Неточные совпадения
Артемий Филиппович (в сторону).Эка, черт возьми, уж и в генералы лезет! Чего доброго,
может, и
будет генералом. Ведь
у него важности, лукавый не взял бы его, довольно. (Обращаясь к нему.)Тогда, Антон Антонович, и нас не позабудьте.
Г-жа Простакова (обробев и иструсясь). Как! Это ты! Ты, батюшка! Гость наш бесценный! Ах, я дура бессчетная! Да так ли бы надобно
было встретить отца родного, на которого вся надежда, который
у нас один, как порох в глазе. Батюшка! Прости меня. Я дура. Образумиться не
могу. Где муж? Где сын? Как в пустой дом приехал! Наказание Божие! Все обезумели. Девка! Девка! Палашка! Девка!
Правдин. Когда же
у вас
могут быть счастливы одни только скоты, то жене вашей от них и от вас
будет худой покой.
Г-жа Простакова. Хотя бы ты нас поучил, братец батюшка; а мы никак не умеем. С тех пор как все, что
у крестьян ни
было, мы отобрали, ничего уже содрать не
можем. Такая беда!
Прыщ
был уже не молод, но сохранился необыкновенно. Плечистый, сложенный кряжем, он всею своею фигурой так, казалось, и говорил: не смотрите на то, что
у меня седые усы: я
могу! я еще очень
могу! Он
был румян, имел алые и сочные губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов; походка
у него
была деятельная и бодрая, жест быстрый. И все это украшалось блестящими штаб-офицерскими эполетами, которые так и играли на плечах при малейшем его движении.
— Состояние
у меня, благодарение богу, изрядное. Командовал-с; стало
быть, не растратил, а умножил-с. Следственно, какие
есть насчет этого законы — те знаю, а новых издавать не желаю. Конечно, многие на моем месте понеслись бы в атаку, а
может быть, даже устроили бы бомбардировку, но я человек простой и утешения для себя в атаках не вижу-с!
Почувствовавши себя на воле, глуповцы с какой-то яростью устремились по той покатости, которая очутилась под их ногами. Сейчас же они вздумали строить башню, с таким расчетом, чтоб верхний ее конец непременно упирался в небеса. Но так как архитекторов
у них не
было, а плотники
были неученые и не всегда трезвые, то довели башню до половины и бросили, и только,
быть может, благодаря этому обстоятельству избежали смешения языков.
Нельзя сказать, чтоб предводитель отличался особенными качествами ума и сердца; но
у него
был желудок, в котором, как в могиле, исчезали всякие куски. Этот не весьма замысловатый дар природы сделался для него источником живейших наслаждений. Каждый день с раннего утра он отправлялся в поход по городу и поднюхивал запахи, вылетавшие из обывательских кухонь. В короткое время обоняние его
было до такой степени изощрено, что он
мог безошибочно угадать составные части самого сложного фарша.
Начались подвохи и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как рыба и на все увещания ограничивался тем, что трясся всем телом. Пробовали
споить его, но он, не отказываясь от водки, только потел, а секрета не выдавал. Находившиеся
у него в ученье мальчики
могли сообщить одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся в мастерской и с тех пор затосковал.
А он между тем неподвижно лежал на самом солнечном припеке и тяжело храпел. Теперь он
был у всех на виду; всякий
мог свободно рассмотреть его и убедиться, что это подлинный идиот — и ничего более.
Очень
может статься, что многое из рассказанного выше покажется читателю чересчур фантастическим. Какая надобность
была Бородавкину делать девятидневный поход, когда Стрелецкая слобода
была у него под боком и он
мог прибыть туда через полчаса? Как
мог он заблудиться на городском выгоне, который ему, как градоначальнику, должен
быть вполне известен? Возможно ли поверить истории об оловянных солдатиках, которые будто бы не только маршировали, но под конец даже налились кровью?
Они охотнее преклонялись перед Волосом или Ярилою, но в то же время мотали себе на ус, что если долгое время не
будет у них дождя или
будут дожди слишком продолжительные, то они
могут своих излюбленных богов высечь, обмазать нечистотами и вообще сорвать на них досаду.
Она поехала в игрушечную лавку, накупила игрушек и обдумала план действий. Она приедет рано утром, в 8 часов, когда Алексей Александрович еще, верно, не вставал. Она
будет иметь в руках деньги, которые даст швейцару и лакею, с тем чтоб они пустили ее, и, не поднимая вуаля, скажет, что она от крестного отца Сережи приехала поздравить и что ей поручено поставить игрушки
у кровати сына. Она не приготовила только тех слов, которые она скажет сыну. Сколько она ни думала об этом, она ничего не
могла придумать.
И вдруг всплывала радостная мысль: «через два года
буду у меня в стаде две голландки, сама Пава еще
может быть жива, двенадцать молодых Беркутовых дочерей, да подсыпать на казовый конец этих трех — чудо!» Он опять взялся за книгу.
