Неточные совпадения
Иван Иванович
был, напротив, в черном фраке. Белые перчатки и шляпа лежали около него на столе.
У него лицо отличалось спокойствием или скорее равнодушным ожиданием ко всему, что
может около него происходить.
— А спроси его, — сказал Райский, — зачем он тут стоит и кого так пристально высматривает и выжидает? Генерала! А нас с тобой не видит, так что любой прохожий
может вытащить
у нас платок из кармана. Ужели ты считал делом твои бумаги? Не
будем распространяться об этом, а скажу тебе, что я, право, больше делаю, когда мажу свои картины, бренчу на рояле и даже когда поклоняюсь красоте…
Потом, как его
будут раздевать и
у него похолодеет сначала
у сердца, потом руки и ноги, как он не
сможет сам лечь, а положит его тихонько сторож Сидорыч…
Ему живо представлялась картина, как ревнивый муж, трясясь от волнения, пробирался между кустов, как бросился к своему сопернику, ударил его ножом; как,
может быть, жена билась
у ног его, умоляя о прощении. Но он, с пеной
у рта, наносил ей рану за раной и потом, над обоими трупами, перерезал горло и себе.
Печати тонкой, артистической жизни нет: та,
у кого бы она
была, не
могла бы жить этой жизнью: она задохнулась бы. Там вкус — в сервизах, экипажах, лошадях, лакеях, горничных, одетых, как балетные феи.
— Да, правда: мне, как глупой девочке,
было весело смотреть, как он вдруг робел, боялся взглянуть на меня, а иногда, напротив, долго глядел, — иногда даже побледнеет.
Может быть, я немного кокетничала с ним, по-детски, конечно, от скуки…
У нас
было иногда… очень скучно! Но он
был, кажется, очень добр и несчастлив:
у него не
было родных никого. Я принимала большое участие в нем, и мне
было с ним весело, это правда. Зато как я дорого заплатила за эту глупость!..
— Все собрались, тут
пели, играли другие, а его нет; maman два раза спрашивала, что ж я, сыграю ли сонату? Я отговаривалась, как
могла, наконец она приказала играть: j’avais le coeur gros [на сердце
у меня
было тяжело (фр.).] — и села за фортепиано. Я думаю, я
была бледна; но только я сыграла интродукцию, как вижу в зеркале — Ельнин стоит сзади меня… Мне потом сказали, что будто я вспыхнула: я думаю, это неправда, — стыдливо прибавила она. — Я просто рада
была, потому что он понимал музыку…
На лице
у ней он успел прочесть первые, робкие лучи жизни, мимолетные проблески нетерпения, потом тревоги, страха и, наконец, добился вызвать какое-то волнение,
может быть, бессознательную жажду любви.
Там
был записан старый эпизод, когда он только что расцветал, сближался с жизнью, любил и его любили. Он записал его когда-то под влиянием чувства, которым жил, не зная тогда еще, зачем, —
может быть, с сентиментальной целью посвятить эти листки памяти своей тогдашней подруги или оставить для себя заметку и воспоминание в старости о молодой своей любви, а
может быть,
у него уже тогда бродила мысль о романе, о котором он говорил Аянову, и мелькал сюжет для трогательной повести из собственной жизни.
— Как, Софья Николаевна?
Может ли
быть? — говорил Аянов, глядя во все широкие глаза на портрет. — Ведь
у тебя
был другой; тот, кажется, лучше: где он?
— Невозможно, — повторил он, — и в доказательство, что
у меня нет таких колоссальных надежд, я пришел проститься с вами,
может быть, надолго.
«Где же тут роман? — печально думал он, — нет его! Из всего этого материала
может выйти разве пролог к роману! а самый роман — впереди, или вовсе не
будет его! Какой роман найду я там, в глуши, в деревне! Идиллию, пожалуй, между курами и петухами, а не роман
у живых людей, с огнем, движением, страстью!»
