Неточные совпадения
Я хватаюсь за слово «знаю» и
говорю:
ты этого не знаешь, потому
что этого
тебе еще не сказано, а
ты знаешь только то,
что тебе скажут; сам
ты ничего не знаешь, не знаешь даже того,
что тем, как я начал повесть, я оскорбил, унизил
тебя.
Когда я
говорю,
что у меня нет ни тени художественного таланта и
что моя повесть очень слаба по исполнению,
ты не вздумай заключить, будто я объясняю
тебе,
что я хуже тех твоих повествователей, которых
ты считаешь великими, а мой роман хуже их сочинений.
Я
говорю,
что мой рассказ очень слаб по исполнению сравнительно с произведениями людей, действительно одаренных талантом; с прославленными же сочинениями твоих знаменитых писателей
ты смело ставь наряду мой рассказ по достоинству исполнения, ставь даже выше их — не ошибешься!
— Знаю: коли не о свадьбе, так известно о
чем. Да не на таковских напал. Мы его в бараний рог согнем. В мешке в церковь привезу, за виски вокруг налоя обведу, да еще рад будет. Ну, да нечего с
тобой много
говорить, и так лишнее наговорила: девушкам не следует этого знать, это материно дело. А девушка должна слушаться, она еще ничего не понимает. Так будешь с ним
говорить, как я
тебе велю?
— Дурак! вот брякнул, — при Верочке-то! Не рада,
что и расшевелила! правду пословица
говорит: не тронь дерма, не воняет! Эко бухнул!
Ты не рассуждай, а скажи: должна дочь слушаться матери?
— Ну, Вера, хорошо. Глаза не заплаканы. Видно, поняла,
что мать
говорит правду, а то все на дыбы подымалась, — Верочка сделала нетерпеливое движение, — ну, хорошо, не стану
говорить, не расстраивайся. А я вчера так и заснула у
тебя в комнате, может, наговорила
чего лишнего. Я вчера не в своем виде была.
Ты не верь тому,
что я с пьяных-то глаз наговорила, — слышишь? не верь.
— Да, могу благодарить моего создателя, — сказала Марья Алексевна: — у Верочки большой талант учить на фортепьянах, и я за счастье почту,
что она вхожа будет в такой дом; только учительница-то моя не совсем здорова, — Марья Алексевна
говорила особенно громко, чтобы Верочка услышала и поняла появление перемирия, а сама, при всем благоговении, так и впилась глазами в гостей: — не знаю, в силах ли будет выйти и показать вам пробу свою на фортепьянах. — Верочка, друг мой, можешь
ты выйти, или нет?
Не слушай того,
что я
тебе говорила, дитя мое: я развращала
тебя — вот мученье!
Теперь, Верочка, эти мысли уж ясно видны в жизни, и написаны другие книги, другими людьми, которые находят,
что эти мысли хороши, но удивительного нет в них ничего, и теперь, Верочка, эти мысли носятся в воздухе, как аромат в полях, когда приходит пора цветов; они повсюду проникают,
ты их слышала даже от твоей пьяной матери, говорившей
тебе,
что надобно жить и почему надобно жить обманом и обиранием; она хотела
говорить против твоих мыслей, а сама развивала твои же мысли;
ты их слышала от наглой, испорченной француженки, которая таскает за собою своего любовника, будто горничную, делает из него все,
что хочет, и все-таки, лишь опомнится, находит,
что она не имеет своей воли, должна угождать, принуждать себя,
что это очень тяжело, — уж ей ли, кажется, не жить с ее Сергеем, и добрым, и деликатным, и мягким, — а она
говорит все-таки: «и даже мне, такой дурной, такие отношения дурны».
А факт был тот,
что Верочка, слушавшая Лопухова сначала улыбаясь, потом серьезно, думала,
что он
говорит не с Марьей Алексевною, а с нею, и не шутя, а правду, а Марья Алексевна, с самого начала слушавшая Лопухова серьезно, обратилась к Верочке и сказала: «друг мой, Верочка,
что ты все такой букой сидишь?
Лопухов и не подумал сказать: «а я, брат, очень ею заинтересовался», или, если не хотел
говорить этого, то и не подумал заметить в предотвращение такой догадки: «
ты не подумай, Александр,
что я влюбился».
