного разгрома в войне против России лишь внезапная кончина императрицы Елизаветы и воцарение ее ничтожного наследника, отказавшегося от всех русских побед. А если бы "дщерь Петрова" не умерла столь безвременно и скоропостижно? Если бы наша армия довела войну до победного конца, "взяв на шпагу" Берлин? Если бы Россия стала сильнейшей континентальной державой, бросив вызов "Владычице морей"?.. Читайте новый фантастический боевик популярного историка, превращающий историческую альтернативу в убедительную реальность! Русский солдат поднимает на штыки Европу, стяжав бессмертную славу за «Поспешностию и храбростию взятие Берлина», и марширует на Параде Победы 9 мая 1760 года!

Глава 4

Печальная препозиция вырисовывается, — мрачно промолвил Петр Иванович, глядя куда-то в потолок. — Я так все хорошо обустроил, так хорошо подготовил, и вдруг появляется этот лупоглазый урод и все рушит.

Александр Иванович добродушно усмехнулся:

— Я ведь сейчас должен кричать «Слово и дело государево за мной!» и без промедления волочь тебя в каземат.

— Развоевался ты, братец, не на шутку. Неужто и на меня руку поднимешь в случае чего?

Александр Иванович назидательно поднял палец:

— Я поставлен следить за всякими противугосударственными умышлениями, а то, что ты говоришь сейчас, есть прямая измена.

— Брось пустое молоть, братец. Ты все прекрасно знаешь и понимаешь, сам сегодня на заседании Конференции присутствовал, слышал, что это голштинское отродье говорило.

— Опять ты за свое… — вздохнул Александр Иванович.

Присутствовавший при братском разговоре третий начал чувствовать себя лишним, пока вдруг Петр Иванович не повернулся к нему и не спросил в упор:

— А ты что, братец, на сей предмет думаешь?

Граф Иван Иванович неопределенно промычал что-то.

— И зря! Ты что, надеешься, что этот голштинец тебе простит и забудет? Ты сколько раз на ушко государыне нашептывал, что и как, сколько раз ты планы голштинские порушил? Нет, конечно, на плаху тебя не отправят, равно как и в острог сибирский. Но ссылка деревенская тебе обеспечена наверняка. Очень тебе понравится на ощипанных зайцев охотиться да девок деревенских?

Ивана Ивановича даже в пот бросило от подобной мысли:

— Да что ты, кузен?! Как такое можно!

— Вот и я говорю, что нельзя этого голштинца полоумного к трону допустить. Он нас всех головой Фридриху Прусскому выдаст, ботфорты ему чистить заставит.

Александр Иванович побарабанил пальцами по столу, хмыкнул громко, но ничего не сказал. Тут Петр Иванович вдруг озлился:

— Напрасно ты в стороне намереваешься отсидеться, братец! Я ведь тебя прекрасно знаю, у тебя на того же цесаревича наверняка два шкафа всяких бумаг припасено: и письма подметные, и речи противные. Одно только сегодняшнее заявление, что мы должны воевать вместе с Фридрихом заодно, уже есть измена государственная.

— Не каждой бумаге ход дать можно, братец, — кисло промолвил Александр Иванович. — Не каждое письмо читать надлежит.

— Это ты правильно сказал, — кивнул Петр Иванович. — Но я так мыслю. Иные письма непрочитанные сильнее вывешенных на Сенатской площади окажутся. Таковыми письмами нужно пользоваться умело и осторожно, и тогда большую выгоду поиметь можно. Фридрих вертит дурачком голштинским, как захочет, значит, и нам нужно найти способ свою волю показать.

— Ты знаешь что-то?! — вдруг вскинулся Александр Иванович.

— Ага, попалась Лиса Патрикеевна, — расхохотался Петр Иванович. — Смотри, Сашка, однажды ты в собственных плутнях запутаешься, перестанешь различать, где что деется, где свой, где чужой. Нет, пока я не об этом, — Петр Иванович старательно выделил голосом слово «пока». — Я о братце Ванечке.

— А что я? — не понял Иван Иванович.

— А ты должен внушить государыне, что тягость дел военных несоразмерна Петру Федоровичу, не привык он к делам империи обширной. Пока сидел в своем герцогстве захудалом, так и не научился мыслить по-государственному. А потому надлежит наследника-цесаревича временно от дел Конференции отвести, дабы он мог приобрести опыт надлежащий. Скажем, придать его войскам голштинским пару полчков, дабы он привел их в состояние полной исправности и тем самым доказал свою многополезность и ум воинский. Великие дела начинаются с малого шага. А потом уже можно будет ему бестрепетно вручить начальствие над всею армией российской.

