Неточные совпадения
— Эй-эй! —
говорил ему дядя, потряхивая горбом и неустанно звеня стаканами. —
Ты чего тут? Иди-ка на двор! А то хозяин увидит — заругает!..
—
Что ты?
Что!.. — испуганно шептал дядя, хватая его руками. Илья отталкивал его и со слезами в голосе, с тоской и ужасом
говорил...
— Не моги так
говорить! Я не люблю этих твоих речей. Я
тебя обижаю, не
ты меня!.. Но я это не потому,
что злой, а потому,
что — ослаб. Вот, однажды, переедем на другую улицу, и начнётся всё другое… окна, двери… всё! Окна на улицу будут. Вырежем из бумаги сапог и на стёкла наклеим. Вывеска! И повалит к нам нар-род! За-акипит дело!.. Э-эх
ты! Дуй, бей, — давай углей! Шибко живём, деньги куём!
— Их —
ты!.. Выгнали меня бабы! Пошёл, кричат, вон, изверг неестественный! Морда,
говорят, пьяная… Я не сержусь… я терпеливый… Ругай меня, бей! только дай мне пожить немножко!.. дай, пожалуйста! Эхма! Братья! Всем пожить хочется, — вот в
чём штука! У всех душа одинакова,
что у Васьки,
что у Якова!..
Я
тебя…» — он увидал,
что Яков жалобно плачет, облокотясь на стол, а Маша стоит около него и
говорит тоже со слезами в голосе...
— Н-да… Коли сам, так — ладно! Ну, скажу я
тебе вот
что: больше
ты со мной, хозяином твоим — понимаешь? — хозяином! —
говорить так не смей! Запомни! Пошёл на своё место…
— А Яшка
говорил,
что ты где-то рыбой торгуешь…
— Я первый раз в жизни вижу, как люди любят друг друга… И
тебя, Павел, сегодня оценил по душе, — как следует!.. Сижу здесь… и прямо
говорю — завидую… А насчёт… всего прочего… я вот
что скажу: не люблю я чуваш и мордву, противны они мне! Глаза у них — в гною. Но я в одной реке с ними купаюсь, ту же самую воду пью,
что и они. Неужто из-за них отказаться мне от реки? Я верю — бог её очищает…
— Мой каприз! —
говорила ему Олимпиада, играя его курчавыми волосами или проводя пальцем по тёмному пуху на его губе. —
Ты мне нравишься всё больше… У
тебя надёжное, твёрдое сердце, и я вижу,
что, если
ты чего захочешь, — добьёшься… Я — такая же… Будь я моложе — вышла бы за
тебя замуж… Тогда вдвоём с
тобой мы разыграли бы жизнь, как по нотам…
— «Что-о?..» — «И меня — к угодникам!..» — «Как так?» — «Хочу,
говорит, помолиться за
тебя…» Петруха как рявкнет: «Я те помолюсь!» А Яков своё: «Пусти!» Кэ-ек Петруха-то хряснет его в морду! Да ещё, да…
— А-а! Обиделся
ты, — так! Ну, мне не до того теперь… Вот
что: вызовет
тебя следователь, станет расспрашивать, когда
ты со мной познакомился, часто ли бывал, —
говори всё, как было, по правде… всё подробно, — слышишь?
— Не стоял. Захотел бы
ты — его не было бы… Не намекала я
тебе, не
говорила разве,
что могу всегда прогнать его?
Ты молчал да посмеивался, —
ты ведь никогда по-человечески не любил меня…
Ты сам, по своей воле, делил меня с ним пополам…
— Я не хочу молчать! —
говорила она. — Молоденький такой… здоровый, любимый мною…
что ты мне сделал? Сказал
ты мне: «Ну, выбирай, Олимпиада, — я или он»? Сказал
ты это? Нет,
ты — кот, как все коты…
—
Что будет, то будет! — тихо и твёрдо сказал он. — Захочет бог наказать человека — он его везде настигнет. За слова твои — спасибо, Липа… Это
ты верно
говоришь — я виноват пред
тобой… Я думал,
ты… не такая. А
ты — ну, хорошо! Я — виноват…
— Как
ты живёшь… пьёшь ли водку… насчёт женщин. Называл какую-то Олимпиаду, — не знаете ли? —
говорит.
Что такое?
— А
что?. Я ничего не знаю. Слышал я раз, — дяде твоему он
говорил, — что-то вроде того, будто
ты фальшивыми деньгами торгуешь… да ведь это так он, зря…
— Ну,
что там? Какие деньги? Ерунда всё!.. — И, махнув рукой, Яков задумался. — Поговорить-то нет у
тебя время? — спросил он через минуту, оглядывая товарища блуждающими глазами.
— И не люблю, — сказал Илья твёрдо. — Кого любить? за
что? Какие мне дары людьми подарены?.. Каждый за своим куском хлеба хочет на чужой шее доехать, а туда же
говорят: люби меня, уважай меня! Нашли дурака! Уважь меня — я
тебя тоже уважу. Подай мне мою долю, я, может,
тебя полюблю тогда! Все одинаково жрать хотят…
— Нехорошо
ты говоришь, — пытливо глядя на него, сказал Павел, — смеёшься,
что ли?