Все время, пока Борис занят
был с Марфенькой, бабушка задумчиво глядела на него, опять припоминала в нем черты матери, но заметила и перемены: убегающую молодость, признаки зрелости, ранние морщины и странный, непонятный ей взгляд, «мудреное» выражение. Прежде, бывало, она так и читала
у него на лице, а теперь там
было написано много такого, чего она разобрать не
могла.
— Не бывать этому! — пылко воскликнула Бережкова. — Они не нищие,
у них по пятидесяти тысяч
у каждой. Да после бабушки втрое, а
может быть, и побольше останется: это все им! Не бывать, не бывать! И бабушка твоя, слава Богу, не нищая!
У ней найдется угол,
есть и клочок земли, и крышка, где спрятаться! Богач какой, гордец, в дар жалует! Не хотим, не хотим! Марфенька! Где ты? Иди сюда!
— Вы говорите, — начал, однако, он, — что
у меня
есть талант: и другие тоже говорят, даже находят во мне таланты. Я,
может быть, и художник в душе, искренний художник, — но я не готовился к этому поприщу…
Уж не бродит ли
у ней в голове: „Не хорошо, глупо не совладеть с впечатлением, отдаться ему, разинуть рот и уставить глаза!“ Нет,
быть не
может, это
было бы слишком тонко, изысканно для нее: не по-деревенски!
— Вот видите: мне хочется пройти с Марфенькой практически историю литературы и искусства. Не пугайтесь, — поспешил он прибавить, заметив, что
у ней на лице показался какой-то туман, — курс весь
будет состоять в чтении и разговорах… Мы
будем читать все, старое и новое, свое и чужое, — передавать друг другу впечатления, спорить… Это займет меня,
может быть, и вас. Вы любите искусство?
—
У меня
есть просьба к вам, monsieur Boris… надеюсь, я уже
могу называть вас так… Faites mon portrait. [Напишите мой портрет (фр.).]
Вот все, что пока
мог наблюсти Райский, то
есть все, что видели и знали другие. Но чем меньше
было у него положительных данных, тем дружнее работала его фантазия, в союзе с анализом, подбирая ключ к этой замкнутой двери.
— В лодке
у Ивана Матвеича оставил, все из-за того сазана! Он
у меня трепетался в руках — я книгу и ноты забыл… Я побегу сейчас —
может быть, он еще на речке сидит — и принесу…
— Нет, нет, ты,
может быть, поумнее многих умниц… — бабушка взглянула по направлению к старому дому, где
была Вера, — да ум-то
у тебя в скорлупе, а пора смекать…
— Я виноват перед тобой: я артист,
у меня впечатлительная натура, и я,
может быть, слишком живо поддался впечатлению, выразил свое участие — конечно, потому, что я не совсем тебе чужой.
— О, о, о — вот как: то
есть украсть или прибить. Ай да Вера! Да откуда
у тебя такие ультраюридические понятия? Ну, а на дружбу такого строгого клейма ты не положишь? Я
могу посягнуть на нее, да, это мое? Постараюсь! Дай мне недели две срока, это
будет опыт: если я одолею его, я приду к тебе, как брат, друг, и
будем жить по твоей программе. Если же… ну, если это любовь — я тогда уеду!
Но
у Веры нет этой бессознательности: в ней проглядывает и проговаривается если не опыт (и конечно, не опыт: он
был убежден в этом), если не знание, то явное предчувствие опыта и знания, и она — не неведением, а гордостью отразила его нескромный взгляд и желание нравиться ей. Стало
быть, она уже знает, что значит страстный взгляд, влечение к красоте, к чему это ведет и когда и почему поклонение
может быть оскорбительно.
Я от этого преследования чуть не захворала, не видалась ни с кем, не писала ни к кому, и даже к тебе, и чувствовала себя точно в тюрьме. Он как будто играет,
может быть даже нехотя, со мной. Сегодня холоден, равнодушен, а завтра опять глаза
у него блестят, и я его боюсь, как боятся сумасшедших. Хуже всего то, что он сам не знает себя, и потому нельзя положиться на его намерения и обещания: сегодня решится на одно, а завтра сделает другое.