— Хитро придумал, хитро, — покачал головой Александр Иванович. — Хочешь его на полгода убрать подале. Но потом-то что?

— Ну как, Иван, возьмешься? — не слушая его, спросил Петр Иванович.

Иван Иванович тяжко вздохнул и совсем по-мужицки поскреб затылок.

— Не знаю, не знаю… Государыня-матушка последнее время охладела к великому князю, я полагаю, что сегодня она уже не вызвала бы его наследовать престол. Елизавета Петровна склоняется к мысли передать престол Павлу Петровичу.

— Который ведь еще в люльке качается, — вскользь заметил Александр Иванович.

— При надлежащем регентстве, — равнодушно закончил Иван Иванович.

— Ну ты и змей, Ванька! — восхитился Петр Иванович. — Всех на повороте обошел! Ты смотри, каков!

Александр Иванович также заинтересованно посмотрел на кузена, словно видел его впервые. Впрочем, действительно, таким Ивана они видели впервые.

— А что, было уже. Вспомни Иоанна Антоновича и регента Бирона. А здесь, чай, не курляндец какой, а природный русак.

— И вспомни, чем тот регент кончил, — возразил Александр Иванович.

— Ну, там много чего намешано было, — сказал Петр Иванович. — Прежде всего, как Ванька правильно вспомнил, там были одни только иностранцы. Бирон — курляндец, эта брауншвейгская парочка тоже туда. А еще лейб-кампания была.

— Это ты о чем, братец? — как бы не понимая, поинтересовался Александр Иванович.

— Да все о том же. Слышал, что голштинец поганый молол про моих янычар? Ну, янычары не янычары, однако ж Обсервационный корпус я вырастил и выпестовал, он мне верен, особливо артиллерийские полки, которые я особо отличаю. Куда скажу, туда и пойдут.

Иван Иванович ужаснулся:

— Ты что такое говоришь, кузен?

— А ты что сию минуту говорил?

— И куда же ты свой корпус направить намерен, братец? — невинно поинтересовался Александр Иванович. — Уж не нового ли регента арестовывать?

— Видно будет, — угрюмо ответил Петр Иванович.

— Нет, дорогие братцы, вы оба неправы, — жестко рубанул Александр Иванович. — И ты, Иван, когда вознамерился в регенты проползти, и ты, Петр, если возжелал уже третий переворот учинить. Таковые дела шумно не делаются, а уж свои собственные руки марать — так и просто глупость несообразная.

— Значит, ты надеешься чужие руки в крови измарать? — прищурился Петр Иванович.

— А регентом кто? — встрял Иван Иванович.

Александр Иванович чуть прищурился и приподнял уголок рта.

— Ну, это совсем просто. Кто, как не мать, лучше всего справится с опекой сына?

— Так она ведь тоже немка! — возмутился Петр Иванович.

— Ты не прав, братец, люди не делятся на русских и немцев, высоких и низких, рыжих и брюнетов. Они делятся на умных и глупых, все остальное несущественно. Так вот, Екатерина человек умный. Не слишком, правда, но ей хватает ума понять, в чем заключается ее подлинная выгода и как эту выгоду приумножить. Помните, я говорил о письмах? Так вот, король прусский, по скудости ума, вздумал писать Екатерине эпистолии с наставлениями, како ей по приезде в Россию действовать надлежит, дабы королю от того польза была и ее княжество Ангальтское в убытке не осталось. Однако ж принцесса оказалась девушкой умной и те прусские эпистолии повыкидывала, а потом и мамашу с ее нотациями обратно в Ангальт благополучно отправила. Принцесса Фике свою выгоду за кирпичной стеной разглядит, а сейчас ее выгода в том, чтобы голштинского урода убрать.

— А ты откуда про те эпистолии знаешь? — спросил Иван Иванович.

— Не все выкинутое пропадает бесследно, да и вообще, кузен, зачем тебе обременять память вещами ненужными и опасными? Меньше знаешь — крепче спишь.

— То есть ты, братец, решил поставить на регентство Екатерины? — спросил Петр Иванович.

