Неточные совпадения
Лицо Захаревского уже явно исказилось. Александра Григорьевна несколько лет вела процесс, и не для выгоды какой-нибудь, а с целью только показать, что она юристка и
может писать деловые бумаги. Ардальон Васильевич в этом случае
был больше всех ее жертвой: она читала ему все сочиняемые ею бумаги, которые в смысле деловом представляли совершенную чушь; требовала совета
у него на них, ожидала от него похвалы им и наконец давала ему тысячу вздорнейших поручений.
—
У него попробую, — отвечал исправник, почесывая в голове: — когда здесь
был, беспременно просил, чтобы
у него остановиться; а там, не знаю, —
может, и не примет!
— А это что такое
у вас, дядя? — спросил Павел, показывая на астролябию, которая очень возбуждала его любопытство; сам собою он никак уж не
мог догадаться, что это
было такое.
— Нет, не то что места, а семена, надо
быть, плохи. Какая-нибудь,
может, рожь расхожая и непросеянная. Худа и обработка тоже: круглую неделю
у нее мужики на задельи стоят; когда около дому-то справить!
Симонов
был человек неглупый; но, тем не менее, идя к Рожественскому попу, всю дорогу думал — какой это табак
мог у них расти в деревне. Поручение свое он исполнил очень скоро и чрез какие-нибудь полчаса привел с собой высокого, стройненького и заметно начинающего франтить, гимназиста; волосы
у него
были завиты; из-за борта вицмундирчика виднелась бронзовая цепочка; сапоги светло вычищены.
Отчего Павел чувствовал удовольствие, видя, как Плавин чисто и отчетливо выводил карандашом линии, — как
у него выходило на бумаге совершенно то же самое, что
было и на оригинале, — он не
мог дать себе отчета, но все-таки наслаждение ощущал великое; и вряд ли не то ли же самое чувство разделял и солдат Симонов, который с час уже пришел в комнаты и не уходил, а, подпершись рукою в бок, стоял и смотрел, как барчик рисует.
У Николая Силыча в каждом почти классе
было по одному такому, как он называл, толмачу его; они обыкновенно
могли говорить с ним, что им
было угодно, — признаваться ему прямо, чего они не знали, разговаривать,
есть в классе, уходить без спросу; тогда как козлищи, стоявшие по углам и на коленях, пошевелиться не смели, чтобы не стяжать нового и еще более строгого наказания: он очень уж уважал ум и ненавидел глупость и леность, коими, по его выражению, преизбыточествует народ российский.
— А что, скажи ты мне, пан Прудиус, — начал он, обращаясь к Павлу, — зачем
у нас господин директор гимназии нашей существует?
Может быть, затем, чтобы руководить учителями, сообщать нам методы, как вас надо учить, — видал ты это?
Из ее слов Павел услышал: «Когда можно
будет сделаться, тогда и сделается, а сказать теперь о том не
могу!» Словом, видно
было, что
у Мари и
у Фатеевой
был целый мир своих тайн, в который они не хотели его пускать.
— Господи боже мой! — воскликнул Павел. — Разве в наше время женщина имеет право продавать себя? Вы
можете жить
у Мари,
у меня,
у другого,
у третьего,
у кого только
есть кусок хлеба поделиться с вами.
Какие
у этих двух добрых человек
могли быть особенные грехи, — сказать трудно!..
Полковник понять не
мог, что такое это все
было потеряно
у сына в жизни.
В настоящую минуту он почти не слушал его:
у него, как гвоздь, сидела в голове мысль, что вот он находится в какой-нибудь версте или двух от Мари и через какие-нибудь полчаса
мог бы ее видеть; и он решился ее видеть,
будь она там замужем или нет — все равно!
— Муж мой,
может быть, захочет
быть у тебя, но пожелаешь ли ты этого? — спросила она его несколько даже гордым тоном.
— Д-да, — протянул тот. — Убранство комнат, — продолжал он с обычной своей мягкой улыбкой, — тоже, как и одежда,
может быть двоякое: или очень богатое и изящное — ну, на это
у меня денег нет; а потом другое, составленное только с некоторым смыслом, или, как вы очень ловко выразились, символическое.
— Потому что, — продолжал Неведомов тем же спокойным тоном, —
может быть, я, в этом случае, и не прав, — но мне всякий позитивный, реальный, материальный, как хотите назовите, философ уже не по душе, и мне кажется, что все они чрезвычайно односторонни: они думают, что
у человека одна только познавательная способность и
есть — это разум.
Вакация Павла приближалась к концу.