Надежда
быть близким к Вере питалась в нем не одним только самолюбием:
у него не
было нахальной претензии насильно втереться в сердце, как бывает
у многих писаных красавцев,
у крепких, тупоголовых мужчин, — и чем бы ни
было — добиться успеха.
Была робкая, слепая надежда, что он
может сделать на нее впечатление, и пропала.
Но когда он прочитал письмо Веры к приятельнице,
у него невидимо и незаметно даже для него самого, подогрелась эта надежда. Она там сознавалась, что в нем, в Райском,
было что-то: «и ум, и много талантов, блеска, шума или жизни, что,
может быть, в другое время заняло бы ее, а не теперь…»
Он не слушая ее, перелез из коляски на козлы и, отняв
у кучера вожжи, погнал что
есть мочи лошадей.
— С другой бы,
может быть, так и надо сделать, а не с ней, — продолжала Татьяна Марковна. — Тебе, сударь, надо
было тихонько сказать мне, а я бы сумела, лучше тебя, допытаться
у нее, любит она или нет? А ты сам вздумал…
— Разве я тебя меньше люблю?
Может быть,
у меня сердце больше болит по тебе.
— Да, конечно. Она даже ревнует меня к моим грекам и римлянам. Она их терпеть не
может, а живых людей любит! — добродушно смеясь, заключил Козлов. — Эти женщины, право, одни и те же во все времена, — продолжал он. — Вон
у римских матрон, даже
у жен кесарей, консулов патрициев — всегда хвост целый… Мне — Бог с ней: мне не до нее, это домашнее дело!
У меня
есть занятие. Заботлива, верна — и я иногда, признаюсь, — шепотом прибавил он, — изменяю ей, забываю,
есть ли она в доме, нет ли…
Может быть, Вера несет крест какой-нибудь роковой ошибки; кто-нибудь покорил ее молодость и неопытность и держит ее под другим злым игом, а не под игом любви, что этой последней и нет
у нее, что она просто хочет там выпутаться из какого-нибудь узла, завязавшегося в раннюю пору девического неведения, что все эти прыжки с обрыва, тайны, синие письма — больше ничего, как отступления, — не перед страстью, а перед другой темной тюрьмой, куда ее загнал фальшивый шаг и откуда она не знает, как выбраться… что, наконец, в ней проговаривается любовь… к нему… к Райскому, что она готова броситься к нему на грудь и на ней искать спасения…»
—
Может быть…
у вас денег нет!.. — робко предложил Райский и хотел достать бумажник.
— Нет, ты знаешь ее, — прибавил он, — ты мне намекал на француза, да я не понял тогда… мне в голову не приходило… — Он замолчал. — А если он бросит ее? — почти с радостью вдруг сказал он немного погодя, и в глазах
у него на минуту мелькнул какой-то луч. —
Может быть, она вспомнит…
может быть…
— Кто же? — вдруг сказала она с живостью, — конечно, я… Послушайте, — прибавила она потом, — оставим это объяснение, как я просила, до другого раза. Я больна, слаба… вы видели, какой припадок
был у меня вчера. Я теперь даже не
могу всего припомнить, что я писала, и как-нибудь перепутаю…
Бабушка
могла предостеречь Веру от какой-нибудь практической крупной ошибки, защитить ее от болезни, от грубой обиды, вырвать, с опасностью собственной жизни, из огня: но что она сделает в такой неосязаемой беде, как страсть, если она
есть у Веры?
Он вспомнил, как напрасно добивался он от нее источника ее развития, расспрашивая о ее воспитании, о том, кто
мог иметь на нее влияние, откуда она почерпнула этот смелый и свободный образ мысли, некоторые знания, уверенность в себе, самообладание. Не
у француженки же в пансионе! Кто
был ее руководителем, собеседником, когда кругом никого нет?
—
Может быть, и он… Я
у учителей брала…
—
У вас какая-то сочиненная и придуманная любовь… как в романах… с надеждой на бесконечность… словом — бессрочная! Но честно ли то, что вы требуете от меня, Вера? Положим, я бы не назначал любви срока, скача и играя, как Викентьев, подал бы вам руку «навсегда»: чего же хотите вы еще? Чтоб «Бог благословил союз», говорите вы, то
есть чтоб пойти в церковь — да против убеждения — дать публично исполнить над собой обряд… А я не верю ему и терпеть не
могу попов: логично ли, честно ли я поступлю!..