— Именно. И тут твои янычары могут понадобиться, лишь когда кто-то на ее власть покусится. Ну, и на всякий иной потребный случай. А пока моя задача в том заключается, чтобы побольше доказательств измены оных голштинцев добыть. Если же выяснится, что они действовали по умышлению наследника да с подстрекательства короля прусского, так и вообще все преотлично сложится. В общем, братья дорогие, каждому из нас сейчас надлежит свою роль играть. Кому во дворце, кому в армии, кому в царстве невидимок. Но самое главное — никому ни слова. Я ни секунды не сомневаюсь в том же Бутурлине, у него в голове мысль об измене не поместится, потому что там любой мысли тесно, но и ему знать говоренное незачем. Про остальных я уж и не вспоминаю, а такому змею, как Бестужев, и подавно ни полслова.

* * *

Настроение было препоганым, если не еще хуже. Вспоминалась скверно окончившаяся стычка с голштинцами, которая, можно сказать, еще даже не закончилась вовсе. Во всяком случае, Петенька не забыл угрозы фон Мюникхузена и очень даже верил, что угрозы эти более как реальны. С него станется ябеду наследнику-цесаревичу поднести, и что из этого воспоследует, предсказать совершенно невозможно. Во всяком случае, Петенька не сильно удивился бы заключению в крепость или ссылку. Поэтому, когда раздался повелительный стук в дверь, он воспринял это как нечто должное, тяжко вздохнул, пригладил волосы и предложил:

— Входите.

На пороге возник некий офицер с надлежащей суровостью в очах, и Петенька сразу понял — Тайная канцелярия. Поэтому, когда офицер сухо приказал ему: «Извольте собираться и следовать за мной», Петенька лишь обреченно поинтересовался:

— В крепость?

Офицер качнул головой, и в глазах его мелькнула усмешинка.

— Нет-с. Пока велено доставить вас к его высокографскому сиятельству Александру Ивановичу Шувалову.

Петенька так и обмер. Не к какому-то там поручику или майору, а прямо к генералу и кавалеру. Основательно же он попался, если делом его сам начальник Канцелярии тайных и розыскных дел решил заниматься. Однако медлить не следовало, он торопливо накинул мундир, епанчу и выскочил следом за посыльным.

Самые мрачные его предчувствия сбывались — рядом с легкими санками красовались двое конных полицейских, которые на мгновение показались Петеньке архангелами, готовыми повлечь грешную душу в чистилище, то есть в узилище. Но к чему это? Неужели они всерьез опасаются, что поручик будет сопротивляться или, паче того, попытается бежать? Дурное предзнаменование. Но, с другой стороны, в Петропавловскую крепость не повезли — уже хорошо, и Петенька, упавший было духом, слегка приободрился.

Изрядно попетляв, санки остановились возле неприметного домишки на Васильевском. Совершенно заурядный такой домик, мимо проходить будешь — и не глянешь даже.

— Выходите, сударь, — вежливо предложил офицер.

Петенька, успокоенный его вежливостью, бодро вспорхнул на крыльцо, рывком открыл дверь, шагнул внутрь… И тут же его без всякой вежливости схватили за локти два великана, заломили руки за спину, так что он едва не уткнулся носом в собственные колени, и толчком направили из сеней в горницу, причем дверь ему пришлось открыть собственным лбом. Шутки закончились.

В небольшой темной комнате наличествовал стол, за которым сидели грустного вида господин в партикулярном платье и писарь, выглядевший ну совершенно как дьячок-пропойца. Кстати сказать, партикулярный на графа Шувалова не походил совершенно. В углу комнаты жарким багровым светом лучилась чугунная жаровня, набитая углями, которые деловито ворошил неопрятный мужик в кожаном фартуке. У Петеньки моментально пересохло в горле, когда он понял, что это палач.

Не успел наш поручик распрямиться, как его снова схватили за локти все те же верзилы. Партикулярный господин сочувственно поглядел на него и серым голосом поинтересовался:

— Будем признаваться?

— Как вы смеете?! — петухом возопил наш герой. — Я поручик Пермского мушкатерского полка!

— Вы в этом совершенно не виноваты, и за таковое обстоятельство отвечать не будете, — обрадовал его партикулярный. — Вам поставлены иные вины, тяжкие, но могущие быть прощенными при полном раскаянии. Ежели только, сударь, вы начнете запираться, то разговор пойдет иначе.

— В чем?!

Но партикулярный возвел очи горе и монотонно, словно на молитве, начал читать видимые только ему одному письмена, начертанные на грязном потолке:

— Обряд, како обвиненный пытается. По приходе судей в застенок и по рассуждении, в чем подлежащего к пытке спрашивать должно, приводится тот, которого пытать надлежит, и от караульного отдается палачу; которой долгую веревку перекинет чрез поперечный в дыбе столб, и, взяв подлежащего к пытке, руки назад заворотит, и положа их в хомут, чрез приставленных для того людей встягивается, дабы пытанной на земле не стоял; у которого руки и выворотит совсем назад, и он на них висит; потом свяжет показанным выше ремнем ноги, и привязывает к вделанному нарочно впереди дыбы столбу; и растянувши сим образом бьет кнутом, где и спрашивается о злодействах и все записывается, что таковой сказывать станет.