«Откуда взял я это? Разумом, что ли, дошел я до того, что надо любить ближнего и не душить его? Мне сказали это в детстве, и я радостно поверил, потому что мне сказали то, что
было у меня в душе. А кто открыл это? Не разум. Разум открыл борьбу за существование и закон, требующий того, чтобы душить всех, мешающих удовлетворению моих желаний. Это вывод разума. А любить другого не
мог открыть разум, потому что это неразумно».
Если
было у него чувство к брату теперь, то скорее зависть за то знание, которое имеет теперь умирающий, но которого он не
может иметь.
И подача голосов не введена
у нас и не
может быть введена, потому что не выражает воли народа; но для этого
есть другие пути.
Когда они вошли, девочка в одной рубашечке сидела в креслице
у стола и обедала бульоном, которым она облила всю свою грудку. Девочку кормила и, очевидно, с ней вместе сама
ела девушка русская, прислуживавшая в детской. Ни кормилицы, ни няни не
было; они
были в соседней комнате, и оттуда слышался их говор на странном французском языке, на котором они только и
могли между собой изъясняться.
— Как не думала? Если б я
была мужчина, я бы не
могла любить никого, после того как узнала вас. Я только не понимаю, как он
мог в угоду матери забыть вас и сделать вас несчастною;
у него не
было сердца.
Но хорошо
было говорить так тем,
у кого не
было дочерей; а княгиня понимала, что при сближении дочь
могла влюбиться, и влюбиться в того, кто не захочет жениться, или в того, кто не годится в мужья.
Когда он вошел в маленькую гостиную, где всегда
пил чай, и уселся в своем кресле с книгою, а Агафья Михайловна принесла ему чаю и со своим обычным: «А я сяду, батюшка», села на стул
у окна, он почувствовал что, как ни странно это
было, он не расстался с своими мечтами и что он без них жить не
может.
Долли едва
могла удерживать улыбку. Она любила Анну, но ей приятно
было видеть, что и
у ней
есть слабости.
— Бетси говорила, что граф Вронский желал
быть у нас, чтобы проститься пред своим отъездом в Ташкент. — Она не смотрела на мужа и, очевидно, торопилась высказать всё, как это ни трудно
было ей. — Я сказала, что я не
могу принять его.
Он впервые живо представил себе ее личную жизнь, ее мысли, ее желания, и мысль, что
у нее
может и должна
быть своя особенная жизнь, показалась ему так страшна, что он поспешил отогнать ее.
— Очень рад, — сказал он холодно, — по понедельникам мы принимаем. — Затем, отпустив совсем Вронского, он сказал жене: — и как хорошо, что
у меня именно
было полчаса времени, чтобы встретить тебя и что я
мог показать тебе свою нежность, — продолжал он тем же шуточным тоном.
Но, против своей воли, он здесь,
у себя дома, еще более импонировал ей, чем прежде, и она не
могла быть с ним свободна.
Степан Аркадьич
был в упадке духа, что редко случалось с ним, и долго не
мог заснуть. Всё, что он ни вспоминал, всё
было гадко, но гаже всего, точно что-то постыдное, вспоминался ему вечер
у графини Лидии Ивановны.
— Я нахожу, что ты прав отчасти. Разногласие наше заключается в том, что ты ставишь двигателем личный интерес, а я полагаю, что интерес общего блага должен
быть у всякого человека, стоящего на известной степени образования.
Может быть, ты и прав, что желательнее
была бы заинтересованная материально деятельность. Вообще ты натура слишком ргіmesautière, [импульсивная,] как говорят Французы; ты хочешь страстной, энергической деятельности или ничего.
У нас
есть ребенок,
у нас
могут быть еще дети.
— Я не знаю! — вскакивая сказал Левин. — Если бы вы знали, как вы больно мне делаете! Всё равно, как
у вас бы умер ребенок, а вам бы говорили: а вот он
был бы такой, такой, и
мог бы жить, и вы бы на него радовались. А он умер, умер, умер…
Это
были единственные слова, которые
были сказаны искренно. Левин понял, что под этими словами подразумевалось: «ты видишь и знаешь, что я плох, и,
может быть, мы больше не увидимся». Левин понял это, и слезы брызнули
у него из глаз. Он еще раз поцеловал брата, но ничего не
мог и не умел сказать ему.
Зачем, когда в душе
у нее
была буря, и она чувствовала, что стоит на повороте жизни, который
может иметь ужасные последствия, зачем ей в эту минуту надо
было притворяться пред чужим человеком, который рано или поздно узнает же всё, — она не знала; но, тотчас же смирив в себе внутреннюю бурю, она села и стала говорить с гостем.
— Это он
может быть спокоен,
у меня не
будет больше детей.
Как ни старался Левин преодолеть себя, он
был мрачен и молчалив. Ему нужно
было сделать один вопрос Степану Аркадьичу, но он не
мог решиться и не находил ни формы, ни времени, как и когда его сделать. Степан Аркадьич уже сошел к себе вниз, разделся, опять умылся, облекся в гофрированную ночную рубашку и лег, а Левин все медлил
у него в комнате, говоря о разных пустяках и не
будучи в силах спросить, что хотел.