— Да какое же заключение?
Ты бог знает
что говоришь, мой милый друг Верочка.
— Прекрасно. Приходит ко мне знакомый и
говорит,
что в два часа будет у меня другой знакомый; а я в час ухожу по делам; я могу попросить
тебя передать этому знакомому, который зайдет в два часа, ответ, какой ему нужен, — могу я просить
тебя об этом, если
ты думаешь оставаться дома?
Знаешь, когда я
тебя полюбила, когда мы в первый раз разговаривали на мое рожденье? как
ты стал
говорить,
что женщины бедные,
что их жалко: вот я
тебя и полюбила.
— До свиданья, мой миленький. Ах, как я рада,
что ты это вздумал! Как это я сама, глупенькая, не вздумала. До свиданья.
Поговорим; все-таки я вздохну вольным воздухом. До свиданья, миленький. В 11 часов непременно.
— Так и я с
тобою пойду, Верочка, мне в Гостиный двор нужно. Да
что это, Верочка,
говоришь, идешь на Невский, а такое платье надела! Надобно получше, когда на Невский, — там люди.
— Здравствуй, Алеша. Мои все
тебе кланяются, здравствуйте, Лопухов: давно мы с вами не виделись.
Что вы тут
говорите про жену? Все у вас жены виноваты, — сказала возвратившаяся от родных дама лет 17, хорошенькая и бойкая блондинка.
«Ну,
говорит, извини, миленький,
что я
тебя побеспокоила».
— И он ничего. Да
ты не тому дивись,
что ушла, а
ты тому дивись: оделась, пошла; он
говорит: погоди; оделся, тогда
говорит: войди.
Ты про это
говори: какое это заведенье?
И сидели они у наших, Данилыч, часа два, и наши с ними
говорят просто, вот как я с
тобою, и не кланяются им, и смеются с ними; и наш-то сидит с генералом, оба развалившись, в креслах-то, и курят, и наш курит при генерале, и развалился; да
чего? — папироска погасла, так он взял у генерала-то, да и закурил свою-то.
—
Что, моя милая, насмотрелась, какая
ты у доброй-то матери была? —
говорит прежняя, настоящая Марья Алексевна. — Хорошо я колдовать умею? Аль не угадала?
Что молчишь? Язык-то есть? Да я из
тебя слова-то выжму: вишь
ты, нейдут с языка-то! По магазинам ходила?
Идет ему навстречу некто осанистый, моцион делает, да как осанистый, прямо на него, не сторонится; а у Лопухова было в то время правило: кроме женщин, ни перед кем первый не сторонюсь; задели друг друга плечами; некто, сделав полуоборот, сказал: «
что ты за свинья, скотина», готовясь продолжать назидание, а Лопухов сделал полный оборот к некоему, взял некоего в охапку и положил в канаву, очень осторожно, и стоит над ним, и
говорит:
ты не шевелись, а то дальше протащу, где грязь глубже.
Вот я
тебе покажу людей!» Во мгновение ока дама взвизгнула и упала в обморок, а Nicolas постиг,
что не может пошевельнуть руками, которые притиснуты к его бокам, как железным поясом, и
что притиснуты они правою рукою Кирсанова, и постиг,
что левая рука Кирсанова, дернувши его за вихор, уже держит его за горло и
что Кирсанов
говорит: «посмотри, как легко мне
тебя задушить» — и давнул горло; и Nicolas постиг,
что задушить точно легко, и рука уже отпустила горло, можно дышать, только все держится за горло.
— Сашенька, друг мой, как я рада,
что встретила
тебя! — девушка все целовала его, и смеялась, и плакала. Опомнившись от радости, она сказала: — нет, Вера Павловна, о делах уж не буду
говорить теперь. Не могу расстаться с ним. Пойдем, Сашенька, в мою комнату.
В своем деле мудрено различить, насколько рассудок обольщается софизмами влечения, потому
что честность
говорит: поступай наперекор влечению, тогда у
тебя больше шансов,
что ты поступишь благородно.
— Нет,
ты не все читаешь. А это
что? —
говорит гостья, и опять сквозь нераскрывающийся полог является дивная рука, опять касается страницы, и опять выступают на странице новые слова, и опять против воли читает Вера Павловна новые слова: «Зачем мой миленький не провожает нас чаще?»