У бедного полковника в это время так разболелись ноги, что он и из комнаты выходить не
мог. Старик, привыкший целый день
быть на воздухе, по необходимости ограничивался тем, что сидел
у своего любимого окошечка и посматривал на поля. Павел, по большей части, старался
быть с отцом и развеселял его своими разговорами и ласковостью. Однажды полковник, прищурив свои старческие глаза и посмотрев вдаль, произнес...
— Послушай, Макар Григорьев, я не
могу от тебя этого принять, — начал Павел прерывающимся от волнения голосом. — Чтобы я на свое… как,
быть может, ты справедливо выразился… баловство стал
у тебя деньги, кровным трудом нажитые, брать, — этого я не
могу себе позволить.
— Вот на что я
могу согласиться, — начал он, — я
буду брать
у тебя деньги под расписку, что тотчас же после смерти отца отпущу тебя и жену на волю.
— Фу ты, боже мой! Парад какой! Вы,
может быть, полагали, что
у меня
будет бал? — спросил его Павел.
— Залой я вам
могу услужить, — сказал Марьеновский, —
у меня одна тетка уехала и оставила на мой присмотр свой дом, в котором
есть и прислуга и зала. Это именно дом на Никитской князей Курских.
— Вам замужество, я полагаю, — начал Павел (
у него в голове все-таки
было свое), — не
может помешать сыграть на театре; вы сыграете, а потом выйдете замуж.
А между тем башмаки какие купить она
могла только на деньги Павла: своих
у нее не
было ни копейки.
— Вы согласитесь, что полковой командир
может и сэкономить,
может и не сэкономить — это в его воле; а между тем, извольте видеть, что выходит: он
будет сдавать полк, он не знает еще, сколько с него будущий командир потребует, — что же, ему свои, что ли, деньги в этом случае прикладывать; да иногда их и нет
у него…
Он тогда еще
был очень красивый кирасирский офицер, в белом мундире, и я бог знает как обрадовалась этому сватанью и
могу поклясться перед богом, что первое время любила моего мужа со всею горячностью души моей; и когда он вскоре после нашей свадьбы сделался болен, я, как собачонка, спала, или, лучше сказать, сторожила
у его постели.
Чтобы рассеяться немного, он вышел из дому, но нервное состояние все еще продолжалось в нем: он никак не
мог выкинуть из головы того, что там как-то шевелилось
у него, росло, — и только, когда зашел в трактир,
выпил там рюмку водки, съел чего-то массу, в нем поутихла его моральная деятельность и началась понемногу жизнь материальная: вместо мозга стали работать брюшные нервы.
—
Может быть, он и ту способность имеет; а что касается до ума его, то вот именно мне всегда казалось, что
у него один из тех умов, которые, в какую область хотите поведите, они всюду пойдут за вами и везде все
будут понимать настоящим образом… качество тоже, полагаю, немаловажное для писателя.
Когда он принялся работать, то снял свой синий кафтан и оказался в красной рубахе и плисовых штанах. Обивая в гостиной мебель и ползая на коленях около кресел, он весьма тщательно расстилал прежде себе под ноги тряпку. Работая, он обыкновенно набивал себе полнехонек рот маленькими обойными гвоздями и при этом очень спокойно, совершенно полным голосом, разговаривал, как будто бы
у него во рту ничего не
было. Вихров заметил ему однажды, что он
может подавиться.
Вследствие этого Иван
был в меланхолическом и печальном настроении. Когда он стоял
у барина за стулом с тарелкой, а горничная в это время находилась в буфете, он делал какое-то глупое, печальное лицо, поднимал глаза вверх и вздыхал; Груня, так звали горничную, видеть этого равнодушно не
могла.
Нынче вот я отстал, мне ничего водки не
пить, а прежде дня без того не
мог прожить, — вышла
у меня вся эта пекуния [Пекуния — от латинского слова pecuniae — деньги (бурсацкий жаргон).], что матушка-дьяконица со мной отпустила, беда: хоть топись, не на что
выпить!..
Присмотревшись хорошенько к Доброву, Вихров увидел, что тот
был один из весьма многочисленного разряда людей в России, про которых можно сказать, что не
пей только человек — золото бы
был: честный, заботливый, трудолюбивый, Добров в то же время
был очень умен и наблюдателен, так
у него ничего не
могло с глазу свернуться. Вихров стал его слушать, как мудреца какого-нибудь.
Санишки
у него
были без отводов, а держаться он не
мог, потому что правил лошадью.
— В чужой монастырь со своим уставом не ходят, — заметил Александр Иванович, — когда он
у вас, вы
можете не советовать ему
пить, а когда он
у меня, я советую ему, ибо когда мы с ним
пить не станем, то лопнет здешний откупщик.