Графиня Лидия Ивановна долго не
могла сесть, чтобы прочесть письмо.
У ней от волнения сделался припадок одышки, которой она
была подвержена. Когда она успокоилась, она прочла следующее французское письмо.
— Совсем нет: в России не
может быть вопроса рабочего. В России вопрос отношения рабочего народа к земле; он и там
есть, но там это починка испорченного, а
у нас…
Алексей Александрович сочувствовал гласному суду в принципе, но некоторым подробностям его применения
у нас он не вполне сочувствовал, по известным ему высшим служебным отношениям, и осуждал их, насколько он
мог осуждать что-либо высочайше утвержденное. Вся жизнь его протекла в административной деятельности и потому, когда он не сочувствовал чему-либо, то несочувствие его
было смягчено признанием необходимости ошибок и возможности исправления в каждом деле.
Pluck, то
есть энергии и смелости, Вронский не только чувствовал в себе достаточно, но, что гораздо важнее, он
был твердо убежден, что ни
у кого в мире не
могло быть этого pluck больше, чем
у него.
И Левину смутно приходило в голову, что не то что она сама виновата (виноватою она ни в чем не
могла быть), но виновато ее воспитание, слишком поверхностное и фривольное («этот дурак Чарский: она, я знаю, хотела, но не умела остановить его»), «Да, кроме интереса к дому (это
было у нее), кроме своего туалета и кроме broderie anglaise,
у нее нет серьезных интересов.
Помещик при упоминании о выгодах хозяйства Свияжского улыбнулся, очевидно зная, какой
мог быть барыш
у соседа и предводителя.
— Да, я теперь всё поняла, — продолжала Дарья Александровна. — Вы этого не
можете понять; вам, мужчинам, свободным и выбирающим, всегда ясно, кого вы любите. Но девушка в положении ожидания, с этим женским, девичьим стыдом, девушка, которая видит вас, мужчин, издалека, принимает всё на слово, —
у девушки бывает и
может быть такое чувство, что она не знает, что сказать.
— Мисс Эдвард говорит, что,
может быть,
у кормилицы молока нет, — сказал он.
И он, отвернувшись от шурина, так чтобы тот не
мог видеть его, сел на стул
у окна. Ему
было горько, ему
было стыдно; но вместе с этим горем и стыдом он испытывал радость и умиление пред высотой своего смирения.
— Там, — злобно блестя глазами и иронически улыбаясь, говорил Николай Левин, — там, по крайней мере,
есть прелесть, как бы сказать, геометрическая — ясности, несомненности.
Может быть, это утопия. Но допустим, что можно сделать изо всего прошедшего tabula rasa: [чистую доску, т. е. стереть всё прошлое] нет собственности, нет — семьи, то и труд устрояется. Но
у тебя ничего нет…
Она
была не вновь выезжающая,
у которой на бале все лица сливаются в одно волшебное впечатление; она и не
была затасканная по балам девушка, которой все лица бала так знакомы, что наскучили; но она
была на середине этих двух, — она
была возбуждена, а вместе с тем обладала собой настолько, что
могла наблюдать.
—
Может быть. Едут на обед к товарищу, в самом веселом расположении духа. И видят, хорошенькая женщина обгоняет их на извозчике, оглядывается и, им по крайней мере кажется, кивает им и смеется. Они, разумеется, зa ней. Скачут во весь дух. К удивлению их, красавица останавливается
у подъезда того самого дома, куда они едут. Красавица взбегает на верхний этаж. Они видят только румяные губки из-под короткого вуаля и прекрасные маленькие ножки.
Отчаяние его еще усиливалось сознанием, что он
был совершенно одинок со своим горем. Не только в Петербурге
у него не
было ни одного человека, кому бы он
мог высказать всё, что испытывал, кто бы пожалел его не как высшего чиновника, не как члена общества, но просто как страдающего человека; но и нигде
у него не
было такого человека.
Утренняя роса еще оставалась внизу на густом подседе травы, и Сергей Иванович, чтобы не
мочить ноги, попросил довезти себя по лугу в кабриолете до того ракитового куста,
у которого брались окуни. Как ни жалко
было Константину Левину мять свою траву, он въехал в луг. Высокая трава мягко обвивалась около колес и ног лошади, оставляя свои семена на мокрых спицах и ступицах.
«Если я сказал оставить мужа, то это значит соединиться со мной. Готов ли я на это? Как я увезу ее теперь, когда
у меня нет денег? Положим, это я
мог бы устроить… Но как я увезу ее, когда я на службе? Если я сказал это, то надо
быть готовым на это, то
есть иметь деньги и выйти в отставку».
― Как я рад, ― сказал он, ― что ты узнаешь ее. Ты знаешь, Долли давно этого желала. И Львов
был же
у нее и бывает. Хоть она мне и сестра, ― продолжал Степан Аркадьич, ― я смело
могу сказать, что это замечательная женщина. Вот ты увидишь. Положение ее очень тяжело, в особенности теперь.