— Не вовремя гость — хуже татарина, — сказал Лопухов, шутливым тоном, но тон выходил не совсем удачно шутлив. — Я тревожу
тебя, Александр; но уж так и быть, потревожься. Мне надобно
поговорить с
тобою серьезно. Хотелось поскорее, утром проспал, не застал бы. — Лопухов
говорил уже без шутки. «
Что это значит? Неужели догадался?» подумал Кирсанов. —
Поговорим — ко, — продолжал Лопухов, усаживаясь. — Погляди мне в глаза.
— Я не понимаю, о каком деле
ты говоришь, и должен
тебе сказать,
что этот разговор мне вовсе не нравится, как
тебе не нравился за две минуты.
— Нет, я не могу так отпустить
тебя. — Кирсанов взял за руку Лопухова, хотевшего уходить. — Садись.
Ты начал
говорить, когда не было нужно.
Ты требуешь от меня бог знает
чего.
Ты должен выслушать.
Слышишь, я
говорю,
что у
тебя бесчестные мысли.
— Я на твоем месте, Александр,
говорил бы то же,
что ты; я, как
ты,
говорю только для примера,
что у
тебя есть какое-нибудь место в этом вопросе; я знаю,
что он никого из нас не касается, мы
говорим только, как ученые, о любопытных сторонах общих научных воззрений, кажущихся нам справедливыми; по этим воззрениям, каждый судит о всяком деле с своей точки зрения, определяющейся его личными отношениями к делу, я только в этом смысле
говорю,
что на твоем месте стал бы
говорить точно так же, как
ты.
Прежде положим,
что существуют три человека, — предположение, не заключающее в себе ничего невозможного, — предположим,
что у одного из них есть тайна, которую он желал бы скрыть и от второго, и в особенности от третьего; предположим,
что второй угадывает эту тайну первого, и
говорит ему: делай то, о
чем я прошу
тебя, или я открою твою тайну третьему.
— Не в том смысле я
говорил. Я такой обиды не нанесу
тебе, чтоб думать,
что ты можешь почесть меня за вора. Свою голову я отдал бы в твои руки без раздумья. Надеюсь, имею право ждать этого и от
тебя. Но о
чем я думаю, то мне знать. А
ты делай, и только.
— Помнишь, как мы с
тобою говорили в первый раз,
что значит любить человека?
— Со мною нельзя так
говорить, — Вера Павловна встала, — я не позволю
говорить с собою темными словами. Осмелься сказать,
что ты хотел сказать!
— Конечно, Верочка, очень; об этом
что говорить. Но ведь мы с
тобою понимаем,
что такое любовь. Разве не в том она,
что радуешься радости, страдаешь от страданья того, кого любишь? Муча себя,
ты будешь мучить меня.
— Рассказывая про завод, друг мой Верочка, я забыл сказать
тебе одну вещь о новом своем месте, это, впрочем, неважно и
говорить об этом не стоило, а на случай скажу; но только у меня просьба: мне хочется спать,
тебе тоже; так если
чего не договорю о заводе,
поговорим завтра, а теперь скажу в двух словах.
Когда Вера Павловна на другой день вышла из своей комнаты, муж и Маша уже набивали вещами два чемодана. И все время Маша была тут безотлучно: Лопухов давал ей столько вещей завертывать, складывать, перекладывать,
что куда управиться Маше. «Верочка, помоги нам и
ты». И чай пили тут все трое, разбирая и укладывая вещи. Только
что начала было опомниваться Вера Павловна, а уж муж
говорит: «половина 11–го; пора ехать на железную дорогу».
Так видишь ли, проницательный читатель, это я не для
тебя, а для другой части публики
говорю,
что такие люди, как Рахметов, смешны.
Рахметов просидит вечер,
поговорит с Верою Павловною; я не утаю от
тебя ни слова из их разговора, и
ты скоро увидишь,
что если бы я не хотел передать
тебе этого разговора, то очень легко было бы и не передавать его, и ход событий в моем рассказе нисколько не изменился бы от этого умолчания, и вперед
тебе говорю,
что когда Рахметов,
поговорив с Верою Павловною, уйдет, то уже и совсем он уйдет из этого рассказа, и
что не будет он ни главным, ни неглавным, вовсе никаким действующим лицом в моем романе.