— Мы высказались… отдаю решение в ваши руки! — проговорил глухо Марк, отойдя на другую сторону беседки и следя оттуда пристально за нею. — Я вас не обману даже теперь, в эту решительную минуту, когда
у меня голова идет кругом… Нет, не
могу — слышите, Вера, бессрочной любви не обещаю, потому что не верю ей и не требую ее и от вас, венчаться с вами не пойду. Но люблю вас теперь больше всего на свете!.. И если вы после всего этого, что говорю вам, — кинетесь ко мне… значит, вы любите меня и хотите
быть моей…
Вдруг издали увидел Веру — и до того потерялся, испугался, ослабел, что не
мог не только выскочить, «как барс», из засады и заградить ей путь, но должен
был сам крепко держаться за скамью, чтоб не упасть. Сердце билось
у него, коленки дрожали, он приковал взгляд к идущей Вере и не
мог оторвать его, хотел встать — и тоже не
мог: ему
было больно даже дышать.
— Нет, Иван Иванович, сегодня! — торопливо перебила она, — что
у вас такое? я хочу знать… Мне хотелось бы самой поговорить с вами…
может быть, я опоздала… Не
могу стоять, я сяду, — прибавила она, садясь на скамью.
Все другие муки глубоко хоронились
у ней в душе. На очереди стояла страшная битва насмерть с новой бедой: что бабушка? Райский успел шепнуть ей, что
будет говорить с Татьяной Марковной вечером, когда никого не
будет, чтоб и из людей никто не заметил впечатления, какое
может произвести на нее эта откровенность.
Откуда
у ней этот источник мудрости и силы? Она — девушка! Он никак не
мог добраться; бабушка
была загадкой для него. Он напрасно искал ключа.
В ожидании какого-нибудь серьезного труда, какой
могла дать ей жизнь со временем, по ее уму и силам, она положила не избегать никакого дела, какое представится около нее, как бы оно просто и мелко ни
было, — находя, что, под презрением к мелкому, обыденному делу и под мнимым ожиданием или изобретением какого-то нового, еще небывалого труда и дела, кроется
у большей части просто лень или неспособность, или, наконец, больное и смешное самолюбие — ставить самих себя выше своего ума и сил.
— Да, не
был я
у вас давно,
у меня жена… уехала в Москву… повидаться с родными, — тихо сказал он, глядя вниз, — так я и не
мог…
«Моя ошибка
была та, что я предсказывал тебе эту истину: жизнь привела бы к ней нас сама. Я отныне не трогаю твоих убеждений; не они нужны нам, — на очереди страсть.
У нее свои законы; она смеется над твоими убеждениями, — посмеется со временем и над бесконечной любовью. Она же теперь пересиливает и меня, мои планы… Я покоряюсь ей, покорись и ты.
Может быть, вдвоем, действуя заодно, мы отделаемся от нее дешево и уйдем подобру и поздорову, а в одиночку тяжело и скверно.
— Она вам доверяет, стало
быть, вы
можете объяснить ей, как дико противиться счастью. Ведь она не найдет его там,
у себя… Вы посоветовали бы ей не мучать себя и другого и постарались бы поколебать эту бабушкину мораль… Притом я предлагаю ей…
Послушать, так нужная степень нравственного развития
у всех уже
есть, как будто каждый уже достиг его и носит
у себя в кармане, как табакерку, что это «само собой разумеется», что об этом и толковать нечего. Все соглашаются, что общество существовать без этого не
может, что гуманность, честность, справедливость —
суть основные законы и частной, и общественной жизни, что «честность, честности, честностью» и т. д.
Нехозяйский глаз Райского не
мог оценить вполне всей хозяйственности, водворенной в имении Тушина. Он заметил мимоходом, что там
было что-то вроде исправительной полиции для разбора мелких дел
у мужиков да заведения вроде банка, больницы, школы.