— Какие же
у меня
могут с ним
быть особенные неприятности? — произнесла она и постаралась засмеяться.
— Потом-с, — продолжал Абреев, — я, конечно, подыму все мои маленькие ресурсы, чтобы узнать, в чем тут дело, но я существо весьма не всемогущее,
может быть, мне и не удастся всего для вас сделать, что можно бы, а потому, нет ли
у вас еще кого-нибудь знакомых, которых вы тоже поднимете в поход за себя?
Читать я не
мог, да
у меня и не
было ни одной книжки.
Дама сердца
у губернатора очень любила всякие удовольствия, и по преимуществу любила она составлять благородные спектакли — не для того, чтобы играть что-нибудь на этих спектаклях или этак, как любили другие дамы, поболтать на репетициях о чем-нибудь, совсем не касающемся театра, но она любила только наряжаться для театра в костюмы театральные и,
может быть, делала это даже не без цели, потому что в разнообразных костюмах она как будто бы еще сильней производила впечатление на своего сурового обожателя: он смотрел на нее, как-то более обыкновенного выпуча глаза, через очки, негромко хохотал и слегка подрягивал ногами.
— Да-с. Все смеялась она: «Жена
у тебя дура, да ты ее очень любишь!» Мне это и обидно
было, а кто ее знает, другое дело:
может, она и отворотного какого дала мне. Так пришло, что женщины видеть почесть не
мог: что ни сделает она, все мне
было не по нраву!
Вихров, оставшись один, невольно взялся за сердце. Оно
у него билось немного: ему предстояла довольно важная минута, после которой он,
может быть, и жив не останется.
—
Есть недурные! — шутил Вихров и, чтобы хоть немножко очистить свою совесть перед Захаревскими, сел и написал им, брату и сестре вместе, коротенькую записку: «Я, все время занятый разными хлопотами, не успел побывать
у вас и хотел непременно исполнить это сегодня; но сегодня, как нарочно, посылают меня по одному экстренному и секретному делу — так что и зайти к вам не
могу, потому что за мной, как страж какой-нибудь, смотрит мой товарищ, с которым я еду».
То, что Вихров не
был у Захаревских и даже уехал из города, не зайдя проститься с ними, — все это сильно огорчало не только Юлию, отчасти понимавшую причину тому, но и Виссариона, который поэтому даже
был (в первый раз,
может быть, во всю жизнь свою) в самом сквернейшем расположении духа.
— Так
у вас,
может быть, все это одним пуфом и кончится? — присовокупил он.
Должности этой Пиколов ожидал как манны небесной — и без восторга даже не
мог помыслить о том, как он, получив это звание, приедет к кому-нибудь с визитом и своим шепелявым языком велит доложить: «Председатель уголовной палаты Пиколов!» Захаревские тоже
были у Пиколовых, но только Виссарион с сестрой, а прокурор не приехал:
у того с каждым днем неприятности с губернатором увеличивались, а потому они не любили встречаться друг с другом в обществе — достаточно уже
было и служебных столкновений.
—
Может быть, и
у меня что-то голова дурна; я сейчас велю открыть все вьюшки, — проговорил тот и, как бы озабоченный этим, ушел.
— Потому что, если бы он не чувствовал против вас силы, он бы бесновался, кричал, как он обыкновенно делает всегда с людьми, против которых он ничего не
может сделать, но с вами он
был тих и спокоен: значит, вы
у него в лапках — и он вас задушит, когда только ему вздумается.
Знаете ли вы, что,
может быть, нет более трагического положения, как положение человека, который бы
у нас в России вздумал честно служить.
—
Может быть, тебе жить
у них
было плохо?
— Что такое наша полиция, я на себе
могу указать вам пример… Вот перед этим поваром
был у меня другой, старик, пьяница, по прозванью Поликарп Битое Рыло, но, как бы то ни
было, его находят в городе мертвым вблизи кабака, всего окровавленного… В самом кабаке я, через неделю приехавши, нашел следы человеческой крови — явно ведь, что убит там?.. Да?
— Вы заставляете меня, — объяснял Вихров, — делать обыски в домах
у людей, которые по своим религиозным убеждениям и по своему образу жизни,
может быть, гораздо лучше, чем я сам.
— Вопрос тут не во мне, — начал Вихров, собравшись, наконец, с силами высказать все, что накопилось
у него на душе, —
может быть, я сам во всем виноват и действительно никуда и ни на что не гожусь;
может быть, виновата в том злосчастная судьба моя, но — увы! — не я тут один так страдаю, а сотни и тысячи подчиненных, которыми начальство распоряжается чисто для своей потехи.