«11 июля. 2 часа ночи. Милый друг Верочка, выслушай все,
что тебе будет
говорить Рахметов. Я не знаю,
что хочет он
говорить тебе, я ему не поручал
говорить ничего, он не делал мне даже и намека о том,
что он хочет
тебе говорить… Но я знаю,
что он никогда не
говорит ничего, кроме того,
что нужно. Твой Д. А.».
Из этого разговора
ты увидел,
что Рахметову хотелось бы выпить хересу, хоть он и не пьет,
что Рахметов не безусловно «мрачное чудовище»,
что, напротив, когда он за каким-нибудь приятным делом забывает свои тоскливые думы, свою жгучую скорбь, то он и шутит, и весело болтает, да только,
говорит, редко мне это удается, и горько,
говорит, мне,
что мне так редко это удается, я,
говорит, и сам не рад,
что я «мрачное чудовище», да уж обстоятельства-то такие,
что человек с моею пламенною любовью к добру не может не быть «мрачным чудовищем», а как бы не это,
говорит, так я бы, может быть, целый день шутил, да хохотал, да пел, да плясал.
— Вот какие, Саша. Мы с
тобою часто
говорили,
что организация женщины едва ли не выше,
чем мужчины,
что поэтому женщина едва ли не оттеснит мужчину на второй план в умственной жизни, когда пройдет господство грубого насилия, мы оба с
тобою выводили эту вероятность из наблюдения над жизнью; в жизни больше встречается женщин,
чем мужчин, умных от природы; так нам обоим кажется.
Ты подтверждал это разными подробностями из анатомии, физиологии.
— Какие оскорбительные вещи для мужчин
ты говоришь, и ведь это больше
ты говоришь, Верочка,
чем я: мне это обидно. Хорошо,
что время, которое мы с
тобою предсказываем, еще так далеко. А то бы я совершенно отказался от своего мнения, чтобы не отходить на второй план. Впрочем, Верочка, ведь это только вероятность, наука еще не собрала столько сведений, чтобы решить вопрос положительным образом.
— Да, но ведь я
говорил только для примера, я брал круглые цифры, напамять. Однако же характер заключения тот самый, как я
говорю. Статистика уже показала,
что женский организм крепче, —
ты читала выводы только из таблицы продолжительности жизни. Но если к статистическим фактам прибавить физиологические, разница выйдет еще гораздо больше.
— Да, Саша, это так. Мы слабы потому,
что считаем себя слабыми. Но мне кажется,
что есть еще другая причина. Я хочу
говорить о себе и о
тебе. Скажи, мой милый: я очень много переменилась тогда в две недели, которые
ты меня не видел?
Ты тогда был слишком взволнован.
Тебе могло показаться больше, нежели было, или, в самом деле, перемена была сильна, — как
ты теперь вспоминаешь?
— Нет, Саша, это так. В разговоре между мною и
тобою напрасно хвалить его. Мы оба знаем, как высоко мы думаем о нем; знаем также,
что сколько бы он ни
говорил, будто ему было легко, на самом деле было не легко; ведь и
ты, пожалуй,
говоришь,
что тебе было легко бороться с твоею страстью, — все это прекрасно, и не притворство; но ведь не в буквальном же смысле надобно понимать такие резкие уверения, — о, мой друг, я понимаю, сколько
ты страдал… Вот как сильно понимаю это…
— Саша, договорим же то, о
чем не договорили вчера. Это надобно, потому
что я собираюсь ехать с
тобою: надобно же
тебе знать зачем, —
говорила Вера Павловна поутру.
Ты знаешь, я
говорю не о том,
что она была тяжела, — ведь и твоя была для
тебя также не легка, — это зависит от силы чувства, не мне теперь жалеть,
что она была тяжела, это значило бы жалеть,
что чувство было сильно, — нет! но зачем у меня против этой силы не было такой же твердой опоры, как у
тебя?
Но я, кроме того, замечаю еще вот
что: женщина в пять минут услышит от проницательного читателя больше сальностей, очень благоприличных,
чем найдет во всем Боккаччио, и уж, конечно, не услышит от него ни одной светлой, свежей, чистой мысли, которых у Боккаччио так много):
ты правду
говорил, мой милый,
что у него громадный талант.