Петенька только и сумел пискнуть полузадушенным зайцем. Партикулярный скучно вздохнул и взял со стола желтоватый лист.

— По розыску показано, что оный поручик вел речи предерзостные, непотребно отзывавшись о верных слугах государевых, голштинской гвардии наследника-цесаревича и сверх того всяческие обиды им чинил, бия смертным боем при помощи подручников своих. Таковое изложено было в рапорте капитана фон Заукена, поданном на высочайшее имя, по каковому рапорту розыск провести надлежит. — Партикулярный поднял снулые глаза вареной рыбы, легонько зевнул, деликатно прикрыв рот ладошкой, после чего спросил: — Кто были те подручники, с коими ты достойным голштинским офицерам обиды чинил?

Петенька собрал в кулак остатки мужества и хрипло выдавил:

— Никаких подручников не было.

Партикулярный снова чуть-чуть зевнул. Ему было скучно, ему было душно (хотя Петеньку, несмотря на духоту, пробил ледяной пот), его совершенно не интересовало происходящее. Он отбывал положенную службу в казенном присутствии, причем служба эта, как было совершенно ясно видно, надоела ему до зла горя. Он с удовольствием отправился бы в какую-нибудь австерию, но вместо этого был вынужден возиться со всякими злодеями, также надоевшими ему. У партикулярного из всех чувств осталась одна только скука, но свои обязанности он исправлял пунктуально, а потому снова начал цитировать потолочные письмена:

— Если же из подлежащих к пытке такой случится, которой изобличается во многом злодействе, а он запирается, и по делу обстоятельства доказывают его к подозрению, то для изыскания истины употребляются нарочно тиски, сделанные из железа в двух полосах с винтами, в которые кладутся злодея персты сверху большие два из рук, после чего оные свинчиваются от палача до тех пор, пока или повинится, или не можно будет больше жать перстов, и винт не будет действовать. — Он задумчиво почесал нос. — Злодей отказывается. Ладно. Давай, что ли, Федька.

Палач вскинулся:

— Чего изволите, ваша милость? Дыба?

Только теперь Петенька заметил, что кроме невидимых писаний на потолке имелось большое железное кольцо, закрепленное намертво. Похоже, здесь имело место небольшое отступление от процитированной партикулярным должностной инструкции, потому что перекладина не наличествовала.

Партикулярный вяло мотнул головой:

— Нет, рано. Давай пока обойдемся тисками, без особого членовредительства. Три оборота хватит, полагаю.

Палач задумался.

— Нет, ваша милость, если без членовредительства, то больше двух нельзя. Вон какие у него персты толстые, поломаем.

— Ну, смотри, Федька, тебе виднее, — не стал спорить партикулярный.

Верзилы еще крепче сжали локти несчастного поручика, так, что он даже трепыхнуться не мог. Палач подошел, держа в руках странного вида приспособление в виде двух толстых железных полос с выемками для пальцев, взял Петеньку за руку и попытался втиснуть большой палец его левой руки между полосами. Не получилось, палец не протискивался между полосами. Вздохнув, палач принялся откручивать проржавевшие винты, которые жалобно заскрипели, но не поддались. Палач опасливо оглянулся на партикулярного, выругался тихонько под нос и снова взялся за винты, даже побагровел от натуги. Винты снова не поддались.

— Ну что там у тебя? — по-прежнему тускло промямлил партикулярный, да так, что сразу было понятно: все это ему глубоко безразлично.

— Не извольте беспокоиться, ваша милость. Сей минут.

Но «сей минут» не получилось. Несчастный палач продолжал неравную схватку с проржавевшими тисками до тех пор, пока партикулярный не проявил наконец подобие человеческих чувств, выразив нечто вроде нетерпения.

— Скоро? — вопросил он.

— Не получается, ваша милость. Заржавели проклятые.

— Накажу я тебя, Федька, — зевнул партикулярный. — В который раз уже подводишь, негодяй. Вот прикажу дать батогов за небрежение и воровство. Опять масло для снасти на рынке продал, скотина. Батогов тебе, батогов. Как ты сам себя бить будешь? Или вон сержантам отдам, они тебя мигом в разумение приведут.

Конец ознакомительного фрагмента.