— А потому,
что это дело не моё, да и не твоё. Коли
тебя не нашли — значит, так ему и надо было. Душить его
тебе надобности не было, —
ты сам
говоришь. Значит, он через
тебя наказан…
—
Чего не понимать? — спросил Илья, вздохнув и пожимая плечами. — Просто. Я
говорю: поставь
ты мне в жизни такое,
что всегда бы незыблемо стояло; найди такое,
что ни один бы самоумнейший человек ни обвинить, ни оправдать не мог… Найди такое! Не найдёшь… Нет такого предмета в жизни…
— «Опротивела душе моей жизнь моя, предамся печали моей, буду
говорить в горести души моей. Скажу богу: не обвиняй меня, скажи мне, за
что ты со мной борешься? Хорошо ли для
тебя,
что ты угнетаешь,
что ты презираешь дело рук твоих…»
— Есть речи и ещё тяжелее читанного. Стих третий, двадцать второй главы,
говорит тебе прямо: «
Что за удовольствие вседержителю,
что ты праведен? И будет ли ему выгода от того,
что ты держишь пути твои в непорочности?»… И нужно долго понимать, чтобы не ошибиться в этих речах…
— Так повезло,
что мне пред
тобой теперь даже стыдно… право! По совести
говорю.
— Да
ты говори прямо! — сердито крикнул Илья. —
Чего меня укоряешь? Сама же за трёшницу продала её…
— Никак нельзя
тебе помочь! — сказал Лунёв и почувствовал при этом какое-то удовлетворение. Павла ему было жалко ещё более,
чем Перфишку, и, когда Грачёв
говорил злобно, в груди Ильи тоже закипала злоба против кого-то. Но врага, наносящего обиду, врага, который комкал жизнь Павла, налицо не было, — он был невидим. И Лунёв снова чувствовал,
что его злоба так же не нужна, как и жалость, — как почти все его чувства к другим людям. Все это были лишние, бесполезные чувства. А Павел, хмурясь,
говорил...
—
Что же
ты думаешь делать? — тихо спросил он, видя,
что Павел не собирается
говорить. Тогда Грачёв перестал свистать и, не оборачиваясь к товарищу, кратко объявил...
— Всё уж передумано… Впрочем, я уйду…
Что с
тобой говорить?
Ты — сыт… мне не товарищ…
— Да-авно мы не видались! —
говорил он, глядя в лицо Ильи добрыми и грустными глазами. —
Поговорить бы… отца, кстати, нет… Вот
что:
ты проходи-ка сюда… а я мачеху попрошу поторговать…
— Она? — воскликнул Павел. — Я
тебе говорю — простота!
Ты зову не жди, а вали прямо… Придёшь и — кончено! У них всё равно как в трактире, — ей-богу! Свободно… Я
тебе говорю —
что я против их? Но с двух раз — свой человек… Интересно! Играючи живут…
— Перестань, — сказал Лунёв. —
Что ты меня учишь? Как хочу, так и делаю… Как хочу, так и живу… Надоели вы мне все… Ходите,
говорите…
— А
ты, — вдруг раздался сухой и спокойный голос Ильи, — прежде
чем с господами в разговор вступать, спроси: «Позвольте, мол,
поговорить, сделайте милость…» На колени встань…
—
Что, брат, сидишь, как сыч? — вдруг обратился к нему Кирик. —
Говори что-нибудь… не стесняйся… здесь люди образованные, они, в случае
чего, не взыщут с
тебя.
— Добрый
ты, Кирик Никодимыч! — презрительно усмехаясь, сказал Илья. — Собаки вот есть такие — её бьют, а она ласкается… А может,
ты не жалеешь меня, а боишься,
что я на суде про жену твою
говорить буду? Не бойся… этого не будет! мне и думать про неё стыдно, не то
что говорить…
Неточные совпадения
Хлестаков. Стой,
говори прежде одна.
Что тебе нужно?
Анна Андреевна. Цветное!.. Право,
говоришь — лишь бы только наперекор. Оно
тебе будет гораздо лучше, потому
что я хочу надеть палевое; я очень люблю палевое.
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли,
что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери?
Что? а?
что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай
тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы
тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы,
говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах
ты, рожа!
Анна Андреевна. Где ж, где ж они? Ах, боже мой!.. (Отворяя дверь.)Муж! Антоша! Антон! (
Говорит скоро.)А все
ты, а всё за
тобой. И пошла копаться: «Я булавочку, я косынку». (Подбегает к окну и кричит.)Антон, куда, куда?
Что, приехал? ревизор? с усами! с какими усами?
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к
тебе в дом целый полк на постой. А если
что, велит запереть двери. «Я
тебя, —
говорит, — не буду, —
говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это,
говорит, запрещено законом, а вот
ты у меня, любезный, поешь селедки!»